Сказка тысяча второй ночи (гет)

— Накинь на голову покрывало, быстро! — Бахтияр надрывно закашлялся, хватаясь за горло.

Ветер, неожиданно поднявшийся среди почти пустой (потому как юному утру было еще далеко до солнца), узкой и кривой улочки, разметал тяжелые, венецианского шелка, занавески носилок, и те крыльями подбитой стрелой неумелого лучника птицы захлопали и затрепетали, рвались вверх, падали с хлопком вниз. А в незащищенные глаза путников летел мелкий злой песок.

— Умоляю тебя, успокойся… сынок! Тише, не плачь, или плачь, но не открывай глаз! Это джинны играют… Иллан, мы расстаемся не навсегда, клянусь тебе именем нашего предка царя ал-Карха! — Старик охрип, почти ничего не видел, но все продолжал на ощупь кутать шелковым ковром лежащего на его коленях отрока. — Во дворец, Муин, Али! Нам надо спешить, Тахир! Негодные трусы, поднимайтесь! — он пытался закричать, но крик, который должен был призвать нерадивых слуг, кулями прибившихся к глинобитным стенам Большого Сука, глушили завывания невесть откуда взявшейся в центре Багдада пустынной бури.

Но ведь Бессари специально выбрал этот путь — не широкую дорогу мимо медресе, где прямо против входа были расположены три айвана (1), и в каждом денно и нощно, застыв статуями, стояли недремлющие лучники шаха. Чужие глаза им были не нужны и опасны. Огромный, как целый город, дворец шахиншаха Аль-Валида был виден с балконов собственного жилища Бахтияра ибн-Лари, но вот добраться до него тайно было той еще задачей… Но от этого зависела не только жизнь самого волшебника, но — главное!— благополучие и будущее единственного внука, алмаза его души!

— Поспешайте, шайтановы дети! — шепотом ругал рабов старый маг, одной рукой обнимая своего мальчика. Уже не своего… и не мальчика, а евнуха царского сераля… О, горе-горе!

* * *

В редеющих предрассветных сумерках, боясь опоздать к намазу и кое-как отплевавшись, маленький тайный отряд подошел к незаметной калитке в казавшейся монолитной стене. Условный стук — и им открыли немедля.

— Великий визирь всемилостивейший Нальджи ждет вас наверху, господин. — Черный раб склонился в низком поклоне.

— Веди, — прошептал Бессари и, опершись одной дрожащей рукой на стену, гулко сглотнул. Слюна была суха, пульс бился горячо…

Сам бывший преступником, то есть еще в юные годы из страха быть обращенным в ислам, он, тогда еще молодой перс, прямой потомок сасанидских царей, бежал с купеческим караваном в Алжир, и потом долгие годы учившийся там у магрибских мудрецов, Бахтияр понял, что все же попал на салат (2)! И что Владыка занят на этой церемонии…

Его величество Хамиз ибн Саад Аль-Валид Ирамат вошел неслышно. Сегодня молитва не занимала его ум как должно.

— Где мой подарок, старик? — едва отвесив тяжелый самаркандский парчовый полог, громко потребовал он, сверкая глазами на ставшего как будто меньше ростом Бессари. — И… да, главное — ты принес чудодейственный эликсир? — Окруженный согбенными слугами шах грузно опустился на диван. — Подай!

— О, Величайший из великих! — пришел в себя Бахтияр и голос его приобрел мелодичную сладоточивость. — Вот дивный напиток для твоих жен.

Властитель Персии громко выдохнул, довольный:

— Смотри, Магрибец, не лукавь со мною, не одна твоя голова полетит, если только…

— Мой господин! — Прямая, как лук без тетивы, спина столетнего кудесника согнулась, образовав красивую арку — лук натянут! — кончиками пальцев он коснулся пола у ног шаха и тут же распрямился, стрелою взгляда проникая в глаза Багдадского владыки. — Мой скромный дар то зелье мне составить лишь позволил, но время подгонять я силы не имею.

— Что это значит, маг?! — Шах хмурился, не понимая.

— Пять лет настою нужно, чтобы стать волшебным. Сочесться травам с минералами в огне нельзя, ведь пламя жизни живо быть должно, его излишний жар иль холод уничтожат… Настою время будет пять годов!

— Сожри тебя шайтан, лукавый лекарь! — Тут Аль-Валид, сердясь, весь красным став, ударил кулаком по спинке пышного сиденья. — Я в гневе! — И прошептал: — А вдруг не доживу… Война, враги… — И голос спал вообще.

— В том и секрет, о царь царей. — Волшебник приблизился и тихо, чуть не в ухо, как завороженному шаху говорил:

— Сто сотен сыновей родят твои рабыни-девы и шахиня, им дать настой по каплям надо — начав в свой срок, и не пройдет пяти, быть может, лет, как первый сын родится. А зелье будет твою мужскую силу продлевать и жизнь беречь, хоть в сече, хоть на море. И твой Шахрат, наследник благородный, тем временем не будет знать болезней, и яд любой не тронет твой приплод.

— А? Так мне больше нравится! — Персидский шах расслабился и… лег. — Садись, — позволил, — Бахтаяр, теперь проси награды, оставь мне внука и домой вернись. Доволен я тобой, чего твоя душа желает?

— Великий шах, мне золота не надо. Верни через пять лет мне то, что станет ненавистно, что страх твой будет каждой ночью возбуждать, тревожить сны и вкус от яств отравит…

— Ха, что говоришь, старик безумный! — Владыка Персии, Краса Багдада изволил рассмеяться. — Да я тебе и так отдать готов плохие сны, тревоги и печали… Сними с Иллана — так его зовут? — одежду. Дай мне... э... посмот... Пусть главный евнух юношу осмотрит и в гарем отправит. — Шах Хамид махнул рукой, закутанного в покрывала несчастного, дрожащего мальчишку подзывая.

_______________________________________

* Бейт. Яркая образность восточной поэзии нашла отражение даже в терминологии.

Минимальная строфическая единица персидской поэзии, стих, — имеет метафорическое наименование бейт, — т. е. “дом” (араб.), а организующие бейт полустишия именуются мисра, то есть “скаты крыши” или “створки двери”, — образно передано симметричное строение бейта (из двух равных полустиший).

На арабском, персидском, тюркском языках (имеющих письменность на основе арабской графики) бейт — это одна строка с пробелом между полустишиями-мисра (иногда между мисра ставился разделитель — к примеру, звездочка — чернилами другого цвета).

(1) айваны — большие, во всю высоту здания, глубокие трехскатные арки, особые залы-ниши

(2) салат (по-араб.) намаз