Когда б имел златые горы... (гет)

На следующее лето Фрит не приехала.

С каждым месяцем дела на восточных границах становились все хуже, и порой о разорениях поселений можно было услышать даже из центральных равнин — так далеко прорывались отдельные отряды, заходя через север и пробираясь по пойме широко разлившейся по весне Энтавы. Что их гнало в такую даль? Никто не задумывался тогда — было попросту страшно за себя и тех, кто тебе дорог. Неудивительно, что отец не отпустил младшую дочь — путешествовать сейчас было бы сущим безумием, зато регулярный дозор ополченцев мог если не дать отпор грабителям, то хотя бы быстро их заметить и увезти свои семьи в укрытие.

Люди, которых я встречала в лавке, то и дело приносили мрачные новости от знакомых или дальних родственников, что где-то снова сожгли чью-то деревню или нашли убитых далеко в поле, и пока еще беда была далека, все живо включались в такие обсуждения, переживая вместе и утешаясь этой взаимной поддержкой. Но с приходом осени подобные известия стали учащаться, а взгляды людей — мрачнеть, и уже все меньше одним хотелось обсуждать чужую смерть, а другим — рассказывать.

Однажды поздней осенью, в день, начало которого ничем не запомнилось, я возвращалась домой. Коня у меня больше не было, ведь я все еще ждала, что сестрица вернет моего Троллейбуса, и не стала просить у братьев другого. Так что по полутемным улицам я брела на пару с уже почти по-зимнему холодными ветром. Он залетел в дом вместе со мной, помог распахнуть дверь в освещенную и согретую кухню и тут же заполз за шиворот, оседая там чувством неминуемой беды. Вся семья сидела за столом, и по обратившимся на меня лицам я почему-то сразу поняла, что мне сейчас расскажут.

Родителей и Фрит больше не было. Их не существовало вот уже месяц, а мы ничего не знали, потому что попросту некому было отправить последнюю весточку — отцовский отряд был сметен небывалого размера отрядом разбойников, а наша деревня и несколько вокруг выжжены до последнего бревнышка, и опоздавшая конница тела уже не рассматривала — они просто похоронили всех одним большим курганом.

И хотя было странно прощаться с ними вот так, сидя за столом, вдали, не видя ни того, что осталось от родного дома, ни могил, никто из нас не питал особенных надежд — мы знали, насколько мала вероятность того, что кто-то смог бы спастись.

Эту зиму Альдбург провел в напряженном молчании. У многих горожан нашлись пострадавшие друзья или родственники, и, пробираясь по тихим холодным улицам, то тут, то там я частенько видела этих несчастных с их нехитрым скарбом. Им повезло, что нашлось куда пойти, а тем, кто их встречал, — что было кого. К нам никто не приходил.

Сначала мне казалось странным, почему кто-то все еще продолжает жить в тех опасных местах, у восточных границ, хотя кругом столько смертей, и нельзя точно знать, проснешься завтра или нет, но потом я вспомнила дядю и его жену: что-то было в этом мне не понятное. Наверное, потому что у меня так и не появилось чувства родного дома или земли.

К весне Эомер разослал по восточным границам приказ переселиться тем, кто еще этого не сделал, и люди стали шептать, что истфолдские воины уже не в силах нас защитить, ждали, когда же появятся королевские стяги, но вместо этого сам правитель уехал в столицу — и никаких новостей оттуда не было несколько месяцев.

Переселенцев с востока было много, действительно очень много, я даже не представляла до этого, какое количество рохиррим живет вне городов. Приходили люди и с севера, от Энтавы. Большинство шли через Альдбург — и некоторые горожане уходили вместе с ними еще дальше, вглубь страны, надеясь найти защиту в землях короля. С каждым днем я встречала все больше знакомых, уходивших и не верящих в то, что город еще может их спасти. На нашей улице пустых и молчаливых дворов было уже больше, чем жилых.

В дальние дозоры братья больше не ездили — вся конница Истфолда не отходила от города дальше, чем на дневной переход, да и то в основном охраняла тракт. Зато с первыми заморозками вернулся Эомер.

Умаявшись от безделья дома и выйдя посмотреть, сколько дворов опустело за последние пару дней, я бездумно дошла до ворот, замерзла и уже хотела напроситься на горячий суп к знакомой смене. Едва я сделала пару шагов по лестнице, ведущей к караулке, как услышала хорошо знакомый грохот десятка тяжелых всадников — и вот они уже прошли под воротами и порысили вверх по улице. Первым, что я увидела, был скачущий белый хвост на шлеме — и мне пришлось заставить себя высматривать другую знакомую метку — щит с белым соколом. Я знала, что Себальд ездил в столицу с Эомером, и, если он вернулся вместе с командиром, вечером нас могли ждать достоверные новости.

