Немного диалектики (джен)

Сквозь время, что нами не пройдено,

Сквозь смех наш короткий и плач

Я слышу: выводит мелодию

Какой-то грядущий трубач.

Б. Окуджава

По какому-то молчаливому уговору Дамблдор и Флитвик больше не возвращались к разговору, состоявшемуся между ними после трагического завершения Турнира Трех Волшебников. Дамблдор, отчаявшись убедить магическое сообщество в том, что Волдеморт вернулся и представляет собой реальную угрозу (Министерство магии всячески ему в этом противостояло; возможно, там и были агенты Темного лорда, но, скорее всего, указание игнорировать всё, связанное с этой темой, поступило из других сфер, куда более влиятельных), бросил все силы на возрождение Ордена Феникса — возглавляемой им тайной организации, целью которой была борьба с Волдемортом. Флитвика он туда не звал, а профессор и не стремился, хотя по ряду признаков догадывался, чем занят директор (в школе, где все друг у друга постоянно на глазах, очень трудно укрыть любую деятельность от глаз внимательного наблюдателя, а Флитвик во все времена был наблюдателем внимательным). Флитвик считал возрождение Ордена ошибкой Дамблдора: Орден был заточен под противостояние Волдеморту и только ему, а теперь у магического сообщества был иной противник. Как опять-таки догадывался Флитвик, директор почему-то не спешил донести эту информацию до членов Ордена. То ли боялся утечки информации, то ли, как он это любил, планировал использовать их втемную. А скорее всего, думал профессор, директор боялся показать рядовым членам растерянность и чувство беспомощности, которые им владели.

Так или иначе, Дамблдор предоставил Флитвику карт-бланш, и профессора это вполне устраивало.

Еще одним направлением деятельности директора, которое Флитвик, хотя и на свой лад, полностью поддерживал, был поиск союзников. Полувеликан лесничий Хагрид вместе с полувеликаншей мадам Максим, директором Шармбатона, были направлены директором на переговоры с великанами. Надежд на успешный исход этих переговоров было немного, но использовать стоило любой шанс. Люпин, по замыслу Дамблдора, должен был агитировать оборотней. Помня Люпина, доброго, мягкого, но совершенно лишенного необходимых для подобной деятельности качеств, Флитвик сомневался в успехе и этого предприятия.

Однажды упомянув Морских магов, Дамблдор больше к этой теме не возвращался, но Флитвик понимал, что тут директор надеется на него. Моряки были в курсе этих надежд: младший Бильдер очень удачно встретил Флитвика на улице, когда тот выходил из своего лондонского клуба (расписание, в соответствии с которым профессор обычно виделся с бывшими гейдельбергцами, он предоставил «палубному матросу» еще при прошлой встрече). Так что Морские маги владели всей информацией о происходившем в школе, а Адмиралтейство и разведслужбы Ее Величества — в нужном Морским магам объеме.

Этим летом Флитвик выбрал время встретиться с профессором Вейсманом.

Они сидели на увитой диким виноградом террасе маленькой альпийской гостиницы, пили холодное белое вино и разговаривали. Оба не говорили всего, что знали, и оба понимали умолчания друг друга. И понимали также, что в этих умолчаниях не было недоверия — просто это были чужие тайны.

Каждый на своем месте, они готовились к общей войне.

«Я еврей, — говорил Вейсман, машинально разглаживая коричневыми пальцами усыпанной старческой «крупкой» руки складку на белоснежной полотняной скатерти, — и я немец. Я математик, и я колдун. И еще я Магистр Игры, если вы еще помните, что это такое. Так кто же я? Так вот — я учу детей. Все драгоценное и все истинное, что я за свою долгую жизнь извлек из всех своих занятий и идентичностей, все эти крупинки, зернышки и бриллиантики, которые я отбирал, отбрасывая кучи шлака, я стараюсь передать им. Этим и ради этого я живу. Я счастлив, что я учитель. И кто-то хочет меня остановить? Знаете, герр Флитвик, я вам скажу — у него не получится».

Флитвик смотрел на Вейсмана, плотного, не намного выше его самого, на его плохо подстриженные уже почти совсем седые волосы, на неидеально выбритые морщинистые щеки, на которых красовалась пара крупных бородавок, смотрел в его насмешливые, ясные карие глаза под кустистыми бровями — и радовался, и чувствовал, что мучительное напряжение, в котором он жил, отпускает. Магия Вейсмана, к которой и сам Флитвик был причастен, была могучей магией. И она была на их стороне. Точнее, они сами — в Хогвартсе, в море, в Адмиралтействе, в Королевской Шекспировской Труппе, очередной спектакль которой Флитвик посетил как раз перед отъездом, счастливо оказались на стороне этой великой магии.

«А у них — ни хрена!» — весело подумал профессор о противнике строчкой из какой-то песенки.

— Господа еще чего-нибудь желают? — раздался над ними нежный голос.

Волшебники подняли головы. Перед ними стояла молоденькая официанточка в псевдонародном костюме. Шнуровка подчеркивала тоненькую талию, отнюдь не целомудренный вырез платья являл роскошные полные груди. Под одобрительными взглядами профессоров девушка мило залилась нежнейшим румянцем.

— Сейчас подумаем, — с готовностью отозвался Флитвик, — и обязательно что-нибудь закажем. А вы пока посидите с нами.

— Нам запрещено, а вы думайте, потом позовете — меня или вот Клауса, — и красавица упорхнула, стреляя глазками в сторону столика, где расселась группка молодых спортсменов.

Оба мага молчали, провожая ее глазами.

— А не сыграть ли нам в шахматы, герр профессор? — нарушив молчание, скорбно вопросил Флитвик.

— А что еще нам остается-то, герр профессор? — с такой же безграничной скорбью ответствовал Вейсман.

Они посмотрели друг на друга и громко, молодо захохотали.

Между ближайшими вершинами разливался, нежнее девичьего румянца, волшебный альпийский закат.

* * *

Намерение Дамблдора «помирить» Снейпа и Сириуса Блэка если и осуществилось, то в очень ограниченном объеме. Руку по настоянию и в присутствии директора они друг другу подали, терпеть друг друга в силу необходимости были вынуждены, но этим мир между ними и исчерпывался. Ненавидеть друг друга они не перестали. Снейп чувствовал себя униженным собственной ненавистью: по справедливости, полагал он, Блэк не заслуживает никаких чувств — только полное безразличие. Снейп даже не ставил Блэку в вину то, что тот поддался стремлению схитрить, а может быть — сбросить с себя ответственность, и передал функции Хранителя дома Поттеров предателю Хвосту. Хотя должен был беречь лучшего друга, если уж это лучший друг, сам, не доверяя драгоценную жизнь никому. Нет, не ставил. Во всяком случае, повторял себе, что не ставит. Во-первых — не ему, Снейпу, упрекать, он-то самую драгоценную для него жизнь вообще сменял на пустоту, отдал просто так. Во-вторых, Снейп полагал, что в этом поступке для Блэка не было ничего особенного — он вообще так жил, не неся ответственности ни за что. Именно за это Снейп его и ненавидел. И еще — за полный щенячьего обожания взгляд Гарри Поттера, но в этом профессор, обычно безжалостно честный с собой, как-то избегал себе признаваться. Хотя и знал. И парадоксальным образом стремление не испытывать ничего, только безразличие, ненависть только усиливало, как будто бы Блэк унижал его в очередной раз.

Но если этот клубок чувств, хотя и сложный и запутанный, нам все-таки приблизительно понятен, то ненависть Блэка ставит нас в тупик. В самом деле, о роли Снейпа в трагедии семьи Поттеров Блэк не знал ничего и даже отдаленно не подозревал. Хотя и ради собственных планов, но тайну Дамблдор хранил безупречно. Из юности Блэк едва ли мог вынести эту ненависть: если для Джеймса Поттера Снейп был хоть и презираемым, и неудачливым, но все-таки соперником, то для Сириуса Блэка нелепый Нюниус был забавой. Хотя и вызывавшей непонятное, тягостное раздражение. Не будь этого раздражения, тогда еще не ставшего ненавистью, Мародеры, возможно, и не издевались бы над Снейпом так упорно. Чудаков в Хогвартсе всегда хватало, в мишенях для проявления остроумия со стороны ловких, красивых и удачливых недостатка не было. Но Снейп, неловкий, косолапый, неправильный, на первом курсе знавший заклинаний больше, чем самые блистательные ученики Гриффиндора на момент выпуска, с его тоскливым, но непреклонным взглядом — раздражал. И теперь, когда они оба работали на Орден Феникса, непонятное раздражение перешло в открытую и яростную ненависть.

Штаб-квартира Ордена располагалась в родовом доме Блэков, доставшемся Сириусу по наследству после смерти родителей. Это было во всех отношениях удобное, надежно укрытое место. Уже при жизни старого лорда Блэка дом был защищен всеми мыслимыми и немыслимыми заклинаниями; Дамблдор добавил еще. Сириус, скрывавшийся от властей, был вынужден находиться там постоянно, хотя и ненавидел всей душой этот дом, из которого сбежал в шестнадцать лет. Ради конспирации и удобства там же проживали некоторые другие члены Ордена — семья Уизли с детьми и Люпин. Остальные приходили при каждом удобном случае, там же и столовались, благо миссис Уизли взяла готовку на себя, а готовила она очень неплохо и, главное, — много.

Снейп приходил, чтобы сделать короткий и четкий доклад о том, что он узнал, шпионя в стане Волдеморта и ежесекундно рискуя жизнью, а возможно, и большим. И сразу же уходил, никогда не оставаясь на ужин. У него было серое, усталое лицо, равнодушный взгляд, и чем дальше, тем больше в нем проявлялась какая-то непонятная простота поведения и вида, как будто бы все, что составляет оболочку человека — иллюзии, тщеславие, гордость собой, стремление производить впечатление — спадало с него одним тонким, почти прозрачным, слоем за другим.

Именно это и вызывало ненависть. Шпион, приходивший с холода, отчужденный человек в черном с усталым простым лицом — нелепый Нюниус просто не имел права быть таким.Такой Нюниус одним своим существованием как будто обесценивал все, что было дорого в жизни Сириусу: короткую и яркую, героическую жизнь Джеймса, всю их такую дерзкую, такую красивую молодость, мотоцикл, блеск, постоянную восхитительную игру со смертью, риск. Этого Сириус не мог ни вынести, ни простить.

Он не мог удержаться, чтобы не попытаться задеть Снейпа, не напомнить ему, каким жалким ничтожеством тот был, когда они — Сириус и его друзья — были молоды и прекрасны. И каким ничтожеством остался. Особое удовольствие ему доставляли рассуждения о том, что не существует в мире женщины настолько уродливой, несчастной и одинокой, чтобы польститься на Снейпа. Снейп не всегда оставлял эти выпады, которые он находил тошнотворными и поэтому вполне отвечающими внутренней сути Блэка, без колкого и злого ответа, но при этом замечал, что задевают они не того, на кого были нацелены. Разговоры о женщинах, которые не льстятся на нищих, неловких и некрасивых, заставляли мрачнеть Люпина, который, похоже, применял их к себе. И еще они бесили Тонкс, самого молодого члена Ордена, ученицу Грюма. И как-то девчонка не выдержала. «Да ты на себя-то в зеркало давно смотрел?! — напустилась она на Блэка. — Тоже мне, покоритель сердец! Смотреть противно, а туда же!»

«Тонкс! — миссис Уизли была шокирована. — Сириус столько времени провел в Азкабане…»

«Да причем тут это! — Тонкс явно несло. — Он уже отъелся и причесался. Но такие, как он, самодовольные ловеласы, нравятся только дурам. А он думает, что всем! А настоящие женщины любят совсем других!»

Ни на мгновение Снейп не применил сказанное к себе. Но догадывался, кто имелся в виду. Девчонка, растрепанная и сердитая, напоминала воробьиху, защищающую, растопырив крылышки, свое гнездо от кошки. И так, горячо и отчаянно, она готова была защищать любимого не только от гадких слов Сириуса, а вообще от любого огорчения, от любой беды — и в любой момент. Снейп посмотрел на Люпина, и его затошнило: вид у того был нерешительный и туповато-растерянный.

«Мне пора», — Снейп поднялся.

«Оставайтесь ужинать!» — решительно потребовала Тонкс.

И тут произошло немыслимое: Снейп улыбнулся. Едва заметно, мгновенно, одними уголками губ, но улыбнулся. «Не могу, мисс Тонкс, — сказал он необычно мягко, — надо идти». И хотя эта быстрая скользящая улыбка была, несомненно, проявлением симпатии, сказать свое обычное: «Просто Тонкс! Без всяких «мисс»» — Нимфадора все-таки не решилась.

Люпин побрел в коридор, чтобы выпустить Снейпа и восстановить защиту. И там, в коридоре, Снейп дал себе волю. Он грубо схватил Люпина за грудки и, притянув к себе, проговорил сквозь зубы прямо в безвольное, с мягким подбородком лицо: «Береги, сволочь. Изо всех сил береги. Землю рой».

* * *

Этот случай (с которым мы, кстати, сильно забежли вперед, ибо произошел он не летом, о котором мы сейчас начали рассказывать, а позднее) был, пожалуй, единственным, когда между Снейпом и кем-то из Ордена Феникса возник момент понимания и симпатии. В целом же в квартире на улице Гриммо Снейп был чуждым и инородным настолько, что нам невольно хочется заявить, что в старом доме Реддлов и в поместье Малфоев, куда со временем переместилась штаб-квартира Волдеморта, его принимали теплее. Но это было не так: профессор был чужим и там, и там примерно в одинаковой степени. И если бы мы согласились с мнением Дамблдора, который считал, что только личные привязанности, родство и дружба определяют, какую сторону в поддерживаемом им противостоянии займет человек, нам оставалось бы только развести руками: Снейпу не было места ни на той, ни на другой стороне. И будь эта точка зрения верна, выбор профессора был бы чисто ситуативным, чтобы не сказать — случайным.

Но, по-видимому, Дамблдор все-таки в чем-то был не прав, и выбор случайным не был.

И, опять-таки забегая несколько вперед, на улице Гриммо были два существа, две сущности, отношения с которыми сложились у Снейпа иначе.

Как мы уже упомянули, квартира ранее принадлежала родителям Сириуса Блэка. Сам он не бывал в ней с тех пор, как в шестнадцатилетнем возрасте порвал с семьей и переселился в особняк Поттеров, где его с готовностью приняли.

Все в квартире оставалось так, как было на момент ухода из жизни ее хозяев. Только грязи, пыли и разного рода мелких волшебных паразитов поприбавилось: оставшийся в запертом доме Фирс волшебного мира — старый домовик Кикимер, долгие годы не общавшийся ни с кем, кроме портрета своей покойной госпожи, не утруждал себя уборкой. Портрету пыль не мешала, домовику — тем более.

