Плохой пенс (джен)

«Так, запоминаем: сперва исчезает слух. Уши будто ватой обложило, двигателей почти не слышно. А вот чувствительность пока сохраняется, рука, зараза, ноет. Жаль, учёные, мать их, и просто любители паранормальной хрени так и не узнают, что чувствует человек, путешествующий во времени. Такое бы записать, вот только рабочая рученька подвела. Да и когда записывать? Некогда...»

Временной разрыв, переливающийся самыми немыслимыми цветами — буйными, живыми, бесконечно прекрасными, — неумолимо приближался с каждым мгновением.

Ник Хоупвелл положил здоровую руку на реостат давления и задышал часто-часто, словно пытался опровергнуть всем известную истину о том, что перед смертью не надышишься. Чистейший кислород, поступающий в маску, словно добела отмыл сознание, отчистил на нём самые темные пятна, вытряхнул из головы всю грязь и скверну.

«Вот и всё... — он мысленно повторил последние слова, что сказал Лорел перед расставанием. Ему очень хотелось напоследок потрогать пальцем свои губы, на которых она десять минут назад оставила последний в его жизни поцелуй, но снимать маску было нельзя. — Ну, хоть один-единственный раз успел признаться в любви женщине... — Дыхание стало ещё чаще и прерывистее. — Даже не верится: я — и вдруг полюбил... За один день. Отец точно не поверил бы».

Ник тихо порадовался, что в последнем их с Лорел разговоре не было ничего лишнего и по-дурацки приторного: ни витиеватого излияния, ни приоткрытого якобы от неожиданности женского ротика, ни восторженного хлопанья ресницами. Он всего лишь назвал Лорел «моей любовью» — и только. Для Ника Хоупвелла эти два коротких слова значили слишком много; ни одна из женщин, с которыми его сталкивала жизнь, так и не услышала их от него. Ни одна, кроме Лорел Стивенсон.

«Нет, я идиот... Плохие пенсы на то и плохие... Они никогда не выигрывают... Никогда...»

Переживание беспросветного одиночества сменилось острым сожалением о несбывшихся мечтах, грустью и разочарованием в самом себе, но уже через пару мгновений от всех этих незатейливых эмоций ничего не осталось: самолёт вошел в разрыв, и Ник мог чувствовать лишь всепоглощающее потрясение от ощущения превращения собственного тела в кванты энергии. Это было непередаваемо! Совсем не больно и даже не страшно! Наоборот, никогда ещё он не испытывал столь всепоглощающей радости.

«Да, теперь я знаю... Знаю, что радость — это свет! Как там его?.. Фаворский, да! Разве может быть что-либо прекраснее его?..»

Времени у него оставалось совсем чуть-чуть, краткий миг — не больше. Этого мига Нику Хоупвеллу, секретному агенту британской разведки, солдату, наёмному убийце, хватило, чтобы дёрнуть ручку реостата и спасти жизни семи человек, пребывавших в беспамятстве на борту то ли злополучного, то ли благословенного семьсот шестьдесят седьмого.

— О Всевышний! КАК ПРЕКРАСНО! — только и успел крикнуть он.

* * *

Яркое, как взрыв сверхновой, сияние, частью которого Ник ощутил себя, резко сменилось ядовито-зеленым маревом. Оно было иным — более плотным и холодным. Всепоглощающая радость улетучилась, словно её и не было, а вместо неё начала подступать безудержная паника, почти такая же, как после их первого перехода через разрыв, когда «двадцать девятый» начал снижаться навстречу неизвестности.

«Ну и что дальше? Вроде как я уже не должен ощущать себя... — думал Ник, отчаянно продираясь через ярко-зелёный туман в неизвестном направлении. — Разве я не исчез? Почему я всё ещё соображаю? Странно... Как там у Декарта? Я мыслю, следовательно, существую, вроде так».

Постепенно муть начала истончаться и таять, как дымка. Осталась лишь темнота, сквозь которую медленно просачивались расплывчатые очертания какого-то помещения.

* * *

Зрение стало началом. Все чувства, свойственные любому живому человеку, постепенно возвращались.

Ник как никто другой знал, насколько это прекрасно — ощущать, как воздух свободно проходит в лёгкие. Неважно, что сейчас тут припахивало пылью, нафталином, какими-то травами, главное, это был самый обычный воздух, которым дышат все существа на планете Земля. Или почти все.

«Я дышу и чую запахи. Я жив, снова жив! Чертов плохой пенс всё же выиграл! Опять выиграл, как тогда, под Бейрутом! — он, словно желая убедиться в невероятном, ещё раз глубоко вздохнул. — Это не самолет, но что? Другой мир? Тот свет? Может быть, на том свете тоже дышат и чуют запахи? Залежалый немного оказался тот свет…»

Постепенно возвращалось и осязание. Сперва началось лёгкое покалывание в пальцах рук; через несколько секунд оно превратилось в теплые ручейки. Эти ручейки струились по всему телу и расплёскивались внутри жаркими искрами. Спиной Ник чувствовал твердый пол, кожей — мягкую просторную одежду на теле; щеку щекотала упругая струйка холодка, каким не тянет из приоткрытых дверей в июле ни в Калифорнии, ни в Массачусетсе, ни даже в Мэне. Привычные ещё со школы очки были на месте, только сидели неправильно и неудобно: видимо одна из дужек соскочила с уха.