Весь последний год Себальд был у нас частым гостем, и, хотя особенных причин у его визитов не было, в этом постоянстве было что-то, что напоминало о том прошлом, когда он, проводив Фрит до родительского дома, вернулся, чтобы доложиться о поездке братьям. И пусть ни о каких симпатиях или будущем с сестрой напрямую речи никогда не заходило, Ратгар, слушая его, тихо посмеивался, а Годлаф, кажется, впервые смотрел на товарища с подозрением и одновременно надеждой. Когда же нам пришлось рассказать ему о том, что случилось с деревней, я не заметила, что бы Себальд как-то по-особенному отреагировал. Мужчины в молчании опустошили свои кружки — и он просто ушел и перестал к нам приходить. А потом вот уехал в дружине Эомера.

И сейчас я все-таки разглядела кривое белое пятно на одном из щитов, привычно опознав в нем знакомую птицу. Значит, Себальд тоже вернулся. Выдохнув на замерзшие руки, я, наконец, спустилась и поспешила домой.

Пожалуй, уже мало какие известия могли бы удивить меня или даже всерьез напугать. Эомер вернулся без помощи и даже без обещаний. Король не прислал войска, и Истфолд отныне был сам по себе. Истоптанный вражескими ногами, он горел и умирал, а я в это время почему-то думала не о боли и гибнущих людях, а о том, что же должен чувствовать правитель страдающей земли. Выходило не очень достоверно, да и откуда бы мне было такое понимать, но я никак не могла отделаться от неясной тревоги, обиды и чувства несправедливости, причем не за себя или свою семью и друзей, а за совсем другого, всего одного человека.

Себальд и братья злились, проговаривая новости, кто какие слышал, повышали голос, осуждая политику Короля, несмотря на то, что час был уже совсем поздний, и уже не сдерживались в выражениях. Нас отправили спать, и Лефлет послушно ушла к себе, а я застряла в дверях — спать как-то не хотелось. Молча перейдя кухню под мужскими взглядами, я вышла на морозное крыльцо и прислонилась к опоре — дышать сразу стало как-то легче, и показалось, будто сквозь ночные облака видно звезды.

Через какое-то время, когда холод подобрался уже даже к пальцам ног, обутых в добротную овчину, распахнувшаяся дверь позади выбросила на улицу полосу света, и мимо меня спешно прошел Себальд — я даже не успела с ним попрощаться. На мои озябшие плечи накинули теплый плащ, и я, стиснутая в крепких братских объятиях, где-то над ухом услышала голос Ратгара:

— Не бойся, сестренка, отобьемся.

* * *

Если бы я знала тогда, что будет означать это ратгарово «отобьемся», я бы, наверное, лучше отправилась вместе с ними и сгинула там, где-то на восточных рубежах, чем мучиться неведением, считать дни и вылавливать беженцев, собирая от них крупицы новостей. Через два дня после возвращения из столицы Эомер собрал воинство города и отправился на восток, туда, откуда шла к нам беда. В самом Альдбурге осталась лишь городская стража и малый патруль.

Покуда не выпал еще снег, уезжать снарядилась и семья Лефлет. Они звали и нас с собой, но я отказалась не раздумывая, и подруга, сжав мою руку, просто ничего не ответила своей стоявшей у ворот матери, а та больше и не стала настаивать. Старший брат Лефлет не годился в рыцари, а младший был еще слишком юн, чтобы попасть в патруль, и родители тянули сыновей и старшую дочь прочь из города, покуда могли. Младшая же больше им не принадлежала, и я втайне порадовалась тому, что было кому держать меня за руку, пока мое сердце сжималось камнем от страха и предчувствий одно хуже другого. Конечно, и раньше бывало, что братья уезжали вдвоем, иногда действительно надолго, но и времена нынче изменились. Никто не знал, на сколько войско покинуло город. Никто не знал, кому посчастливится вернуться. Никто не знал, что же делать дальше. В городе остались лишь те, кто еще кого-то ждал и надеялся — чьи-то матери, жены, сестры.

Домашние дела мы выполняли уже совершенно автоматически, работать больше не было нужды — городские запасники по приказу Правителя были открыты, и деньги потеряли всякий смысл. Мы брали ровно столько, сколько нам требовалось, и даже редкие запоздалые переселенцы получали все, что им было необходимо.

Опустевший дом теперь казался мне слишком большим и тихим — никто не хлопал дверями и не громыхал по утрам железом. И теперь, вспоминая все эти неудобства, я порой ревела от досады. Я бы все отдала, лишь бы снова услышать, как братья шепчутся в предрассветной мгле у порога, боясь меня разбудить. Но день за днем и неделя за неделей не было никаких вестей о творящемся там, на востоке, пока, наконец, по прошествии почти месяца поутру я не услышала, как кричит кто-то на улице. Я узнала дочь хозяйки своей лавки, в которой не была уже несколько дней, — она бежала к площади, заодно оповещая округу, что вернулись мужчины.