Портрет матушки нынешнего хозяина явил себя пришельцам сразу же, как только они появились в доме, и являл непрестанно и громко всякий раз, когда по недосмотру не был тщательно завешен.

Старуха орала, бранилась, только что слюной не брызгала — и то лишь потому, что была изображением. «Ублюдки», «грязнокровки», «предатели крови» так и сыпались из уст почтенной дамы вкупе с изощренными проклятиями и продуманными обещаниями всевозможных неприятностей. Члены Ордена раздражались, сердились, пугались — кроме Сириуса. Тот пресекал вопли портрета, с удовольствием завешивая его черной засаленной тряпкой, или игнорировал их, и по тому, как он это делал, даже самым нечутким становилось ясно, что покойную мать он ненавидел настолько, что даже рад был всякому случаю показать эту ненависть если не ей, то хотя бы ее изображению.

(Снейп невольно вспоминал своих родителей: отца, который был неплох, когда не был пьян, вот только со временем первое бывало все реже, а последнее — все постоянней; и мать, волшебницу, способную размазать буйствующего отца по стенке, но никогда не делавшую этого и покорно сносившую побои, чтобы не класть пропасть волшебства и своей силы между ним и собой. Из нежности к матери и ради этой ее воли он давно простил отца; и со временем все чаще в воспоминаниях присутствовала не пьяная скотина, а человек, сажавший его на плечо со словами: «Ну что, маленький волшебник, поучим твои ручки держать рубанок? Идем-ка в мастерскую, сынок…»).

Кикимер, верный слуга, не отставал от хозяйки. Домовик не мог напрямую ослушаться приказов Сириуса, но исподтишка саботировал их. Он прикидывался глухим и сумасшедшим, что давало ему возможность всячески поносить Блэка и его гостей, себе под нос, но вполне отчетливо.

Старая ведьма встретила Снейпа так же, как встречала всех остальных. Входя в квартиру на улице Гриммо, он слышал громкое, истеричное, каркающее приветствие: «Полукровка! Очередной ублюдок оскверняет мой дом своим присутствием! В прежние времена такой и на порог бы не осмелился!» В первое же посещение он получил разъяснение, кивнул и в дальнейшем проходил мимо миссис Блэк, не обращая внимания на вопли. Раза два или три проходил. А потом задержался.

В раме подпрыгивала и бесновалась уродливая и очень исстарившаяся женщина. Искривленный рот изрыгал брань и проклятия, а в блеклых исплаканных глазах неподвижно стояла тоска. Профессор подумал, что изображение явно создано незадолго до смерти миссис Блэк, когда один ее сын был уже мертв, другой отрекся от семьи и ненавидел ее, она потеряла мужа и доживала свой век в компании домового эльфа. Неведомо, как теперь обстояли дела с настоящей матерью Сириуса Блэка, существовала ли она где-нибудь, а если существовала, то как. Может быть, где-нибудь в неведомых далях она встретила мужа и младшего сына; может быть, они поняли друг друга и простили друг другу все, что следовало прощать. Но этот портрет, этот сгусток ментальной энергии, лишенный души, но не лишенный чувств и памяти, был обречен вечно существовать в неизбывном кошмаре последних лет жизни покойной миссис Блэк. Вечно и безысходно.

Снейп вздохнул, повернулся и молча пошел дальше. Сзади замолчали. «Ладно, — тихо буркнули потом, — извини». Профессор, не оглядываясь, махнул рукой.

Орден Феникса, обосновавшийся в очень удобном, но и очень грязном и запущенном доме Блэков, с последним обстоятельством мириться не желал. Члены Ордена решительно взялись за то, что профессор иронически назвал «очисткой». Само собой, мыли, чистили, вытряхивали пыль из обивки диванов, боггартов из шкафов и докси из портьер. Но кроме этого, дом с благословения его нынешнего хозяина рьяно освобождали от памяти о его прежних владельцах и их духа. В мусор летели старая одежда, памятные безделушки, ордена, письма. С грохотом и боем стекла обрушивались стопки выцветших фотографий. Изображенные на них люди плакали и кричали, когда разлеталось стекло, корежились рамки, мялась и рвалась старая бумага. Влюбленные, чьи имена уже были забыты, век просуществовавшие на фото взявшись за руки, разлучались без надежды встретиться вновь. Пухлые мальчики в матросских костюмчиках теряли своих матерей намного раньше, чем это довелось сделать их прототипам в реальной жизни, и только тонкая женская рука в фамильных перстнях, опущенная на голову ребенка или обнимающая его плечи, оторванная, оставалась с ними.

Кикимер, старый домовой эльф семьи Блэков, еще более уродливый, чем его хозяйка, страдал, видя все это. Когда в огонь камина полетела голова его покойной матери, укрепленная по обычаю дома Блэков на дощечке, висевшей на стене, он только вздрогнул. Когда рвали старые фотографии людей, которых помнил на всем свете только он один, рыдал, сотрясаясь всем тщедушным старым тельцем, завернутым в грязное полотенце.

Кикимер пытался спасать то, что было дорого его сердцу. Он украдкой вытаскивал из мусора то одну, то другую памятную вещь и уносил в свою каморку под лестницей. Его ловили, вещи отбирали и водворяли обратно в мусор. Снейп, избегавший присутствовать при подобных сценах, но вынужденный выслушивать рассказы о них во время совещаний на кухне, недоумевал: зачем отбирать то, что все равно должно было быть выброшенным? Ладно Сириус, которому ненавистно было всякое напоминание о его семье, но остальные? Что заставило, например, миссис Уизли отнять у эльфа старые брюки покойного мистера Блэка и потом с непонятным торжеством об этом рассказывать?

Снейп не просто сочувствовал несчастному эльфу — он ощущал свое с ним родство. Нелепая, смешная, отчаянная и никому не нужная верность, двигавшая стариком, жила и в его собственном сердце. Жила и не хотела сдаваться.

То ли Кикимер во всем брал пример со своей хозяйки, точнее — с ее портрета, то ли что-то почувствовал он сам, но его отношение к Снейпу тоже стало иным. Он перестал ворчать о «грязных полукровках» в присутствии профессора. Напротив — незаметно и деликатно старался услужить. То вдруг приносил в коридор на подносе кристально чистый стакан воды, когда Снейп мучился от жажды и не хотел ничего просить на кухне, то проходился щеточкой по забрызганной грязью дорожной мантии профессора, когда тот оставлял ее в прихожей.

А потом Снейп вдруг заметил, что в доме его ждут. Всякий раз, когда он приходил, две пары нечеловеческих глаз встречали его, вспыхивая мгновенной радостью при его появлении и сопровождая взглядом, полным непонятной надежды. Хотя Снейп ничего, совсем ничего не мог сделать для этих двоих.

История с нападением на Гарри Поттера двух дементоров непосредственно в поселке, где он проживал у своих магловских дяди и тети, и последующей попыткой его отчисления из Хогвартса, предпринятой министром магии и его ближайшими сотрудниками, вызвала переполох в Ордене. Подростка срочно переправили в штаб-квартиру, его сопровождал почти весь действующий состав. Все в Ордене, кроме Дамблдора и Снейпа, считали, что нападение инспирировано Волдемортом. Дамблдор полагал, что министерство действует по указанию из тех сфер, с которыми он ранее сотрудничал, но уже довольно давно не мог установить контакта, чтобы хотя бы спросить, что происходит. Ему было очевидно, что его списали. Он полагал, что покушение было связано с пророчеством, которое в свое время заставило Волдеморта напасть на Поттеров. Тайная власть поставила на Волдеморта — и устраняет препятствия с его пути.

Снейп не разделял эту точку зрения. Хорошо зная модус операнди Волдеморта, каким он был раньше, и наблюдая вблизи происходящее теперь, он не мог не заметить разницу. Волдеморт, каким он был сам по себе, носился с идеями, зачастую дурно и поверхностно им понятыми, вполне верил в пророчества, старые сказки, загадочные артефакты, действовал интуитивно, а иногда и просто импульсивно. В нынешней медленно и расчетливо разворачивающейся компании чувствовался совсем иной стиль — предельно прагматичный, глубоко эшелонированный, хорошо рассчитанный во всех мелочах. Снейп подозревал в истории с пророчеством, частью которой являлось нападение на Поттера, операцию прикрытия, направленную на то, чтобы отвлечь внимание от основного направления деятельности противника. Может быть, Снейпу и удалось бы убедить Дамблдора, если бы он мог назвать это основное направление. Но, увы, профессор его не видел.

* * *

Старый лорд Сент-Клер не читал газет. Он считал это занятие времяпрепровождением для идиотов. А если вспомнить, что он уже давно не покидал границ своего поместья, можно было бы предположить, что все новости и перепетии большого мира обходили его стороной. И, скорее всего, так бы оно и было, если бы в мире не существовало леди Бастинды Уэлворт. Старая ведьма выписывала едва ли не всю периодику магической Англии, превратила своих домовиков в армию шпионов, вынюхивавших для нее новости и сплетни, сама держала ушки на макушке, прислушиваясь ко всем разговорам везде, где она оказывалась, и главное — у леди Бастинды был племянник. Уже далеко не юный, сорокалетний и плешивый Освальдус Уэлворт был, строго говоря, родным племянником покойного мужа леди Уэлворт, погибшего на войне до его рождения. Но дяди Освальдус не знал, а тетя всегда была рядом. Оба они — племянник и тетка — привыкли считать себя кровными и близкими родственниками. И Освальдус не видел ничего зазорного в том, чтобы развлечь пожилую любознательную даму новостями из Министерства, где он трудился на незначительной, но дающей широкий доступ к информации должности младшего секретаря-регистратора главной канцелярии.

И вряд ли мы кого-то удивим сообщением, что в доме Сент-Клеров кузина хозяина выполняла роль газеты — весьма настырной газеты, не допускавшей, чтобы ее не выслушали.

Как уже стало привычным, этим летом три последние недели перед отъездом в школу в поместье гостила юная леди МакАртур. Отличие от прошлых лет заключалось в том, что старому лорду внезапно пришло в голову: дети растут и надо бы заботиться о репутации, приличиях и всем таком прочем. Поэтому он пригласил леди Уэлворт провести эти недели в его доме.

Торквиниус был в ужасе. Старики умудрялись разругаться вдрызг во время совместных чаепитий дважды в неделю, а что же будет, когда источник вечного раздражения дедушки поселится в доме! Им с Гленной, вместо того, чтобы заниматься всякими интересными делами, придется все время растаскивать спорщиков по углам, чтобы их не хватил инфаркт! Того, что тетушка и в самом деле вздумает озаботиться их с Гленной воспитанием, приличиями и всем таким, Торквиниус не опасался: достаточно было посмотреть на леди Уэлворт с ее вздыбленными волосами, лихой походкой и армейским вещевым мешком, выполнявшим роль парадной сумочки, чтобы выбросить подобные опасения из головы.

Он волновался за самих стариков и волновался, как выяснилось, напрасно. Хотя чаепития традиционно оставались временем баталий, даже обеды проходили чинно. А уж общий распорядок дня деда, его покой и уединение оказались для тетушки святы — к безмерному удивлению внука.

Зато леди Уэлворт вознаградила себя тем, что насмерть переругалась со всеми портретами в семейной галерее. Казалось, предки рода Сент-Клеров с нетерпением ждали ее появления. Старуха не обманывала их ожиданий и ежедневно ходила в галерею, как на работу, — чтобы подвергнуться многоголосой атаке. Но никто из рода не мог сравниться с нею в язвительности, колкости и в том, что называется «не лезть за словом в карман». Предки сконфуженно замолкали один за другим, и леди уходила из галереи победительницей.

Торквиниус находил это глупым, а Гленне нравилось. Время от времени она даже специально пряталась в галерее, чтобы послушать. Ей только было странно, что, проявляя в беседах с портретами исключительную виртуозность, в ссорах со старым лордом леди Уэлворт редко поднималась выше банального «сам дурак» и «засунь себе это в задницу». Невозмутимо язвительный Сент-Клер неизменно оставался победителем.

Живя в поместье, тетушка не прерывала связи с внешним миром. Поэтому обитатели Сент-Клер-мэнора своевременно узнавали обо всех важных новостях, в том числе и тех, которые от большинства в магическом мире были скрыты. Волдеморт возродился, но Министерство делало все, чтобы это скрыть, и ему удалось ввести в заблуждение большинство волшебников. Дамблдор стремительно терял позиции. Шел слух, что он собирал своих старых сторонников, но теперь на Орден Феникса, как это в свое время называлось, охотилось Министерство. Трудно сказать, чего хотят эти люди, эти ваши министерские, говорил Алоизиус Сент-Клер, но позицию их иначе как предательской не назовешь. Твоему ослу-племяннику, говорил он, надо увольняться оттуда, чтоб не оказаться замаранным в чем-то, что не простится ни здесь, ни на Небесах (старый лорд верил в Небеса).

Уезжая в школу, Торквиниус и Гленна все это знали и ожидали, что в школе в этом году будет тяжело и противно. Реальность не замедлила оправдать их ожидания.

Начало учебного года в Хогвартсе ознаменовалось сразу тремя неприятностями. Во-первых, отвратительной, унылой погодой с безрадостным серым небом, мелким дождем и холодом. Во-вторых, Распределяющая шляпа вместо обычной песни об особенностях и достоинствах четырех факультетов разразилась мрачными пророчествами и призвала к единению перед лицом грядущих бед. Что не могло не настораживать. Третьей и самой крупной неприятностью было появление в замке Долорес Амбридж.

Пухлая приземистая женщина с лицом мопса, нелепыми бантиками на гаденьких кудряшках и голоском жеманной девочки, занимавшая до этого должность второго заместителя министра магии, стала преподавателем ЗоТИ решением министерства. Что уже само по себе говорило о катастрофическом падении влияния Дамблдора. Лишенный незримой поддержки, директор Хогвартса чувствовал, как неудержимо, водой сквозь пальцы, утекает его былая власть в магическом мире. Одномоментно он перестал быть главой Визенгамота и лишился членства в Международной ассоциации магов. Газеты травили его, изображая свихнувшимся стариканом, которого былой страх перед Тем-кого-нельзя-называть заставил уверовать в его новое пришествие. Волшебники, читавшие «Ежедневный пророк» с тем же доверием, с каким их давние предки читали (независимо от того, какую сторону в описываемом в ней противостоянии предпочитали занимать) Библию, считали новое воплощение Волдеморта выдумкой.

Директор пытался вспомнить, в какой момент он лишился поддержки, — и не мог. Все произошло как-то незаметно, как будто бы даже не произошло вовсе. Наверное, так же чувствовал себя знаменитый магловский диктатор Саддам Хуссейн. Наверное, незадолго до гибели он тоже пытался вспомнить, когда же и по какой причине из любимца Западного мира он превратился в ненавидимого одиночку, ведущего безнадежную войну.