«На том свете меня раздели. Переодели в пижаму или в саван? Очки набекрень, а башка раскалывается, будто мне по зенкам врезали?»

Больше всего Ника поразило, что сломанная в самолёте правая рука не болела. Ни капельки.

За тактильной чувствительностью вернулся слух, и его затопили звуки, море звуков — непонятных, неприятных, действующих на нервы.

Вначале Ник явственно различил тревожный скрип старых-престарых лестничных ступеней, будто кто-то медленно поднимался наверх или спускался вниз.

«Кто-то идет, чтобы вышвырнуть меня из рая?»

Судя по шагам, человек был один. Ник осторожно повернул голову и замер: в зловещих потёмках наверх по лестнице медленно двигалась высокая фигура в странном балахоне, похожем на ку-клукс-клановский. Ник едва не окликнул незнакомца, чтобы спросить, что это за место и как можно связаться с властями («Здравствуйте, это Врата Рая? Можно увидеть вашего Шефа?»), но выработавшееся за долгие годы службы в армии и работы в разведке предчувствие опасности прямо-таки заголосило внутри, что сейчас ни в коем случае нельзя выдавать себя. Секретный агент Хоупвелл привык полагаться на него, а уж после всего, что пришлось пережить за последние сутки, игнорировать его было бы сущей глупостью.

Фигура в балахоне тем временем скрылась наверху; Ник бесшумно поднялся на ноги и, поправив очки, постарался хорошенько осмотреться впотьмах, чтобы случайно не запнуться за какую-нибудь ерунду и не наделать лишнего шума.

Дверь на улицу, как Ник и предполагал, пока не втянулся в мысли о Райских Вратах, была распахнута, а внизу у стены стояла старомодная детская коляска.

«На том свете есть и младенцы», — только и успел подумать Ник.

Сверху донёсся грохот: так, перекатываясь, падают с высоты ящики или коробки, набитые до отказа разным хламом, вроде старых книг или сломанных игрушек, а через секунду раздался женский крик, полный мольбы и отчаяния. Кажется, у нее были претензии к стражнику Райских Врат.

— Только не Гарри, пожалуйста, не надо!

— Отойди прочь, глупая девчонка... Прочь...

— Пожалуйста, только не Гарри... Убейте лучше меня, меня...

— В последний раз предупреждаю...

Второй голос — холодный, парализующий, с шипящими нотками — принадлежал мужчине, по всей видимости, тому — в балахоне. Оба говорили по-английски, без какого-либо акцента. Рассудок Ника словно откристаллизовался, настроился анализировать, действовать без промедления и ошибок. Это не Святой Петр, и это точно не Рай. И, наверное, даже не Ад.

«Если шепелявый один, справлюсь с ним голыми руками, оружие, если есть, отберу. Двое или трое — уже хуже...»

Ник уже был наверху — там, откуда доносились голоса.

Он бесшумно подкрался к двери, выглянул из-за черной спины шепелявого, оценил происходящее и услышал:

— Только не Гарри! Прошу... сжальтесь... сжальтесь… Только не Гарри! Пожалуйста — я всё сделаю…

— Отойди. Отойди, девчонка!

Перед детской кроваткой, загораживая малыша, стояла молодая, очень милая женщина. Безоружная. Мужчина же, Шепелявый, выглядел неплохо подготовленным физически. Оружия Ник не заметил, если не считать небольшой палки, занесенной над жертвой.

Женщина неотрывно смотрела на палку, мелко дрожала, но стояла как скала, не собираясь отходить от кроватки ни на шаг.

Перед глазами Ника мелькнуло личико умирающей Дайны Беллман, заколотой спятившим Туми. А ещё — растерянные мордашки трёх глупых мальчишек, которых он собственноручно застрелил в Белфасте. Им было от силы лет по десять-двенадцать, и они даже не успели осознать, что это всё — их жизнь закончилась.

Шепелявый Балахон занёс руку с палкой над женщиной, сжавшейся в комочек, и малышом.

— Ава... — договорить у него не получилось.

Агент Хоупвелл уже давным-давно позабыл, что такое реакция. При любой угрозе он действовал исключительно благодаря рефлексам. Опасность должна быть устранена — потом разберемся. Некстати мелькнули мальчики из Белфаста и тут же пропали, палка вылетела из руки Балахона прямо под ноги Нику и хрустнула под ногой, и одновременно последовал тот самый коронный удар ребром ладони по шее, о котором Ник говорил Брайану Энглу и Бобу Дженкинсу на борту «двадцать девятого».