Я чуть было не выскочила из дома босиком — узнать, увидеть нужные мне лица я должна была прямо сейчас, без промедления, иначе, как мне казалось, я взорвусь на тысячу осколков прямо на месте. Лефлет, оказалось, была уже во дворе — но почему-то застыла на месте, и я схватила ее за рукав, дернув за собой с такой силой, что мы чуть не свалились обе.

— Ты не поняла?.. — кричала я, волоча невестку за собой. — Они вернулись!

Лефлет мне не отвечала, и это меня разозлило. Я снова рванула ее к себе, хотя она и так не сопротивлялась моему безумному бегу:

— Ты как будто не рада вообще! Да что с тобой?!

— Я боюсь…

От ее ответа я разозлилась только еще больше. Дурацкое оправдание! С чего было ей говорить такие вещи? Как будто я не боялась? Как будто не боялся каждый в городе, кто сейчас так же спешил — искать взглядом, выискивать метки, надеяться до последнего?

Только позже, когда я вспоминала этот момент уже спокойно, я смогла понять простую и одновременно нелепую вещь: моя подруга корила себя за мысли о невозможном выборе, за малодушные желания и за ту надежду, что война могла бы решить ее проблему. Но я так и не узнала, к каким мыслям и выбору пришла она в итоге. Мы пробыли на площади больше часа, но в суматохе приехавших и так же беспорядочно мечущихся в поисках горожан так и не нашли братьев. Знакомый конник — не из их десятка, но в свое время приглашенный на свадьбу Ратгара, — успел бросить лишь пару слов, и мы поняли, что часть войска осталась и война еще не выиграна.

Я обняла дрожавшую все это время Лефлет и, сжав ладонями ее белое лицо, почти приказала:

— Иди домой, обними сына и жди меня. А я постараюсь узнать что-нибудь еще.

Глядя на ее удаляющийся силуэт, я постаралась унять собственную дрожь и выполнить только что данное обещание, а заодно успокоить себя хоть в чем-то. То, что Эомер вернулся живым и в собственном седле, было понятно почти сразу, но я должна была увидеть сама, убедиться, запомнить его сегодняшнего, если он вновь уедет.

Почти не соображая, что творю, я нагло двинулась прямо в Дом, в зал, где в такое время должно было находиться лишь советникам да дружинникам, и меня никто не останавливал до тех пор, пока я сама, пройдя почти половину пути до помоста, не пришла в себя и не юркнула уже привычно за ряд столбов. Правитель был, конечно же, здесь, но не в своем резном кресле — он нервно вышагивал среди своих воинов, и они негромко о чем-то спорили, напрочь нарушая всякую субординацию, привычную в этом месте.

Я посмотрела на Эомера и вдруг поняла, что не видела его толком уже пару лет. Мельком здесь, в зале, среди толпы, или на сборах в латах и шлеме — все это было не то. В моих мыслях он до этого момента оставался все тем же речным божеством и иногда — растрепанным, близким, но одновременно и ужасно далеким, милостивым хозяином дома, в котором я единожды заночевала. Сейчас это был уже по-настоящему серьезный мужчина, с заметно отросшей бородой и тяжестью принятых решений в опущенном в пол взгляде. Я почти не узнавала его.

Спустя какое-то время он отпустил своих собеседников, и, как только гул их шагов завершило эхо закрывшихся дверей, Эомер устало опустился на ступени помоста. В этот миг в моей голове промелькнуло с десяток мыслей от «он ранен» до «ты должна быть сейчас рядом», но я осталась стоять в своем укрытии, боясь нарушить тысячу и одно правило, и, главным образом, чтобы ни в коем случае не дать ему понять, что какая-то девчонка видела его слабость. Если мой брат — выходец из простой деревушки без названия — отходил от своего позорного падения с коня два месяца, то королевское «падение» мне представлялось чем-то совсем уж запредельным.

Позволив себе совсем короткую передышку, правитель поднялся и двинулся в сторону давно знакомой мне лазейки в свою личную часть дома, но проходя мимо столба, к которому я прилипла, он на мгновение остановился, и я даже захотела, чтобы он нашел меня здесь и сейчас, потому что выйти сама я ни за что бы не решилась, но тяжелые шаги возобновились и затихли, приглушенные тяжелыми гобеленами, и я снова осталась лишь следящим призраком.

На выходе из зала не оказалось даже никакой стражи, а на площади — ни единого человека. Если кто-то где-то радовался вернувшимся, то так же были и скорбящие по тем, кто уже точно пал. У меня же не было ровным счетом никаких новостей для Лефлет, и, вернувшись домой, я лишь покачала головой, поскупившись на ненужные слова.

В следующие четыре месяца Эомер еще несколько раз отправлялся с остатками своего войска на границу, и каждый раз их возвращалось все меньше и меньше. И никогда не возвращался кто-то пропавший еще раньше.

К лету мы совсем перестали ждать.