Разумеется, дело тут было не во Флитвике. Тогда директор, безусловно, погорячился, преувеличил и наговорил лишнего. Насколько Дамблдор знал ту анонимную силу, с которой сотрудничал много лет, будь дело во Флитвике — Флитвик бы просто исчез. Да и не был мастер заклинаний такой уж значимой фигурой, чтобы рассматривать его отдельно от множества других. Видимо, существование этого множества (а любое множество в магическом мире Британии брало начало из Хогвартса — больше было просто неоткуда) и привело к тому, что ему, директору этого начала начал, отказано было в доверии.

Но если это было так, то появление в школе человека от Министерства давало надежду на то, что школу реформируют, а не уничтожат. Мы можем много нелестного сказать о Дамблдоре, но одного отнять у него нельзя: он был предан Хогвартсу, как и магическому миру в целом. Вся его деятельность была направлена на то, чтобы сохранить в мире магию — пусть урезанной и оскопленной, замершей в косных формах, фактически мертвой — но сохранить.

Поэтому он и не стал возражать против появления в школе госпожи Амбридж, чего многие от него ожидали, и даже ничем не выразил своего неудовольствия. Не выразил его и тогда, когда во время Торжественного пира по случаю нового учебного года, после процедуры распределения первокурсников по факультетам, миссис Амбридж беззастенчиво прервала его традиционную речь, дав понять, что желает выступить сама. Просто подчеркнуто благодушным жестом дал ей слово.

Внешне Долорес Амбридж не была так уж уродлива, как вы могли бы подумать на основании рассказов тех, кто ее тогда наблюдал. Самая обыкновенная «тетка», как говорили студенты, наш читатель ежедневно видит таких во множестве в метро и на улицах. И пушистая розовая кофточка, надетая прямо поверх мантии, вполне соответствовала этому образу.

Тем не менее она внушала ужас. В этой невысокой, полненькой, как будто бы приплюснутой женщине с пергидрольно-белокурыми кудряшками жило зло — зло настолько явственное и непосредственно ощущаемое, что те, кому потом довелось видеть Волдеморта с его зеленоватой приплюснутой змеиной мордой и красными горящими глазами, признавались, что он казался злом ненастоящим, опереточным на фоне домохозяечного вида женщины в розовой кофточке.

Речь госпожи Амбридж (да-да, теперь уже — профессора Амбридж!), идеально выдержанная в бессмертном стиле чиновничьего увертливого иносказания, по сути сводилась к постановке всех перед фактом: отныне школой управляет Министерство. Оно же решает, что и как в этой школе преподавать и как надлежит в ней думать, дышать и жить.

Преподаватели слушали эту речь изумленно и недоверчиво. Нетерпеливая МакГонагалл норовила вмешаться и вмешалась бы, если бы не предостерегающий взгляд Дамблдора. Снейп, обратив к ораторше крючконосое лицо, изучал ее холодным, пристальным и брезгливым взглядом. Флитвик тосковал. Он то старался ободрить растерянно шушукающихся школьников старательной, широкой и насквозь фальшивой улыбкой, то снова обращал свое внимание на Амбридж и всматривался в нее взглядом таким глубоким и сосредоточенным, как будто бы старался разглядеть нечто, спрятанное у нее глубоко внутри.

Профессор Амбридж прекрасно чувствовала себя в перекрестии этих взглядов. Что бы ни силился рассмотреть в ней маленький полугоблин, это что-то никак не давало себя знать.

* * *

Увы, никакое изобретение, никакая идея в этом мире не сохраняют первозданной чистоты намерений их создателей. Помните, в одном из мельком виденных нами когда-то миров — горькие жалобы человека, изобретшего колючую проволоку для скотных дворов и мясокрутку для получения нежнейшего фарша? Памятное многим поколениям школьников волшебное перышко профессора Флитвика не избежало общей участи всех идей человеческих, и не прошло и трех недель от начала учебного года, как Гленна МакАртур в этом убедилась.

Памятуя все услышанное в доме Сент-Клеров и, как и Тор, решив для себя не подставляться попусту, Гленна вела себя на уроках профессора Амбридж предельно сдержанно, хотя все в ней восставало. Фальшивая кротость, жеманное хихиканье и призывы к дружбе, за которыми легко читалась холодная неприязнь к ним ко всем — трудно было бы найти что-то, более несносное по духу для наследницы Пендрагонов. Гленна должна была сорваться, и она сорвалась. Когда профессор Амбридж обратилась с очередным своим призывом к доносительству уже непосредственно к ней, Гленна встала и ответила исчерпывающе и ярко, вполне на уровне тех уроков мастерства, которые она получила в галерее предков дома Сент-Клеров. Она дала понять госпоже Амбридж, насколько оная госпожа не только глупа и ничтожна, это было бы еще полбеды, но еще и удручающе смешна в своем самомнении, если осмеливается предлагать подобное ей, Гленне МакАртур. И при этом не устояла перед искушением в конце своей речи опуститься до: «…и идите в задницу с такими предложениями, понятно?»

Результатом стало назначение отработок в кабинете Амбридж.

* * *

Профессор Снейп развернул розовый, тщательно заклеенный свиточек — принесенную Гленной записку от Амбридж, прочел с отсутствующим выражением лица. Внимательно посмотрел на девочку. «Вы первая из студентов моего факультета, кому профессор Амбридж назначила отработку». Он помолчал, потом добавил задумчиво: «И у меня нет формальных оснований возражать».

Гленне стало жутковато: она поняла, что декан боится за нее. «Ничего страшного, профессор, -бодро сказала она. В самом деле: Гарри Поттер с пятого курса отрабатывал и остался жив. Правда, ходил очень мрачный и бледный. Когда она это вспомнила, ей стало еще страшнее. — Что бы там ни было, съесть меня она не съест». Профессор глянул изумленно: кажется, он не привык, чтобы с ним говорили так откровенно. «Будьте осторожны», — сухо сказал он и добавил раздраженно: «И научитесь, наконец, меньше болтать».

* * *

Кабинет преподавателя ЗоТИ теперь, когда в нем обосновалась Амбридж, походил не на кабинет, а на будуар свихнувшейся на женских журналах домохозяйки. На фарфоровых тарелочках, тесно развешанных по стенам, прыгали и скалились пушистые котята. Предполагалось, видимо, что они должны вызывать умиление, но Гленна почувствовала себя находящейся в вольере, населенном мелкими, но противными и небезопасными тварями. Все горизонтальные поверхности были застелены вышитыми салфеточками с рюшками. «Что бы сказал профессор Флитвик? — чтобы успокоиться, Гленна вызвала в сознании рождественские посиделки в кабинете мастера заклинаний. Это давало поддержку. — Профессор Флитвик сказал бы, что явная эстетическая ущербность влечет ущербность нравственную. Или наоборот? Нравственная — эстетическую? И закончил бы: а впрочем, дети мои, никто не может сказать тут ничего наверняка». Стало спокойнее.

— Мисс МакАртур, проходите, не стесняйтесь, — Амбридж, одетая в нечто очень цветочное, мелко захихикала. — Садитесь вот сюда, за этот столик, берите перо, пишите.

Чернил на столе не было, но Гленна отметила это мельком, все ее внимание приковало острое черное перо.

— Писать будете всего лишь одну фразу: «Я не должна дерзить». Столько раз, сколько понадобится, чтобы эта простая мысль вошла, так сказать, в вашу плоть и кровь.

Что ж, попробуем, сказала себе Гленна. Она повела заколдованным (несомненно, заколдованным!) пером по лежащему на столе пергаменту. Перо оставляло на листе ярко-красные буквы. Одновременно заболело запястье. На нем проявлялась как будто выцарапанная пером надпись. Царапины тут же затягивались.

Перехватило дыхание. В семье МакАртуров было принято считать, что наказание в процессе учебы, даже жестокое и несправедливое, следует принимать с достоинством и смирением, и в этом нет позора, а бояться боли — постыдно. Так что дело было не в этом. Дело было в том, что она узнала формулу.

Наверное, Гленна МакАртур не была лучшей ученицей профессора Флитвика. И до его умения «видеть» заклинания ей было очень и очень далеко. Но она все-таки была его ученицей, и кое-что могла.

В заклятии, наложенном на кровавое черное перо, она узнала слегка видоизменененное и грубо, неряшливо дополненное заклинание, придуманное некогда профессором Флитвиком для его знаменитого «каллиграфического» волшебного перышка. Того самого, которым поколения непосед и лентяев выводили в кабинете, наполненном запахами шиповника и сирени, строчки из таинственных умных книг.

И не от боли, а от обиды брызнули слезы из глаз. От обиды, что шутка профессора Флитвика, служившая, как и все его шутки, только ко благу того, на кого была направлена, была украдена и использована — вот так.

Но Амбридж этого не знала. Она удовлетворенным и сразу же ставшим сытым взглядом вобрала слезы Гленны и, промурлыкав: «Пишите, пишите, дорогуша. Пусть это послужит вам уроком». — занялась чем-то на своем столе.

Гленна сосредоточилась.

Гнев, обузданный и направленный в работу, обострил ее память и ум. Мысль, обращенная к учителю, сделала ее магию легкой и сильной.

Она превзошла себя.

Черное перо задрожало, расплылось и исчезло. И у того, кто пропробует сделать заново его или что-то подобное, никогда уже ничего не получится. Вместо нужных заклинаний перед его мысленным взором будет всегда появляться пустое белесое пятно.

Девочка даже сама не верила, что смогла это сделать. Ее распирал восторг, какого она еще в своей жизни не знала.

— Почему вы не пишете? — жаба оторвалась от своей возни и воззрилась на нее.

— А нечем, — широко улыбнулась Гленна МакАртур.

* * *

Профессор Снейп смотрел на профессора Амбридж тусклым, ничего не выражающим взглядом.

— Вы знакомы с Люциусом Малфоем, Долорес? — спросил он безразлично. — Не мое, конечно, дело что-то вам советовать, но он человек весьма… компетентный. И перед тем, как отчислять или серьезно наказывать кого-то из МакАртуров, я бы на вашем месте посоветовался с ним.

Жаба заглотила наживку.

— Вы думаете, это может помешать планам… лорда Малфоя? — спросила она со значением.

— Полагаю, да.

— Спасибо, Северус, я… посоветуюсь.

Советоваться ты будешь не с Малфоем, а выше, понял Снейп. И там тебе скажут то же самое. Значит, я не ошибся, конфликт с МакАртур был твоей злобной жабьей самодеятельностью. Повезло, что это оказалась она, а не кто-то, кого некому защитить. И что за инвентарь, интересно, девчонка у тебя испортила?

Неизвестно, что сказали профессору Амбридж в тех сферах, где она искала совета, но Гленну она оставила в покое. Тем более, что у «жабы», как незаметно в школе стали называть ее все, нашлось занятие поинтереснее. Указом министра магии она была назначена генеральным инспектором Хогвартса, иными словами — получила возможность унижать не только учеников, но и учителей.

* * *

Первым инспекции подвергся профессор Флитвик. Он понимал, что это пока еще пристрелочный этап, что цель этих инспекций — унизить и выбить профессуру из колеи, и сделал все возможное, чтобы этого не допустить. Инспектора встретил приветливо, как гостью, вел себя как обычно, благо высшая теория магии, которую он читал на седьмом курсе, была дисциплиной строгой, почти точной, курс был очень насыщенным, и свойственное профессору озорство на этих уроках почти не проявлялось. Школьники, не ощущавшие никакой разницы между этим уроком и остальными и видевшие, что профессор спокоен, тоже не волновались. Сначала Амбридж с многозначительным видом делала пометки в блокноте и между делом позволила себе поинтересоваться, каков точный рост профессора (Флитвик назвал дюймы с тем же непринужденным видом, с каким перед этим рассказывал о преобразовании Филалета), но постепенно заскучала, а потом и вовсе перестала интересоваться поисходящим на уроке, закопавшись в свою сумочку. Все прошло достойно, и тем не менее Флитвик вышел с этого урока на ватных ногах. Только когда все закончилось, он осознал, что дело было не только в естественном для такого противостояния напряжении нервов: в течение всего урока к нему применялось некое давление, которому он противодействовал бессознательно.

* * *

Торквиниус Сент-Клер привык к тому, что на уроках зельеварения преподаватель не останавливался у их с Луной стола (благо текущие задания они почти всегда выполняли безупречно). Занятый своим делом, он даже вздрогнул, когда вдруг услышал над собой: «Что вы делаете, мистер Сент-Клер?»

Ему очень хотелось рассказать это профессору, именно ему, — то, что сам придумал, открыл, и Тор много раз в своем воображении рассказывал, подробно и четко, но в реальности профессор не разговаривал с ним. И вот, оно случилось — а у него куда-то разом делись все слова.

«Считаю точное количество сулемы, — ответил он торопливо, — помните, вы говорили, профессор, что, если сулемы не хватит во время преобразования, процесс остановится. Поэтому ее кладут с запасом, чтобы хватило на все время процесса, но остающийся излишек замедляет дальнейшую варку и снижает качество зелья. Поэтому я стараюсь рассчитать точнее, чтобы излишек был меньше».

Он сам чувствовал, что говорит путано, невнятно.

«И как же вы это делаете?»

«Обычно делают так, — Торквиниус говорил, водя перышком по графику и страшно боясь одного — что профессор не дослушает, — берут максимальное количество сулемы, которое может в единицу времени потребляться при преобразовании (оно есть в таблицах), и умножают на время преобразования, которое зависит от количества зелья и разницы температур между котлом и окружающей средой. Таким образом, хватит сулемы точно, но будет большой излишек, потому что в другие моменты сулемы потребляется меньше. Я разбиваю все время преобразования на несколько временных отрезков (чем их больше — тем точнее) и высчитываю для каждого из них. А потом суммирую», — закончил он внезапно упавшим голосом.

Профессор молчал.

Торквиниус поднял голову. Снейп смотрел на график. Потом взглянул на него, Торквиниуса, и в глазах профессора мальчик с удивлением увидел такую жадную тоску, как будто бы Снейп сквозь прутья забора смотрел куда-то, куда его не пускали. Но это длилось всего мгновение. Взгляд преподавателя стал обычным, холодно-равнодушным. Внезапно Снейп резко наклонился, так что его острый крючковатый нос едва не уперся в лоб мальчику, и тихо, но очень отчетливо, почти по слогам, произнес: «Научитесь интегрировать».

* * *

Известие, что Гарри Поттер собирает в Хогсмиде, в «Кабаньей голове», всех, желающих научиться защите от Темных искусств всерьез, а не так, как учит Амбридж — лишь бы ничему не научить, принесла друзьям Луна. Торквиниус, занятый безнадежными попытками выяснить, что означает слово «интегрировать», которого он не нашел ни в одной книге, хотя ежевечерне перелопачивал их в библиотеке тоннами, только отмахнулся: «Чему он может научить?» «Зря, — живо возразила Гленна, которая, напротив, идеей загорелась, — Как раз он-то и может. Этот парень уже попадал в переделки. Помнишь, что говорил твой дедушка?»