Балахон пошатнулся и растянулся на полу, как подстреленный. Жуткое подобие лица исказила лютая злоба пополам с паникой. Тело перестало ему подчиняться — и это его напугало.

Ник, перепрыгнув через опрокинутый стул и какие-то коробки, подскочил к женщине.

Она выглядела совсем юной, а её состояние, близкое к шоку, не на шутку перепугало Ника. Черноволосый малыш в синей пижамке, стоявший в кроватке и державшийся ручками за перила, выглядел молодцом — топтался босыми ножками по матрасику, что-то гугукал и, улыбаясь всеми восьмью зубками, переводил глазищи с матери на Ника.

— Мэм, вы как? Есть здесь ещё кто-нибудь?

«Почему у меня голос так странно звучит? Как неродной?»

Женщина молчала, вытаращившись на Балахона, валявшегося на полу без движения, и не шевелилась; зубы её стучали, а тело дрожало, как в лихорадке.

— Успокойтесь и ничего не бойтесь. Повторяю вопрос: в доме есть ещё кто-нибудь?

Ответа не последовало. Она по-прежнему не отводила немигающего взгляда с поверженного врага. Из огромных глаз заструились слёзы, но она нашла в себе силы отрицательно помотать головой.

— Уверены? Так, ладно... Приходите в себя, а я пока поговорю с этим хмырём.

Ник осторожно, почти нежно, сжал плечо незнакомки, подмигнул малышу в кроватке и, подойдя к Балахону, присел рядышком на корточки.

— Простите, мистер псих, но теперь уже ничего не поделать, — пожал Ник плечами. — Вы стали овощем и останетесь им навсегда. Я, конечно, готов отвечать за причинение тяжких телесных повреждений, но, надеюсь, эта прелестная леди, — он обернулся в сторону женщины, — подтвердит, что я действовал исключительно в целях защиты. Я своими ушами слышал, что вы собирались расправиться с её ребёнком, а мадам умоляла вас убить её вместо него, видел, как она заслоняла собой малыша. Вы не оставили мне выбора, увы, но ничего, главное, я вас не укокошил, хотя мог бы.

— Что... ты... сделал?! Мои... соратники... и... последователи... отомстят... тебе... и... твоему... щенку... — через силу прохрипел Балахон; эти несколько слов дались ему с огромным трудом. Изумление на отталкивающей физиономии сменилось выражением, какое бывает лишь у безнадежно помешанных, вроде Крейга Туми.

— Соратники? Ты у нас кто? — Ник тоже решил не церемониться с Балахоном. — Дуче? Фюрер? Вождь всех времен и народов? Точно могу сказать, ты — не Кастро, не Бокасса и не Хафизулла Амин.

Балахон глухо рычал, видно, изо всех сил пытался пошевелиться, но ни руки, ни ноги и не думали его слушаться.

— Слушай, урод, ты случайно не из ИРА? — спросил Ник, наклонив голову. — А может, куклуксклановец? Мне не нравится твоя одежонка. Больно подозрительная. Что у вас за секта?

Рот у Балахона перекосило. Красные глаза закатились.

Ник поднялся с корточек и с величайшей брезгливостью приподнял вверх за худой узловатый палец бледно-синюшную руку Балахона. Она, как Ник и предполагал, со стуком упала на пол.

— Сделано на совесть, иначе не умеем. Кстати, надо бы под твою тощую жопу подложить какую-нибудь клеенку, а то обгадишься через несколько минут. Теперь в тебе ничего держаться не будет. Вот такие у тебя отныне перспективы, дуче хренов — срать и ссать под себя. Зато соратники не заскучают: их ждет почётная и приятная миссия — отскребать самое харизматичное в мире говно обожаемого лидера. Ой, мадам, — Ник обернулся к женщине, едва державшейся на ногах, и улыбнулся ей. — Простите за грубость и бестактность, всё, что я только что наплёл, предназначалось в адрес этого безобразного грубого бесцеремонного джентльмена. Ничего не бойтесь. Если вы доверяете мне, могу осмотреть ваше жилище и выяснить, нет ли здесь ещё каких-нибудь... хм... незваных гостей. Да, не подскажете, где у вас телефон? Нужно вызвать кого-нибудь из представителей власти и сообщить обо всём, что здесь произошло. Неплохо бы ещё с электричеством разобраться. Везде так темно... Наверное, этот фрукт выкрутил пробки в щитке, прежде чем напасть на вас.

— Джеймс... Джеймс... — прошептала вдруг она, сглотнув слёзы. — Его больше нет, он умер за нас с Гарри, а вы — не Джеймс... Он так не смог бы...

Совершенно бледная, она рухнула как подкошенная рядом с кроваткой. Длинные волосы, оказавшиеся огненно-рыжими, упали на её лицо.

Малыш, которому Ник навскидку дал примерно полтора года, взглянул на упавшую в беспамятстве мать, оттопырил нижнюю губёнку, словно приготовился заплакать, а потом вдруг протянул ручки к Нику.

— Па-па... Ма-ма — бух?..