«Еще скажи, что ты в него влюбилась», — высказался Тор совершенно некстати, но Гленна почему-то обрадовалась. «Дурак, — ответила она в лучших традициях тетушки Уэлворт, но прозвучало это совсем не резко, скорее наоборот. — Короче, я иду. Луна, ты?»

«Конечно», — безмятежно ответила фарфоровая кукла.

«Ладно, идем», — хмуро буркнул Торквиниус. Времени было жалко, но не отпускать же девчонок одних в кабак с сомнительной репутацией.

Девочки посмотрели на него с сочувствием. Они были в курсе его забот, помогали рыться в библиотеке, были согласны, что пытаться уточнить у Снейпа бесполезно — не ответит, и раз уж он сказал это в такой тайне, что даже Луна не расслышала, то и распространяться об этом направо и налево не следует, а лучше хранить в секрете.

«Знаешь, — сказала Гленна, — там ведь много старшекурсников будет, можно спросить у кого-нибудь тихонько — как будто для меня. Это здесь, если к кому-нибудь сунешься, все сразу заметят, а там незаметно будет».

«А вдруг это «интегрировать» такое, что никак не может быть нужным девочке?» — поддел ее Тор, оттаивая.

Гленна слегка покраснела. «Декан не такой, он бы не стал, — пробормотала она. — Это точно про науку».

С чем Торквиниус был вообще-то вполне согласен.

«Спрошу я, — подала голос Луна. — Все знают, что мой отец журналист и ему могут понадобиться самые неожиданные вещи».

На том и порешили.

* * *

Назвать «Кабанью голову» кабаком с сомнительной репутацией значило сильно ему польстить. Развалюха на окраинной улочке Хогсмида с заросшими жирной грязью слепыми окнами, загаженным полом (что, впрочем, не слишком бросалось в глаза в царившей в низком зале полутьме) и сальными свечками на липких грубых столешницах привлекала посетителей такого сорта, что о репутации тут не приходилось говорить вообще.

Гарри Поттер с друзьями дожидались пришедших учеников за столом в углу. Школьники заходили группками, оживленно разговаривая. Луна, надеявшаяся еще до начала общего разговора спросить кого-нибудь об «интегрировать», вошла отдельно от друзей, но обстановка не располагала к расспросам: все были слишком напряжены и присматривались друг к другу: всех занимало, кто же еще рискнул присоединиться к этому, по сути, бунтарскому кружку. Когда вошли Торквиниус с Гленной, все замолчали. Взгляды, удивленные, настороженные и откровенно враждебные, были устремлены на Гленну. «Вот только Слизерина нам тут не хватало», — вполголоса сказал кто-то. «Это же МакАртур, — возразили сбоку, — она сама по себе». Торквиниус дернулся было вмешаться, но Гленна остановила его сердитым взглядом. Она, подбоченившись, плавно, как будто вступая в танец, прошла в центр группы. Ее глаза горели зеленым. Перед ней расступались. «Я не поняла, — сказала она громко и грозно, — здесь делом собрались заниматься? Или к межфакультетской драчке готовиться?»

«В самом деле, — поддержала Грейнджер, — шляпа сказала: объединиться». Поттер согласно покивал словам подружки.

«А если донесет?» — угрюмо спросил Рон Уизли.

Гленна все тем же танцующим шагом двинулась к нему. Рон сделал движение, как будто хотел отпрянуть, но сзади была стена. «Вот ведьма!» — восхищенно присвистнул кто-то. Атмосфера заметно изменилась — в пользу Гленны. Теперь на нее смотрели с интересом, как будто ожидали — что еще выкинет?

«Никто не донесет», — твердо сказала Гермиона.

«А если донесет — то не она», — вставил Торквиниус, нехорошо оглядываясь по сторонам.

Школьники рассаживались по местам, брали себе сливочное пиво. Дальнейший разговор, который тоже то и дело выливался в перепалку, уже не касался гленниной персоны: обсуждали реальность Волдеморта, гибель Седрика Диггори, роль Гарри Поттера в прошлогодних событиях. Решили собираться не реже раза в неделю, но не знали, где. Вопрос оставался открытым, когда все начали расходиться. Возможности незаметно позадавать посторонние вопросы так и не предоставилось.

Торквиниус загрустил. Он как-то легко поверил, что смысл таинственного слова вот-вот станет доступен, и разочарование далось ему тяжело. Он внушил себе, что профессор ждал от него выполнения данного им задания, какого-то результата, который Торквиниус должен был предъявить уже, наверное, давным-давно. А у него ничего не было, и он даже не знал, что ему делать. Профессор Снейп наверняка разочаровался в нем и каждый день разочаровывался все больше и окончательнее. Мальчик нервничал, и на уроках зельеварения сидел как на иголках, боясь прочесть в глазах Снейпа вопрос или того хуже — презрительную досаду. Но профессор вел себя так, как будто вообще никогда ничего не говорил Торквиниусу и ни о каком задании не было речи. И от этого было еще хуже.

А между тем, кружок самозащиты Гарри Поттера, получивший дурацкое, по мнению Гленны, название «Отряд Дамблдора» и ставший незаконным уже на следующий день после собрания в «Кабаньей голове» (Амбридж не дремала; видимо, у нее были осведомители: появилось распоряжение, запрещавшее все объединения школьников, на которые не было получено специального распоряжения генерального инспектора), начал действовать. И помещение нашлось: та самая комната на восьмом этаже, в которой друзья варили роковое зелье, едва не погубившее Луну. Они туда и потом, случалось, захаживали: и когда готовили Луну к балу, и когда Торквиниус ставил эксперименты, а девочки помогали или просто составляли компанию. Только теперь, когда комната стала штаб-квартирой и тренировочным залом «Отряда Дамблдора», выглядела она совсем по-другому: просторное помещение, где легко могли не только разместиться, но и активно двигаться двадцать пять человек. Никакой захламленности не было и в помине. Собственно, и мебели-то почти не было. На полу — подушки, вдоль стен — стеллажи с книгами по защите от темных искусств.

Преображение комнаты не удивило ребят: само то, как она появлялась, — после троекратного прохождения вдоль стены с задуманной просьбой — яснее ясного говорило, что комната заколдована. Просто, когда Гленна думала, где им варить зелье, она представляла искомое по-своему, а Гарри Поттер — по-своему. С комнатой стоило поэкспериментировать, узнать границы ее возможностей, но это ждало. Сейчас же, на первом занятии Отряда, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Выполняя заклинания, которые показывал Гарри Поттер, они то и дело переглядывались, глазами указывая друг другу на стеллажи с учебной литературой.

Если прийти в комнату одним, думая о книгах, в которых упоминается одно слово… очень нужное слово… и о месте, где эти книги читать, потому что слово, которое не встречается ни в одной книге из библиотеки Хогвартса (за исключением, наверное, Запретной секции, куда им доступа не было), наверняка означает нечто страшное и уж наверняка запретное.

Странно, что до сих пор эта мысль не приходила им в головы. Зато теперь пришла. Конечно же, в открытой части библиотеки ничего об этом нет именно потому, что все нужные книги укрыты в Запретной секции, где собраны фолианты по темной магии, сочинения колдунов-злодеев и все остальное, что может причинить вред читающему — или подтолкнуть его причинять вред другим!

А если вспомнить слухи, что когда-то профессор Снейп был Пожирателем смерти…

Они, кутаясь в мантии, бродили в сумерках по раскисшим от постоянного моросящего дождя тропинкам, то приближаясь к замку, то снова уходя в сторону свинцово-серого озера, под низким давящим небом, и настроение у них было вполне под стать погоде.

Накануне тренировка Отряда Дамблдора закончилась, когда уже перевалило за девять, ходить по замку в это время было запрещено очередным декретом Амбридж, и Гарри Поттер выпускал ребят группами, сообразуясь со своей волшебной картой. Чтобы не подводить остальных, троица была вынуждена разойтись по спальням, не поговорив. Ночь каждый из них провел в тяжелых размышлениях, и только теперь, после уроков, им удалось встретиться втроем.

Взволнованная Гленна, чавкая по грязи своими смешными ботиночками, то и дело забегала вперед, чтобы видеть лица друзей, и говорила. Ничего такого просто не может быть, она знает декана своего факультета не первый год. Да, он бирюк, но в душе — наседка, всегда всех от всего оберегает. И он скорее удавится, чем втянет ученика во что-то плохое или опасное.

"Он знает, что я сам хотел", — негромко напомнил Тор.

Он шел рядом с девочками, сунув руки в карманы мантии. Очень вытянувшийся, тоненький; очки в тонкой оправе поблескивали на лице, которого удивительным образом не коснулась извечная беда его возраста — прыщи. Это острое, чистое, уже не детское, но еще и не юношеское лицо было бледным и сосредоточенным. Гленна, погруженная в свои рассуждения, не замечала, что безнадежно опоздала с ними: Тор уже все решил. Он теперь уже не сомневался, что речь шла о темной магии. И если наука, тот дух аскетизма, самоотреченного труда и отваги, который он, раз ощутив, признал своим, единственным и необходимым, требует знания темной магии — что ж, он готов. Ведь это же не значит, что он тут же станет злодеем и начнет губить людей направо и налево. Снейп же не стал. Но вот как отвадить девчонок? Им это ни к чему.

«Тор, — сказала Луна, когда они в молчании прошли очередной круг, — тебе от нас не отделаться. Мы — твои друзья".

И Торквиниус как-то сразу поверил.

Они одновременно повернули к замку. Разговоры закончились, пора было действовать.

Они трижды прошли по коридору восьмого этажа, одновременно твердя про себя, как было условлено: «Библиотека книг, в которых есть слово «интегрировать. Очень надо». Вся без разбору темная магия им была ни к чему.

Дверь в стене оказалась лакированной, светлого дерева. Они вошли. Комната была небольшой. Вдоль стен шли стеллажи, такие же светлые, лакированные и чистые, как и дверь. Не то что книг — ни единой пылинки не было на пахнувших свежим лаком полках.

Ребята с недоумением осмотрелись в пустой библиотечной комнате. «Выручай-комната не хочет связываться с темной магией?» — предположила Гленна. «Проверим, — бросил Торквиниус, устремляясь к выходу, — начнем сначала, теперь загадываем «библиотека по темной магии»».

На этот раз дверь была черной, массивной, с ручкой потемневшей бронзы в виде оскаленной головы горгоны. Дальняя стена запыленного помещения терялась в полутьме. Корявые полки оплетала паутина. Пахло плесенью и еще чем-то, очень неприятным. С полок скалились, рвались с железных цепей, некрасиво раскрывали темное нутро многочисленные книги. Некоторые из них выглядели так, что невольно закрадывалось подозрение: переплетены они не иначе как в человеческую кожу.

Школьники поспешно выскочили за дверь. «Темная магия, гримуаромания, темная магия — запретный интерес…» — насмешливо запел Торквиниус. Он был в прекрасном настроении.

Направились в библиотеку — не за новыми книгами, это было уже бесполезно, а просто чтобы отдышаться. Мадам Пинс проводила их взглядом. Сегодня она выглядела не совсем обычно — скорее печальной, чем сухой. Наверное, дело было в Амбридж. Кто-то из учеников пересказал разговор: жаба услышала, как мадам Пинс просит у Дамблдора разрешения навестить больную родственницу, и запретила. Просто так, из вредности. И теперь, наверное, мадам Пинс переживала — как там ее родственница? Надо же, и в ней, оказывается, было что-то человеческое.

Гленна неожиданно развернулась и подошла к стойке: «Мадам Пинс, вы не знаете, что такое — интегрировать?» Торквиниус, уже усевшийся за стол, яростно на нее посмотрел. Ох, сейчас начнется. Вопросы, нудные выяснения…

Мадам Пинс моргнула. В ее лице проступило что-то странное: как будто бы из-под сморщенной серой маски показалось другое лицо — с широко расставленными удивленными глазами. Она не спросила: «Зачем вам?» Она просто сказала: «Это из магловского мира. Что-то научное. Точнее сказать не могу, не знаю». И, поспешно отвернувшись, заковыляла в полумрак между полками.

* * *

«Ну конечно, знаю, — засмеялся Джастин Финч-Флетчли, — это из высшей математики. Мой брат изучал ее в Оксфорде, пока не увлекся юриспруденцией. Он уже два года как учится по другой специальности, а эти учебники все еще валятся нам на головы, стоит только открыть какой-нибудь шкаф. Могу привезти с каникул парочку, если хочешь».

«Очень хочу, — серьезно ответила Луна, — самый начальный курс и что-нибудь посложнее».

В Выручай-комнате шло очередное занятие Отряда Дамблдора. Луна оказалась в паре с Джастином, они уже несколько раз бросали друг друга на подушки показанным Гарри заклинанием и теперь отдыхали. Джастин был на курс старше, раньше Луна с ним не разговаривала. Он со смехом рассказал, что происходит из магловской семьи, должен был поступить в Итон, и никто из его родни никак не предполагал, что он будет размахивать волшебной палочкой, роняя на пол девушек. Тут-то Луна и задала свой вопрос, так удачно совместив его с рассказом о собственном отце — редакторе популярной газеты, что напрямую врать не пришлось.

«Заметано, — кивнул Джастин. — А зачем это твоему отцу? Тоже, как отец Уизли, хочет изучить потрясающие достижения маглов? И описать в газете?»

Луна пробормотала что-то неопределенное. Вранье, даже косвенное, давалось ей мучительно.

* * *

Может показаться странным, что подростки, которым, разумеется, ничего не было известно о тайной деятельности профессора Снейпа и которые даже отдаленно не могли подозревать о тех ограничениях, том зароке полного одиночества, который в связи с ней он наложил на себя, восприняли брошенную на уроке фразу как тайну, которую нужно беречь. И берегли ее так истово, что даже обескураживающе правдивая Луна прибегла к околичностям, очень похожим на ложь.

Они не знали о тайне, но сердцами чувствовали, что тайна есть, — и не находили в этом ничего странного. Они еще не вышли до конца из того возраста, когда ум и чувства ориентируются не на законы, выведенные из невеселого опыта действительности, а на законы сказки. А для сказки тайна, связующая ученика и учителя, укрытое от посторонних глаз послание, испытание, задание, отправляющее ученика в предписанное учителем странствие, — дело совершенно обычное, и в этом нет ничего из ряда вон выходящего. И конечно же, путь, который нужно пройти, обязательно должен быть долгим и трудным. И по тем же законам сказки, но относящимся уже к дружбе, само собой разумелось, что девочки на этом пути будут рядом с Торквиниусом, разделят трудности и примут на свои плечи столько предназначенных ему тягот, сколько удастся. И они берегли эту тайну, эту ниточку, связавшую одного человека — учителя — с другим — учеником, так же трепетно, как и сам Торквиниус.

Разница была в том, что он знал больше. То, о чем он не рассказал девочкам и не рассказал бы никому на свете, и даже наедине с собой остерегался рассуждать из деликатности, бережности и какого-то суеверного чувства дистанции: тот взгляд профессора Снейпа на уроке — как будто из-за забора, откуда его не выпускают. Торквиниусу представлялось, что наука, которая его так влекла и включала в себя умение интегрировать, — средство разрушить этот забор.

* * *

С началом учебного года Северус Снейп стал гораздо реже появляться в поместье Малфоев, где обосновался Волдеморт. Последний практически отстранил его от повседневной деятельности Пожирателей смерти, считая, что присутствие Снейпа рядом с Дамблдором и Гарри Поттером для него намного важнее. Для Снейпа это означало ограничение доступа к информации, причем существенное, потому что большую часть того, что он потом докладывал на кухне дома на улице Гриммо, он узнавал не на совещаниях, которые продолжал исправно посещать, а из наблюдений за поведением самого Темного лорда, его приспешников, из случайных обмолвок и досужих разговоров.

В поместье ему тоже приходилось делать доклады, и он пускал в ход весь свой отточенный многолетней научной деятельностью интеллект, чтобы не допустить в предлагаемой Дамблдором смеси тщательно отфильтрованной правды и осторожной, вкрадчивой дезинформации ни малейших зазоров.

Пока что все шло гладко.

Помимо общих докладов Ордену Феникса, в которых профессор подытоживал все, что ему удавалось узнать о текущей деятельности Волдеморта и его намерениях, он отдельно готовил исключительно для одного Дамблдора доклады аналитические, в которых слово «противник» использовалось им в более широком смысле, чем «Волдеморт».

В этих докладах он настойчиво обращал внимание директора на следующие обстоятельства: во-первых, Волдеморт не подозревал об участии Снейпа в деятельности Ордена Феникса. Это Снейп установил точно. У него было заранее заготовлено хорошо продуманное объяснение на случай, если этот вопрос всплывет, но оно не понадобилось. В докладе, посвященном этому вопросу, Снейп подчеркивал странность и примечательность этого факта: ведь противнику, с которым Дамблдор сотрудничал до недавнего времени, было хорошо известно, что Снейп Дамблдором был не просто пригрет по доброте душевной, а завербован и ждал своего часа. Из одного этого, писал профессор, можно сделать вывод, что противник использовал Волдеморта втемную. (Из предосторожности, явно не лишней в окружении многочисленных портретов и единственного в своем роде Фоукса, Снейп настоял на том, чтобы доклады, касавшиеся предполагаемой стратегии, тактики и планов противника, он делал в письменном виде и в единственном экземпляре. Директор прочитывал их в присутствии Снейпа и тут же магически развеивал. Если доклад нуждался в обсуждении, обсуждали они его вне замка, на хорошо просматриваемой территории.)

Во-вторых, имело место еще одно обстоятельство, подтверждавшее, по всей видимости, этот вывод. И Снейп, и сам Дамблдор предполагали, что Амбридж в Хогвартсе работает на противника. Этому имелось множество косвенных доказательств. В частности, в учебниках некого Уилберта Слинкхарда, о котором в магическом сообществе никто никогда не слышал, настойчиво рекомендованных Амбридж и поспешно утвержденных Министерством в качестве единственного учебника ЗоТИ, Дамблдор обнаружил свои собственные разработки, некогда, во времена, когда магический мир предполагалось изолировать от опасного развития посредством воспроизводящейся управляемой войны, сделанные им для нынешнего противника. Насколько сознательно действовала Амбридж, оставалось вопросом открытым. Снейп дважды пытался применить к ней легилименцию: разговаривая с ней во время обеда в Большом зале, когда она заняла место рядом с ним, и во время «генеральной инспекции», когда Долорес присутствовала на его уроке — и оба раза наталкивался на поставленный кем-то жесткий барьер. При этом сама Амбридж никаких усилий по поддержанию этого барьера не прилагала и, кажется, вообще не заметила попыток вмешательства. Хотя Снейп был очень настойчив.

И при этом, отмечал Снейп в своем очередном докладе, Волдеморт совершенно ничего не знал о роли Долорес Амбридж в Хогвартсе. Совершенно ничего! Профессор очень рисковал, несколько раз то с одной, то с другой стороны прощупывая эту тему. Волдеморт был безмятежен. Для него Амбридж была фигуранткой от Министерства, засветившейся в качестве старательной преследовательницы Пожирателей смерти в процессах пятнадцатилетней давности, но потом попавшей под влияние Люциуса Малфоя в силу своей беспринципности, неразборчивого честолюбия и любви к деньгам. Доверять таким нельзя, Малфой от своего имени пока что успешно ее контролирует — и прекрасно. А у Снейпа во время короткого разговора с Амбридж по поводу наказания для студентки МакАртур, значимость семьи которой, похоже, действительно явилась для Долорес неприятным сюрпризом, сложилось устойчивое впечатление, что Амбридж-то как раз хорошо осведомлена о связях Малфоя с Сами-знаете-кем.

Третье обстоятельство, на которое Снейп обращал внимание директора, носило щекотливый характер. Он постоянно информировал Орден Феникса о настойчивом, просто-таки маниакальном интересе Волдеморта к тому самому роковому Пророчеству. (Не будем останавливаться на вопросе, чего стоило Северусу Снейпу вообще об этом говорить.) Волдеморт был одержим идеей овладеть полный текстом этого Пророчества и наконец-то узнать то, что в свое время не успел услышать и рассказать ему молодой Северус. Все наличные ресурсы Пожирателей смерти были брошены на решение этой задачи. К своему крайнему неудовольствию, Снейп не сумел отследить начало активных событий, несмотря на то, что происходило это еще летом, намного раньше, чем он начал составлять свои аналитические доклады. (Это заставило его серьезно задуматься о том, сколь многое в ставке Волдеморта проходило мимо него, — и он предпринял кое-какие действия.) Однажды, во время очередного совещания в поместье он обратил внимание, что отсутствовавший до этого Люциус Малфой, войдя, тут же прошел к повелителю и что-то шепнул ему на ухо. По змеиной физиономии Волдеморта расплылось выражение довольства и радостного нетерпения, которое он тут же погасил. Снейп срочно известил Орден о том, что что-то готовится. Но поскольку подробностей он не знал, предпринять ничего не удалось, и только случайность помогла. На следующее утро стало известно, что Стерджис Подмор, бывший, кстати, членом Ордена, задержан министерским дежурным Эриком Манчем за попытку незаконного проникновения в Отдел тайн Министерства магии. Что ему там понадобилось, осталось неизвестным. Задания от Ордена он не получал, и последнее время вел себя странно. Подмор был приговорён к шести месяцам Азкабана, поговорить с ним никому из членов Ордена не удалось. Единственное предположение, которое очевидным образом напрашивалось, — заклятие Империус, наложенное на несчастного Люциусом Малфоем.

Встревоженный Дамблдор распорядился, чтобы отныне доступ в Отдел тайн охранялся членами Ордена. Везение, если можно так выразиться, заключалось в том, что печальное происшествие со Стерджисом случилось 31 августа; Гарри Поттер отправлялся в школу, и постоянные дежурства орденцев по его охране на Гриммо, 12 больше не требовались. Школа сама по себе была достаточно защищенным местом, чтобы можно было не волноваться за его жизнь. Отныне все силы Ордена были брошены на охрану Пророчества.

И какое-то время все шло спокойно; Волдеморт заметно нервничал, торопил своих приспешников, но подхода к Отделу тайн не находил.

Снейп недоумевал. Он находил, что нынешний Волдеморт в сравнении с прежним стал гораздо более вздорным, капризным, поверхностным — и неспособным к долгосрочному планированию. Складывалось впечатление, что какие-то части или стороны его личности были им утрачены. Его помешательство на Пророчестве носило иррациональный характер — и, скорее всего, было подогрето со стороны. В своих аналитических отчетах, посвященных этому вопросу, Снейп еще раз напоминал директору, что главный интерес Волдеморта — это совсем не обязательно главный интерес противника. Более того, многое (тут Снейп исписал своим мелким почерком несколько страниц, с обычной для него дотошностью приводя косвенные признаки, нестыковки, нелогичности в поведении исполнителей, резкие смены курса после предполагаемых консультаций с противником и т.д.) указывало на то, что история с Пророчеством для противника — операция прикрытия, призванная отвлечь внимание от основного направления удара и заодно ослабить Орден. Профессор доказывал, что неразумно бросать все силы на охрану этого артефакта, что, скорее всего, это приведет к неоправданным потерям. Сам Снейп, разумеется, тоже не знал, что содержалось во второй части пророчества, и не исключал того, что там присутствовали важные сведения, способные дать Волдеморту ключ к победе. В таком случае, писал профессор, самым разумным было бы уничтожить Пророчество. Вполне достаточно того, что его знал Дамблдор, сохранение оригинала при постоянном риске утратить было нерациональным. В заключение отчета он предлагал несколько вполне реализуемых планов по проникновению в Отдел тайн и уничтожению артефакта.

Дамблдор оставлял эти докладные записки без ответа. Временами Снейпу казалось, что директор, приняв умом изменившуюся по сравнению с предыдущей войной и даже относительно недавним временем ситуацию, так и не принял ее до конца психологически. Внутренним настроем он был еще там, в тех временах, когда контролировал (или ему казалось, что контролирует) ситуацию, управлял войной, был почти богом, создавшим и поддерживавшим для магического мира конец истории. И теперь ему все еще казалось, что можно закончить войну, победив Волдеморта, и вернуть статус-кво. Будет хорошо рассчитанная война, закончится рассчитанной же победой, и снова красный паровоз подойдет к платформе девять и три четверти, и уже нынешние ученики посадят в поезд своих детей, и эти дети поедут в Хогвартс скрипеть перышками по пергаменту и изучать ту же магию, какую изучали их родители и дальние предки двадцать, сто, тысячу лет назад.

А между тем Снейпу, чутко прислушивавшемуся к едва слышным поскрипываниям конструкции как на той, так и на другой стороне, интуиция просто кричала, что за игрушечной войной с возней вокруг Пророчества стояла и дышала холодом война настоящая, огромная и безжалостная.

Орден Феникса успел уверовать в успешность своей тактики, когда Волдеморт, окончательно потерявший терпение, предпринял разведку боем. Произошло это в декабре и едва не закончилось трагически для дежурившего в ту ночь Артура Уизли. Ногайна, гигантская змея Волдеморта, контролируемая его сознанием, проникла в коридор, ведущий к Отделу тайн, и,будучи замеченной Артуром, напала. Дежурный, несомненно, истек бы кровью, если бы не Гарри Поттер: находясь в Хогвартсе, он увидел происходившее в Министерстве во сне и поднял тревогу. Несмотря на то, что яд Ногайны, как выяснилось, обладал магическим свойством препятствовать сворачиванию крови, Уизли удалось спасти: в госпитале им. Святого Мунго нашли противоядие.

(Яд Ногайны обладал магическим свойством препятствовать сворачиванию крови... удалось найти противоядие... Гарри Поттер... Что-то вдруг тяжестью легло на сердце и горечью отравило душу, не так ли, ты чувствуешь это, читатель? Но нет, это всего лишь мгновение, непонятное мгновение, которое уже миновало. Наше магическое стекло ясно, мы смотрим дальше, а мгновение… что ж, оно прошло.)

Итак, настойчивые предупреждения Снейпа относительно будущих жертв игры вокруг Пророчества начали сбываться.

Мы никак не можем сказать, что это его обрадовало; однако еще большую тревогу вызывало то, каким образом Уизли был спасен. Загадочная связь Гарри Поттера с Волдемортом, о которой Снейп в глубине души подозревал уже давно — и эти подозрения были мучительны, — нашла явное и зримое подтверждение. Снейпа грызла тревога за юношу, усугублявшаяся неясными, но мрачными предчувствиями; и поведение Дамблдора их только усиливало.

Директор выразил опасение, что эта связь может в перспективе открыть Волдеморту сознание Поттера, и потребовал от Снейпа, чтобы тот обучал мальчика окклюменции.

По мнению профессора, ничего абсурднее невозможно было придумать. Окклюменция — магическая операция, обратная легилеменции — способу насильственно проникать в чужое сознание — и призванная давать от нее защиту. У этих двух операций единая природа, одна невозможна без другой. Снейп владел этими методиками, у него просто не было другого выхода: Волдеморт был превосходным легилементом. И Снейпу, как и Дамблдору, было отлично известно, что обе методики работают исключительно по принципу «глаза в глаза». Никаких возможностей расширить их применение не существовало. Ментальная связь Гарри Поттера с Волдемортом осуществлялась без прямого контакта, через много километров, и, следовательно, имела совершенно иную природу. Нелепо было надеяться, что окклюменция может воспрепятствовать этой связи.

Поразмыслив, Снейп пришел к выводу, что ни на что подобное Дамблдор и не надеялся. Обнаружившаяся ментальная связь была лишь предлогом: истинной причиной было то, что Дамблдор считал вероятной, а возможно, даже и неизбежной личную встречу Гарри и Волдеморта и хотел заранее подготовить к ней Поттера. А раз директор использовал ментальную связь как предлог, а не прилагал экстренные и чрезвычайные усилия к тому, чтобы ей воспрепятствовать, следовало пойти дальше и принять напрашивавшийся вывод: Дамблдору, в отличие от самого Снейпа, природа этой связи была известна. И он рассчитывал ее использовать.

* * *

В этом году профессор Флитвик не проводил традиционных рождественских посиделок в своем кабинете. Долорес Амбридж, получившая от Министерства неограниченные и беспрецедентные права по вмешательству в жизнь школы, не ограничилась запретом студенческих объединений. Следующим декретом она запретила преподавателям сообщать студентам любую информацию, выходящую за пределы школьной программы. По сути, это был запрет на любое общение учителей со школьниками.

Флитвик, переживший этим летом пронзительный момент озарения, открывший ему глубинный смысл магии профессора Вейсмана (и своей собственной), усматривал в действиях Амбридж прямое и осознанное противодействие этой магии.

Разумеется, он не собирался сдаваться. Огни на рождественской елке шептали стихи заглядевшимся на них школьникам; во время каникул в углу Большого зала стояла корзина с хлопушками, и каждый ученик, перебирая хлопушки, мог найти ту, на которой при прикосновении проступит его имя, и, с громким хлопком и фонтаном разноцветных искр вскрыв ее, извлечь шутливое поздравление с рекомендациям и советами от профессора Флитвика. Через хлопушку же можно было попросить почитать книгу — и потом обнаружить ее, таинственным образом появившуюся возле столового прибора.

* * *

Согласно распоряжению директора, с началом нового семестра профессор Снейп приступил к обучению Гарри Поттера окклюменции. Занятия проходили в кабинете профессора, раз в неделю, в строжайшей тайне. «Особенно, — подчеркнул профессор, — от Амбридж». — и это не вызвало у ученика ни малейших возражений.

И было, пожалуй, единственным, что не вызвало.

Ученик страстно ненавидел эти занятия, этот кабинет и этого наставника. Особенно наставника.

Представлялось очевидным, что при занятиях окклюменцией, когда основная задача учителя — научить ученика противостоять, это должно было пойти на пользу делу. Ведь, как кажется, намного проще научиться выталкивать из своего сознания того, кто тебе неприятен, кому не хочется доверить ничего из своих мыслей и воспоминаний, чем кого-то, с кем, быть может, хочется ими поделиться.

Именно этим Снейп объяснял для себя решение директора, который сам был прекрасным окклюментом, но заниматься с Поттером поручил ему, Снейпу. (И еще тем, что обучение окклюменции — дело жесткое и неприятное, а Дамблдор явно предпочитал представать в отношениях с мальчиком в своей самой благостной ипостаси.)

В ходе обучения выяснилось, что не все так просто. Результаты не то чтобы оказались слабыми — их просто не было. Раз за разом Снейп (соблюдая, разумеется, необходимую осторожность) вторгался в сознание Гарри, настойчиво требуя от него сопротивления, — и этого сопротивления не встречал. Мальчик вставал с колен, на которые его швыряло грубое вторжение, с бессильной злобой смотрел на своего мучителя — и не пытался выставить барьер. Это было неожиданно и непонятно. И дело было не в том, что у Поттера не было нужных способностей, — как раз наоборот, профессор чувствовал в нем значительный потенциал. Дело было в том, что Гарри просто не хотел учиться у Снейпа.

Все народы мира знают и отражают в своих сказках простую истину. Ничто, никакое «чтение мыслей» (Снейп категорически возражал против этого термина), никакое сходство взглядов не сближают людей так, как сближает их общее дело, работа в связке, в контакте, когда усилия каждого направлены на единую для них цель. И совместная работа наставника и ученика, — возможно, высшее выражение этого принципа. Два человека, каждый со своей стороны, идут к общей цели — передаче знания и умения от одного к другому. Их душевные движения согласованы; взаимное познание глубоко. И когда ученик следует наставлениям учителя, даже не понимая еще их смысла, а лишь доверяя, — это порождает такую внутреннюю связь между ними, которая остается навсегда, и ничто в этом мире не способно ее разрушить.

Неприязнь Гарри Поттера к Снейпу была такова, что он инстинктивно предпочитал отдавать на растерзание свой внутрений мир, лишь бы не допустить установления этой связи.

Когда профессор понял это, он ощутил безнадежное, тоскливое бессилие. Все было бессмысленно, и ничего нельзя было исправить.

Он провоцировал Гарри, оскорблял, осыпал насмешками, стараясь вызвать сильную ярость, которая заставила бы мальчика оказывать сопротивление, — и сам при этом терял самообладание, злился, не находил слов. Картины из жизни ребенка, которые перед ним представали, сбивали с толку. Они совсем не походили на сцены жизни мажора, каким Снейп привык считать Гарри. Много, очень много унижений и много печального раннего стоицизма в отношении них.

Чужой мальчик стремительно переставал быть чужим — и худшего момента для этого найти было невозможно.

* * *

Джастин Финч-Флетчли не забыл своего обещания, и после каникул в руках Торквиниуса Сент-Клера оказались две довольно потрепанные книги: скромный зелененький «Начальный курс математического анализа» и увесистое, в солидной черной обложке «Дифференциальное и интегральное счисление».

Торквиниус открыл зеленый томик, и на него обрушился поток неведомых понятий и непривычного движения мысли. Аксиома… Лемма… доказательство. Теорема… доказательство. Зачем доказательство, доказательство чего, когда меня научат интегрировать?!

Каждый вечер, торопливо покончив с уроками, он открывал «Начальный курс». В укромном углу гостиной или прямо в постели, подсвечивая себе волшебной палочкой, пока веки не начинали неодолимо опускаться и голова не падала на подушку. Постепенно в голове стало проясняться. Торквиниус понял, что доказательства пока можно пропускать, поверив авторам на слово. Но сам подход, когда, начав с «аксиом», которые принимались без доказательства, потому, видимо, что доказывать их было просто нечем, в дальнейшем, во всем зеленом томике авторы не оставляли недоказанным ни одного своего слова, поражал воображение. В нем ощущались истовость и надежность, много говорившие душе мальчика.

Выяснилось, что, прежде чем интегрировать, нужно было научиться дифференцировать. А чтобы это сделать, нужно было понять, что такое «функция». Последнее, впрочем, далось юному волшебнику, исчертившему множество пергаментов графиками расхода ингридиентов при магических превращениях веществ, на удивление легко.

Авторы зеленой книжки были добры к нему. В конце томика обнаружился раздел, озаглавленный: «Справочный материал. Основные функции, их графики и свойства». Достав из тумбочки пачку своих графиков и просидев над ними несколько вечеров, Торквиниус установил, что расход ингридиентов в зависимости от разных параметров описывается несколькими хорошо изученными маглами функциями.

Возможности, открывшиеся перед ним после обнаружения этого факта, представлялись головокружительными. Но и вопросов становилось все больше. Почему это так? Волшебство подчиняется математике или в глубине математики спрятана магия? И зачем функции маглам, если они не колдуют? И можно ли считать колдовство, послушно и ласково, как собака гладящей руке хозяина, подчинившееся магловской математике, настоящим колдовством? И что все это вообще значит?

Его лихорадило, перед глазами мелькали символы, успеваемость снизилась. Он едва не допустил ошибку даже на зельеварении — и допустил бы, если бы верная Луна вовремя не взяла на себя заботу о котле.

А еще ведь был «Отряд Дамблдора», занятия которого Тор вместе с двумя своими подругами регулярно посещал. Он не мог бросить девчонок, да и самому ему было интересно, — особенно, когда начали осваивать заклинание Патронуса — очень полезную штуку, позволявшую противостоять дементорам.

Первой из их троицы это довольно сложное заклинание освоила Луна. Симпатичный серебряный зайчик запрыгал вокруг нее уже к концу первого же занятия, посвященного этой теме. Следующим был Торквиниус. У него довольно долго ничего не получалось, потому, наверное, что он не мог правильно подобрать тот радостный момент из жизни, который надо было вспоминать, произнося заклинание. И только когда он вспомнил их с Гленной давнюю отработку в лаборатории зельеварения, аромат свежести и дождя от вымытого пола, мерцание колб, насмешливую рожицу малознакомой еще девочки, дух аскетизма, труда и отваги — из волшебной палочки стремительно вырвалась чайка и пронеслась, сводя четкие крылья под острым углом, вдоль стен Выручай-комнаты со скоростью, удивительной даже для чайки.

А у Гленны не получалось ничего. Что бы она не вспоминала, какой бы радостью не наполнялось сердце от этих воспоминаний — из волшебной палочки лениво выползало слабенькое мерцающее облачко, которое тут же рассеивалось.

* * *

Если дома или даже целые поселения, такие, как Хогсмид, рядовых волшебников приходилось укрывать от взглядов маглов множеством защитных заклинаний, то древние поместья родовой знати уже изначально располагались в неких магических пространственных складках. Относительно происхождения таких складок в магическом мире бытовали различные взгляды. Одни считали их результатом древнего, утерянного ныне колдовства, — возможно, того, которое и сделало предков нынешних лордов тем, чем они являлись. Другие видели в этих складках природные аномалии, занятые в свое время наиболее влиятельными родами по праву сильного.

Так или иначе, обширные владения лордов не нуждались в каком-либо специальном отводе глаз — маглы не могли их видеть и, тем более, попадать в их пределы. Разумеется, поместья, чьим владельцам удалось сохранить на протяжении веков силу и влияние, были защищены всеми возможными охранными заклинаниями, но направлены эти заклинания были против других волшебников.

Поместье Малфоев не было исключением. Срочно вызванному внезапно активизировавшейся меткой Снейпу пришлось нейтрализовать выданными ему ключ-заклятьями несколько рядов таких охранных зон, прежде чем он попал на территорию окружавшего дом парка — заснеженного, молчаливого, прекрасного. Настолько прекрасного в подступающих ранних сумерках, что это заметил даже профессор, для которого этот вызов и этот дом означали необходимость предельной концентрации.

В доме царило ликование. От верных людей на северном побережье пришло сообщение: из Азкабана сбежали десять наиболее верных Темному Лорду Пожирателей смерти, в их числе — родная сестра хозяйки дома Беллатриса Лейстрейндж. С минуты на минуту ожидалось их прибытие, к границам поместья уже были высланы встречающие.

Известие было тем более радостным, что явилось неожиданностью. Волдеморт этого побега не задумывал и не готовил. После нападения в конце лета дементоров на Гарри Поттера в Ордене феникса было принято считать, что Тот-кого-нельзя-назвать искал контактов с дементорами с целью привлечь их на свою сторону и добился частичного успеха; Снейп знал, что он этого не делал. С дементорами невозможно было договориться: это были полуразумные сущности, которых вел голод и сдерживала внешняя узда, природы которой профессор не знал. Судя по всему, не знал и Волдеморт; но, похоже, он имел об этих сущностях достаточно исчерпывающее представление, чтобы не пытаться.

Сейчас все выглядело так, как будто по крайней мере часть дементоров взбунтовалась и перешла на сторону Темного лорда. Снейп удивился, когда понял, что этому поверил и сам Волдеморт.

Реддл все больше пугал Снейпа, но не своим растущим магическим могуществом. Волдеморт глупел. Он уже не помнил того, что твердо знал несколько месяцев назад, и все больше напоминал наделенного нечеловеческой силой идиота.

Сейчас Темный лорд был охвачен нетерпеливым, жадным и нелепым ликованием. Ему казалось очевидным: сила его столь велика, что творит для него великие дела сама по себе, без его усилия, и на любом расстоянии. Красные глаза его горели торжеством; он едва не плясал. Судя по всему, с тех пор, как пришло радостное известие с севера, он непрерывно пребывал в таком состоянии.

Еще один интересный вопрос, подумал профессор, каким образом узники, отпущенные дементорами после пятнадцати лет заключения, в тот же день сумели выйти на этих самых «верных людей» на побережье. Кто-то им должен был подсказать адреса, не дементоры же?

И примечательно, что Волдеморт этим вопросом не задался.

Зато, похоже, задался Малфой. Хозяин дома, растянув тонкие губы в улыбке, поздравлял Лорда и сам принимал поздравления, стоя рядом с супругой, выглядевшей растерянной. Однако взгляд его холодных прищуренных глах был напряженным и невеселым.

Встретившись взглядом со Снейпом, он, похоже, заколебался, готовый сделать какой-то знак, но передумал и отвернулся с подчеркнуто безразличным видом.

В коридоре раздался шум: столь нетерпеливо ожидаемые гости прибыли.

Первым в гостиную, мелко кланяясь, ворвался Хвост. Он отвечал за встречу новоприбывших; он же, по его словам, получил с совиной почтой письмо с севера, извещавшее об их побеге. Бесцветные волосенки его стояли дыбом вокруг лысины, носик подергивался.

Хвост, мельком подумал профессор. Хвост всегда, в делах и в информированности, был на полшага впереди своего повелителя. Почему я не обратил на это внимание раньше?

Додумывать эту мысль было некогда. В комнату уже входили люди, которые очень хорошо знали Снейпа пятнадцать лет назад. Люди, которые сидели в Азкабане, пока он преподавал в Хогвартсе. Их взгляд не мог не быть острым, свежим — и предвзятым. Следовало быть внимательным сверх обычного.

Их уже переодели, вымыли и причесали. Но Азкабан присутствовал в их серых тупых лицах, в рваных, скованных движениях. Азкабан смотрел из неподвижных тусклых глаз.

У всех, кроме одной.

Леди Малфой шагнула к сестре, протягивая руки. Но Беллатриса обогнула сестру, как будто не замечая. А может быть, и вправду не заметила, просто не увидела: с того момента, как она вошла в комнату, ее взгляд, горячечный и глубокий, сразу нашел Волдеморта и не отрывался от него. Изменения в его облике никак не отразились на ее лице; казалось, она их не увидела, как не увидела Нарциссу. Стелющимся движением она опустилась у его ног и прижалась к ним лицом. Потом робко подняла голову.

Снейп смотрел, завороженный. То, что он видел, было понятно ему. Этого не могло, не должно было быть здесь. Но оно было.

* * *

Они встретились в день святого Валентина.

Администрация школы отметила этот праздник дополнительным выходным, который студентам было разрешено провести в Хогсмиде. Луну Гермиона Гренджер попросила прийти в «Три метлы» для разговора с Ритой Скитер: у Гермионы был какой-то компромат на журналистку, и она рассчитывала заставить Риту сделать интервью с Гарри Поттером, которое, по плану, должно было появиться в «Придире» — журнале, редактором которого был отец Луны. Девочки надеялись этой статьей привлечь внимание магического мира к тому, что Волдеморт возродился, поскольку Министерство продолжала это скрывать.

Торквиниус предложил: «Пойдем, пошатаемся?» — но было видно, что больше всего на свете ему хочется остаться в школе и зарыться с головой в «Начальный курс математического анализа», а предлагает он, чтобы не бросать Гленну одну.

Будь все иначе, Гленна, быть может, и злоупотребила бы его великодушием, уведя его от науки. Впрочем, ей достаточно было сознания того, что он готов отложить науку ради нее. Но на этот день, будь он хоть трижды днем какого-то там Валентина, у нее были свои планы. Заклинание Патронуса никак не получалось, и был только один человек, который мог ей помочь. Человек, с которым ей всегда хотелось говорить, неважно даже, о чем. И что прикажете делать, если проклятая жаба под угрозой увольнения запретила преподавателям разговаривать со студентами?

Гленна все рассчитала точно, хотя общительность профессора Флитвика в любой момент могла нарушить ее планы. Но ей повезло: по неровной обледенелой тропинке, которая представляла собой кратчайший, хотя и очень неудобный путь из маленького бара, куда профессор в свободные дни заглядывал пропустить рюмочку так, чтобы это было не очень на глазах у студентов, к центральной улице Хогсмида, Флитвик шел один. Гленна вышла из-за елки, за которой пряталась уже почти час.

Завидев ее, профессор солнечно заулыбался и, оскальзываясь, поспешил навстречу.

«Как вы, дитя мое?» — спросил он, беря ее за локоть, не озирась и не выказывая никакого беспокойства, и Гленне стало тепло. Ей хотелось поговорить о своих картинах, о том, что сказал профессор на последнем уроке, о Бетховене… обо всем сразу, но в любой момент на тропинке кто-нибудь мог появиться. Кто-нибудь из школы.

«У меня не получается Патронус!» — выпалила она сходу.

Профессор не удивился и не стал задавать вопросов. На мгновение взгляд его ореховых глаз стал острым, и он напрягся, как будто собираясь сделать какое-то движение, но не сделал. (Гленна не знала, что в этот момент вокруг нее сгустилось заклинание, которым Гермиона Грейнджер защитила Отряд Дамблдора от предательства; сгустилось и, не найдя криминала, рассеялось.)

«Совсем?» — подумав, спросил он.

«Так… морось какая-то».

Флитвик молчал, размышляя.

«А у вас какой Патронус, профессор?» — вдруг брякнула Гленна неожиданно для себя и похолодела от собственной наглости.

«У меня его нет, — спокойно ответил Флитвик, продолжая думать, — мне, видимо, в силу другой образовательной традиции, трудно проассоциировать себя с животным».

Когда Гленна думала о том, что она, в отличие от других участников ОД, не имеет Патронуса, ее беспокоило, что она не сможет защитить других, если вдруг понадобится. А что понадобиться может — теперь уже не было сомнений. За завтраком все они прочли сообщение о том, что из Азкабана сбежали десять Пожирателей смерти. И сбежали они потому, что дементоры переметнулись, таково было общее мнение членов ОД. Она и ее друзья считали дементоров врагами с самого первого раза, как увидели их в поезде; теперь они стали врагами открытыми. И в любой момент могли появиться в школе.

Но узнав о том, что Патронуса нет у учителя, она подумала о том, что беззащитен он сам, — и ужаснулась.

«Все не так страшно, дорогая, — профессор уже пришел к каким-то выводам и теперь наблюдал за нею, чуть улыбаясь, — существует альтернативное заклинание, и, думаю, вам вполне по силам его освоить. Оно не так удобно, как Патронус, его нельзя использовать в качестве гонца, и направлять его сложнее, чем зверька, но против дементоров оно вполне действенно, и кроме того, у него есть еще кое-какие полезные свойства. Пойдемте-ка».

Он увлек ее на боковую тропку, совсем тоненькую и совсем обледенелую. Идти по ней было еще труднее, зато на ней не оставалось следов.

"У нашего мира, мира людей, — говорил профессор, не отрывая взгляда от посверкивающих неровностей тропинки, — есть поразительная особенность. Образы, порожденные нашим духом, постоянно существуют рядом с нами, составляя систему, незримую атмосферу, духовную оболочку Земли. На этом в свое время было основана Игра в бисер — род магии, позволявший наблюдать связи между явлениями культуры, проступавшими зримо, в изумительно красивой форме. Игра в бисер была объективна: люди выявляли, в меру своей образованности и чуткости к культуре, действительно существовавшие связи — и любовались ими, их сложностью, объемной красотой получавшейся картины. Именно поэтому Игра была всего лишь игрой — увлекательной и бесполезной. Но если вы вызовете те явления и связи между ними, которые любите, которые дороги именно для вас, — они от многого сумеют вас защитить. От дементоров — во всяком случае".

Они остановились в укромном уголке, образованном рядом елей и торчащей из снега скалой. Флитвик достал из кармана палочку: «Смотрите».

«Рекордаре!»

На кончике волшебной палочки профессора возник быстро врающийся сияюще-синий клубочек, который в то же мгновение стал расходиться мерцающей прозрачной волной, похожей на круговую волну от брошенного в воду камня. Волна достигла Гленны и прошла сквозь нее. Девочка ощутила легкое покалывание, на мгновение увидела чьи-то лица, лес, похожий и не похожий на Запретный, всадника с ребенком в седле… Волна прошла. Профессор взмахнул палочкой и погасил ее.

«Все очень просто. Вы вспоминаете любимое стихотворение… Как, вы не читаете стихов? Нет, правда? Дитя мое, это упущение, мое упущение… А любимая картина у вас есть? Замечательно. Вы вспоминаете ее, очень живо вспоминаете, произносите «рекордаре» и делаете палочкой вот так… Пробуйте».

Гленна представила солнечный свет на причудливо изукрашенной каменным узором стене какого-то храма, потом — мадонну с младенцем (ей почему-то казалось, что в том храме должна быть именно такая мадонна), потом — город, мост и извилистую речку (за спиной мадонны в окне был похожий пейзаж, а этот — отдельно), попутно произнося заклинание и взмахнув палочкой. Волна получилась кривая, скособоченная, зато широкая, шире, чем у Флитвика. Она поплыла, расходясь, но как-то сразу свернулась и погасла. Наверное, это произошло потому, что она была кривая.

Профессор был очень доволен. «Движение вам, конечно, надо еще будет отработать, но для первого раза — просто великолепно! А скажите, ведь вы вспомнили не одну картину, а одна как бы цеплялась за другую? Да? Это секрет, который я хотел рассказать вам на следующем этапе, но вы угадали его сами. Чем длиннее цепочка ассоциаций, тем мощнее волна. Давайте-ка повторим движение, я подправлю вам руку, а потом вы сможете потренироваться дома».

На обледенелой тропке ошарашенная Гленна осмелилась спросить: «Профессор, а что происходит с дементорами от этой волны? Убегают?»

«Рассыпаются, — небрежно бросил профессор, не оборачиваясь. — Если, конечно, волна достаточно мощная».

Гленна даже остановилась.

«Как? Это заклинание убивает дементоров? Почему же тогда?…»

«Как я вам уже сказал, Патронус практичнее. И потом… Вы же видели, здесь нужно применять то, что создано маглами. А этого не все хотят. Точнее сказать, не хотят почти все».

Профессор теперь тоже стоял на тропинке, глядя на нее. Косое февральское солнце золотило верхушки сугробов, а все, что в тени, красило густо-синим. Глаза Флитвика в его лучах тоже казались золотыми. И совсем не старыми.

«Сэр… Это ведь вы его придумали? Это заклинание?»

«Нет. Меня научил старый друг и коллега. Он посвятил много лет жизни Игре в бисер и стал в ней лучшим. Я бы подобным заниматься не стал, но опыт показал: никакое усилие духа не является напрасным, все возвращается и идет в дело в нужный момент. Ни он, ни я — мы не знаем всех возможностей этого заклинания, но подозреваем, что они велики. Во всяком случае, дементоров, — профессор лихим движением крутанул ус и подмигнул, — оно валит».

* * *

Скверные последствия неудачных занятий окклюменцией не заставили себя ждать. Произошло то, чего Снейп боялся: несвоевременное вмешательство раскачало ментальную структуру Гарри Поттера, и мальчик, вместо того, чтобы получить защиту, стал еще более восприимчив к мыслям и чувствам Волдеморта. Ребенок не признавался; профессор узнал об этом сам, когда во время очередного занятия увидел в мыслях Гарри знакомую комнату в поместье Малфоев и Эйвери на коленях.

«Откуда у вас это воспоминание?» — резко спросил профессор. Ответ ему был не нужен, все было ясно и так.

Ребенок пытался все отрицать, лгал, и это встревожило Снейпа еще сильнее.

«А может быть, вам это просто нравится? — осведомился профессор со всей возможной ядовитостью. — Нравится слышать то, что не слышат другие, быть особым, избранным, посвященным в замыслы Темного лорда?»

Мальчишка сверкнул глазами. Конечно, ему нравилось, ведь это было приключение, но главным все-таки было другое. Ему хотелось быть полезным. Нужным. И в первую очередь, разумеется, разлюбезному Дамблдору. Глупый доверчивый щенок. Тебя ведь и растили, чтобы ты был полезным.

«Поттер, — профессор клал слова одно за другим. Тяжело. Как камни в ограду. — Это не ваше дело — узнавать, что задумал и чем занимается Темный лорд».

«Ну да! — выпалил мальчишка. — Ведь это ваше дело?»

Снейп замер. Если Волдеморт все-таки получит контроль над сознанием Поттера, что отнюдь не исключено, признание, которое уже готово было сорваться, будет означать провал. Со всеми неизбежными последствиями. Но для него это был шанс, и наверное, единственный — шанс быть расслышанным мальчиком, переставшим быть чужим.

На лицо Снейпа легло необычное, умиротворенное выражение.

«Да, — сказал он медленно, и глаза его заблестели, — это мое дело».

Трудно сказать, что послужило тому причиной, но это занятие не было таким безнадежно провальным, как предыдущие. Поттер успешно применил Защитные чары и даже сумел вытащить из сознания Снейпа некоторые воспоминания детства — воспоминания, связанные со страхом и унижением. Примерно такого же характера, какие сам Снейп вытаскивал из Поттера перед тем, как увидел человека на коленях в неосвещенной комнате. Ни с кем никогда Снейп не стал бы делиться этими воспоминаниями, но странное дело — ни смущения, ни стыда, ни раздражения он не испытывал.

Следовало бы развить успех, но в это время над их головами в вестибюле раздался истошный женский крик.

* * *

Снейп уже довольно давно утвердился в мысли (и развил ее в своих аналитических докладах), что Амбридж и Волдеморт действуют независимо друг от друга и решают разные задачи, служащие единой цели. Поэтому выбор первой жертвы, с которой Долорес решила расправиться в порядке установления своей власти над школой, в назидание и для устрашения, несколько удивил его. Сибилла Трелони, преподавательница прорицаний, была безвредна во всех отношениях. Несчастная пьянчужка, сделавшая в своей жизни только одно, ставшее роковым, прорицание и верившая в то, что ей удается обманывать окружающих своим туманным бормотанием, настолько, что искренне обижалась, когда ей выказывали недоверие, она никак и ничьим планам помешать не могла. Если кто и мешал тому, что Снейп считал целью и задачей деятельности Амбридж в Хогвартсе, и не просто мешал, а активно противодействовал, то это был профессор Флитвик. Снейп наблюдал за ним с восхищением и невольной щемящей завистью. Маленький профессор успевал всюду. Его уроки и книги, советы и замечания, даже сама улыбка вновь и вновь творили ту таинственную неведомую школьную магию, которую Амбридж так стремилась разрушить. Но Трелони? Единственным объяснением того, почему мишенью стала именно она, было давнее пророчество. Изрекающие пророчества сами их не помнят; Сибилла не знала, что и кому она предрекла тогда, а значит, просто так от нее этого узнать нельзя. Но существовали способы… попытаться. Именно поэтому Дамблдор тогда, шестнадцать лет назад, принял ее на работу и укрыл от возможных посягательств за надежными стенами Хогвартса, где она с тех пор и проживала безвылазно. Теперь Амбридж выгоняла ее за пределы этой защиты — в самый разгар игры вокруг Пророчества. Это не могло быть случайностью.

Несчастная сидела посреди школьного двора на куче беспорядочно сваленных чемоданов и плакала навзрыд. Бедняга уже давно не представляла себе жизни за этими стенами — улитка, с которой сдирали раковину. Это ее крики помешали так обнадеживающе начавшемуся занятию с Поттером. Вокруг и на ступенях лестницы толпились учителя и ученики. Большинство смотрело на Трелони с сочувствием. Жаба плотоядно ухмылялась.

Знать бы — можно было бы и не прерывать занятия. Не могло такого быть, чтобы Дамблдор сдался и выпустил возможный источник информации о Пророчестве из рук — туда, где Сибиллу наверняка уже ожидают посланцы Волдеморта.

Снейп не ошибся. Дамблдор нашел лазейку в многочисленных постановлениях министерства и «декретах» самой Амбридж. Этим торопливым законотворчеством правом увольнять преподавателей наделялась генеральный инспектор. Но право предоставлять возможность проживать на территории школы оставалось за директором. И он этим правом воспользовался.

МакГонагалл повела не успевшую опомниться Трелони назад, в ее душные покои — в место ее заключения, о чем сама Сибилла не догадывалась. Флитвик, вздернув усы в хулиганской ухмылке, подхватил и понес за ними вслед чемоданы. Странно, он, похоже, тоже не догадывался о подноготной происходящего. Вокруг толпилось и обсуждало произошедшее множество народу, но Снейпу на мгновение вдруг показалось, что он совсем один стоит посреди быстро погружавшегося в зимние сумерки двора.

* * *

"Это мое упущение..." — сказал ей профессор Флитвик на сверкающей ледяной тропинке. У профессора Флитвика не могло и не должно было быть упущений. По крайней мере, таких, которые были бы связаны с Гленной МакАртур.

Свой список Гленна составляла по памяти, дотошно припоминая имена, когда-либо оброненные Флитвиком во время уроков и в разговорах, или его учениками — во время рождественских посиделок. Конечно, можно было бы спросить у самого профессора — и тогда, само собой, список был бы полнее и правильнее. Собственно, и сами книги можно было бы попросить у него же, но жаба бдила, и Гленне совсем не хотелось подвергать учителя риску. «Для начала сойдет и так», — решила девочка и бодро направилась в библиотеку.

Мадам Пинс прочла список и подняла свои бесцветные глаза на стоявшую перед ее стойкой студентку. Что-то происходило. С тех пор, как неуместная в Большом зале Хогвартса Каролинка вдруг разглядела профессора Снейпа и бросилась к нему, не разбирая дороги, что-то начало меняться. Сначала даже казалось, что горечь и стыд, вызванные этим неудачным порывом, касались только Каролинки. Сама мадам Пинс была неуязвима, потому что никогда ничего ни от кого не ждала — ни ответа, ни понимания.

Проскользнувшая непрошенной на Святочный бал Каролинка разглядела то, чего никогда не видела мадам Пинс: в Хогвартсе, а может быть, и во всем магическом мире тоже обитали люди. Точно такие же, как и за его пределами, — с болью и тревогой в душе, с коротким смехом и тайным плачем в ищущих друг друга глазах. Выдуманная пани не могла не поделиться этим открытием со своей создательницей, и вот вам, пожалуйста.

Мадам Пинс узнала ученицу. Эта девушка уже однажды приходила сюда с вопросом — с вопросом, обращенным не к ней, не к библиотекарю Хогвартса, а к миру Каролинки, которого студентка, так уж вышло, совсем не знала. И Каролинка откликнулась, с готовностью поведав то немногое, что ей было известно. И, кажется, это пригодилось, — во всяком случае, лица у девушки и ее друзей стали менее огорченными и беспомощными, чем были.

Ну вот скажите на милость, с чего было мадам Пинс, для которой все обитатели Хогвартса (если это не были книжные персонажи) оставались серыми тенями, замечать выражение лиц каких-то там студентов?

Теперь та самая девушка пришла со списком.

«В библиотеке Хогвартса нет этих книг, — холодно сказала мадам Пинс. Девушка тихонько вздохнула. — Но если вы посидите вон там, в уголке, посидите очень тихо, я принесу вам кое-что по вашему списку… из другого места». Из ее собственной комнаты, из завешенной плюшем тумбочки в углу — но этого она не сказала.

Гленне очень понравился Бернс, а вот сонеты Шекспира, которые то и дело с восторгом поминал Флитвик, не произвели на нее впечатления — как ни старалась она это впечатление получить. «Ничего, — решила Гленна, — я же еще только заглянула. Потом обязательно полюблю!»

* * *

Нет-нет, наше магическое стекло не помутнело; мы видим по-прежнему ясно. С ним происходит нечто иное: события, которые мы наблюдаем, вдруг ускорили свой ход и замелькали, как за окном быстро мчащегося поезда. И уже ни на чем не получается задержать взгляд, ничего нельзя рассмотреть в подробностях. Не будем скрывать: такое случалось и раньше; может быть, не так заметно, не так сильно, но случалось. И внимательный читатель наверняка это замечал, но со свойственной ему деликатностью не прерывал течения истории, чтобы обратить на это наше внимание, — так же, как и мы не торопились привлечь его внимание.

Но теперь уже не отвертишься: слишком быстро стали сменять друг друга события в глубине нашего волшебного стеклышка. Мы и разглядеть-то ничего не успеваем. По доносу одной из учениц (девушка то ли боялась за карьеру матери, работавшей в министерстве, то ли завидовала более популярной подружке — не поймешь) Амбридж узнала о существовании Отряда Дамблдора и захватила его списки. Выводя из-под удара Гарри Поттера, Дамблдор принял ответственность за организацию отряда на себя и бежал из школы, поскольку ему угрожал арест. Министерство магии назначило Долорес Амбридж новым директором. И в Хогвартсе воцарился хаос.

Все началось с шалунов Уизли — тех самых близнецов, которым Снейп некогда делал внушение за отравленную кошку и совсем недавно готовился требовать их исключения из школы: у Снейпа не было доказательств, но он не сомневался, что многочисленные магические отравления первокурсников — дело рук близнецов, испытывавших на малышах мелкие магические пакости, которыми, судя по всему, планировали торговать. МакГонагалл стояла за «изобретателей» стеной, но Снейп, которого перепуганная мадам Помфри несколько раз вызывала в лазарет спасать детей, наотрез отказывавшихся рассказывать, каким образом они заполучили неостанавливаемое кровотечение или рвоту, был твердо намерен добиться своего.

Теперь надобность в этом отпала. Близнецы покинули школу, предварительно устроив в ее стенах грандиозный фейерверк и превратив коридор второго этажа в самое настоящее болото. Протест против нового директора, выраженный в такой яркой и интересной форме, оказался заразительным. Болото никто и не подумал ликвидировать — через него проложили мостки, по которым с хохотом перебирались толпы школьников, то и дело оступаясь и таща в классы тонны грязи. Полтергейст Пивз, тайком поощряемый профессором МакГонагалл, рушил люстры и размалевывал стены. Школьный инвентарь, хранившийся до сего времени в отведенных ему местах, теперь можно было обнаружить где угодно и по преимуществу — летящим и сыплющимся на головы.

Праздник непослушания захватил школу и шел по ней, криво выплясывая, походкой упившегося победителя.

Можно было ожидать, что профессор Флитвик с его склонностью к шуткам и своеобразным гоблинским чувством юмора, примет во всем происходящем самое живое участие. Но, насколько мы успели заметить, вглядываясь в калейдоскоп событий, развернувшийся перед нами за нашим магическим стеклом, действительность отказалась соответствовать нашим ожиданиям.

Разумеется, профессор даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь вконец забегавшейся Амбридж ликвидировать многочисленные и разнообразные последствия перманентного разгрома. И за ее безнадежными усилиями наблюдал не без злорадства. Но чем дальше, тем больше в его взгляде читались растерянность и тревога.

Дело было в том, что Флитвик не признавал в хаосе, захватившем школу, силы, по-настоящему способной освободить Хогвартс от того омертвения, которое уже год всеми средствами вносила в его жизнь Амбридж. Профессору не нравилось то, что теперь происходило, и чем дальше — тем больше. Он смотрел на болото, поглотившее второй этаж, изгаженные стены и парты, всматривался в бестолково-возбужденные потные лица учеников, в их беспорядочные, неверные, как будто пьяные движения и вспоминал давно упрятанное в глубине души: школьный театр, сосредоточенные лица юных осветителей, стоящих за сценой с палочками наготове, строгую рассчитанность отрепетированных движений, детский сдавленный шепот: «Твой выход, Джонни! Ну же! Пошел!» — и внезапные импровизации, рождавшиеся на сцене, безграничную, летящую, разливавшуюся по залу половодьем свободу таких мгновений, лица… Он думал о свободе и дисциплине, о диалектике — да, именно так, о диалектике, единстве противоположных начал, где одно невозможно без другого. В противном же случае, думал он, свобода — это просто разрушение — то, чего добивалась Долорес своими декретами. И здесь тоже была диалектика. Свобода без дисциплины и дисциплина без свободы ничем не отличались друг от друга по своим последствиям.

Вглядываясь в происходящее со своим всегдашним интересом к деталям и склонностью сравнивать и подмечать сходства и различия, профессор Флитвик, который вообще-то никогда не связывал свое отношение к ученикам с их факультетской принадлежностью, не мог не заметить разницы в реакции факультетов на происходящее. Нет, разумеется, везде были дети, выпадавшие, так сказать, из общего настроения — да вспомнить хотя бы Кнопку, которая выпадала из настроения своего факультета всегда! И тем не менее. Гриффиндор, следуя примеру покинувших школу бунтарей Уизли, с восторгом погрузился в смуту. Любая обрушенная Пивзом люстра вызывала в толпе гриффиндорцев взрыв ликования и желание поддержать и продолжить. К нему примыкал собственный факультет Флитвика, который от погружения в бучу с головой удерживало только интеллектуальное высокомерие. Зато в спорах и рассуждениях когтевранцев рождались теории бунта, которые вполне понравились бы Маркузе и Сартру. Слизеринцы, как всегда, занимали двойственную позицию. С одной стороны, сформированная Амбридж «Инспекционная дружина», во главе которой стоял Драко Малфой, во всем и весьма рьяно поддерживала нового директора, что, впрочем, только добавляло хаоса и неразберихи. С другой — слизеринцы не отказывали себе в удовольствии исподтишка поразмяться, дорушивая школьные порядки там, где уже потрудились над этим их соперники. И только пуффендуйцы, скромные и порядочные, смотрели на происходящее с беспокойством, очень напоминавшим беспокойство самого профессора Флитвика.

Торопливый бег событий в нашем магическом стекле не замедлился даже тогда, когда произошло событие, к которому мы, зная о нем из других источников, втайне очень надеялись присмотреться внимательнее. Юный Гарри Поттер, когда вдруг в силу случайного стечения обстоятельств возникла такая возможность, не устоял перед искушением заглянуть, в Омут памяти, куда профессор Снейп перед каждым занятием с ним складывал именно те свои воспоминания, которые для глаз юноши не предназначались. Увиденное, как мы знаем, юного Гарри не порадовало. Горько осознавать, что отец, которого ты привык считать образцом для подражания и едва ли не идеалом, на самом деле был не таков, и враждебность к нему ненавистного Снейпа имеет под собой основания.

Как Гарри переживал это открытие, нам в общих чертах известно. Фраза «он мешает мне самим своим существованием», сказанная его отцом о Снейпе, неприятно поразила его тем сильнее, что нечто подобное он угадывал в отношении к Снейпу Сириуса Блэка. Юноша не формулировал это для себя, но внутренне понимал, что такое отношение к чужому существованию рождается из смутного переживания внутренней пустоты в себе: там, где должно было что-то быть, оказывается, нет ничего, и чье-то присутствие рядом об этом напоминает.

Но нам гораздо интереснее было бы узнать, как отнесся к произошедшему профессор Снейп. Мы знаем, что он отказался от дальнейших занятий окклюменцией с Гарри Поттером и запустил ему вслед банку с сушеными тараканами, но разве этого достаточно для нас с нашей потребностью расслышать и понять, которая в нас незаметно укрепилась и выросла, пока мы беспечно и безответственно играли с магическим стеклом? Нет, конечно, нам этого недостаточно. И мы уже приготовились чутко вслушиваться в каждое мгновение, каждый жест и каждую интонацию, но все промелькнуло перед нами, не снижая скорости, и вот уже надо вглядываться во что-то другое, чтобы чего-нибудь не пропустить.

До сих пор мы все еще питали иллюзию, что мир за магическим стеклом — порождение фантазии, послушное нашим желаниям. А он вдруг взял и проявил неожиданный норов, доказав тем самым свое независимое от нас существование.

* * *

О том, что крестный Гарри Поттера попал в беду, схвачен Волдемортом, подвергается пыткам (почему-то в здании Министерства), и нужно срочно помочь его спасти, Торквиниусу сообщила Луна, которая, при всей внешней отрешенности, каким-то образом всегда оказывалась в курсе всего. Вопросов у юного Сент-Клера это не вызвало: надо — значит надо, для чего-то подобного они и занимались в Выручай-комнате каждую неделю, а почему сейчас и почему в Министерстве — Поттеру виднее; в конце концов, это его крестный.

Вдвоем они немного подождали Гленну, у которой как раз заканчивался урок нумерологии. Мимо быстрым шагом прошел профессор Снейп, и хотя физиономия профессора была такой же равнодушно-хмурой, как и всегда, Торквиниус каким-то образом почувствовал, что тот взволнован, напряжен и очень торопится. «Может быть, он тоже собирается спасать крестного Гарри Поттера?» — мельком подумал Тор. Мысль была нелепой: всем было хорошо известно, что Поттер и Снейп терпеть друг друга не могут, и, надо думать, декан Слизерина был бы последним, к кому Гарри обратился бы за помощью.

Гленна, узнав, что им предстоит настоящее дело, подтянулась и заухмылялась свирепо и азартно. «Вот теперь мы и узнаем, кто есть кто!» — в пространство заявила она.

Луна была спокойна.

Других участников предстоящей вылазки — Рона и Джинни Уизли, Невила Лонгботтома и кого-то еще из членов ОД — они догнали уже у кромки Запретного леса. Поттер и Гермиона Гренджер как раз выходили отттуда, помятые и почему-то окровавленные. Впрочем, кровь, как поняли новоприбывшие, была не их, а какого-то великана. Умеют же люди находить приключения! Разговор, который тут же состоялся, не понравился ни Торквиниусу, ни Гленне. Они услышали, что Гарри Поттер узнал о пленении своего крестного из сна, который, оказывается, был не первым из серии таких особенных снов, и что Грейджер считала, что сон этот вполне мог быть наведенным, чтобы завлечь их в ловушку, — и, видимо, имела основания так считать.

Гленна зыркнула рысьим взглядом по лицу Поттера, на котором ясно читались взвинченность, отчаянная готовность немедленно наломать дров и неуверенность, и выразительно посмотрела на Тора. Тот пожал плечами: не отступать же. Лично он сведения, полученные таким путем, непременно перепроверил бы, но Поттер явно закусил удила, и было понятно, что, если они промедлят, он сунется в это самое Министерство один. «Ну да, — тихо шепнула ему Гленна, — один идиот — беда, а когда идиотов много — это даже весело!»

Торквиниус улыбнулся. Ему очень нравилась в Гленне эта черта: когда впору было начать ныть, на нее вдруг накатывала веселость, и все менялось.

Добираться до Министерства, по предложению Луны, решили на невидимых лошадях, которые, оказывается, и возили кареты Хогвартса, которые большинству казались едущими как бы сами по себе. Гленна этих лошадей не видела, как ни старалась, Торквиниус — тоже, а вот Луна видела. Она вскользь объяснила: из-за мамы, фестралов (так она их назвала) видят только те, кто видел смерть. Гарри Поттер тоже их видел, и вообще они с Луной говорили об этом как о чем-то, им двоим давно и хорошо известном. Ребята одновременно ощутили укол чего-то похожего на смущение или стыд: Луна была их подругой, а не Гарри Поттера, но они ничего не знали о ее маме и фестралах, и им даже в голову не приходило поинтересоваться. А ведь Луне, наверное, было одиноко, раз она говорила об этом с Гарри, которому, в общем, было на нее наплевать. Торквиниус мысленно обругал себя; Гленна подумала, что у нее, Гленны, наверное, никогда не будет настоящих подруг, и это справедливо — у такой-то бездушной!

Лететь на невидимых лошадях, вцепившись в невидимую гриву было странно и непривычно, но Торквиниус приспособился быстро; он только беспокоился за девчонок. Но и они, насколько ему было видно, держались спокойно.

Летели быстро. В темноте под ними, неоднородной, в пятнах неясных, сливающихся очертаний, стали попадаться яркие огоньки — сначала отдельные, потом цепочками, а потом и целыми скопищами, напоминавшими сверху рои светлячков. Их становилось все больше. Впереди появилось и стало увеличиваться зарево, как от пожара, но огромное, охватившее чуть ли не полгоризонта. А потом зарево опрокинулось на них, и они полетели над городом. Внизу все горело и переливалось, мелькало и мигало сколько хватало глаз. Городу не было конца; он был как море. Но это море состояло из отдельных огней, которых были мириады. И каждый, самый маленький, совсем неразличимый огонек был зажжен людьми и для людей — и даже и не думал гаснуть.

Фестралы пошли на спуск, и немыслимый город на мгновение встал сверкающей стеной до неба, а потом начал приближаться — галактики окон, сверкающие змеи дорог — всегда по две, красная и белая рядом, всполохи картин на стенах самых больших домов, люди, люди…

Конечно, они проезжали через Лондон, когда ехали в школу с вокзала Кингс-Кросс, и да, всего было много — путаница улиц, толпы людей. Но тогда они видели кусочек за кусочком и даже представить себе не могли, что всего этого — ТАК много. И что все это — ТАК сильно, свободно и естественно. Как океан.

«Мы — деревенщина. Все мы. Село Незнамово», — с горечью сказал Торквиниус Гленне, когда они, наконец, приземлились в переулке (одном из миллиона улиц и переулков!) возле наполненного мусором бака.

«Подумаешь. Я и в Хогвартсе всю жизнь деревенщина, — ответила она зло, — дикарка с гор. И что?»

И в самом деле — что? Гленна пришла в Хогвартс и заставила его с собой считаться. Торквиниус вдруг задохнулся от нахлынувших вместе радости, жути, головокружительного чувства простора. Он был деревенщиной, парнишкой из глухого захолустья, и впереди у него была огромная жизнь, и мир — широкий, удивительный, полный неведомой мощи, людей, огней и городов, был совсем рядом. Просто нужно было однажды понять, что этот мир открыт ему и ждет его — Торквиниуса Сент-Клера. И Гленну. И Луну. Куда же он без них?

Торквиниус так ясно представил себе путь их троих в этот бескрайний мир — с котомками за плечами и отвагой в сердцах, в косом и туманном рассветном солнце,— что зазевался и едва не остался снаружи, когда вся компания, давясь и влезая друг другу на плечи, забилась в тесную будку непонятного назначения. Как уж подъемная (точнее — спускательная!) машина, которой эта будка на деле оказалась, их выдержала — непонятно, но, пока спускались, дышать не пришлось никому.

«Так вот оно — Министерство», — с оттенком насмешки сказала Гленна, оглядывая пустой огромный зал с заковыристым фонтаном и множеством каминов вдоль стен. Торквиниус вполне ее понимал: после того, что они только что видели, помпезность министерского вестибюля («Атриум» — сказал голос в подъемнике) казалась тоже захолустной. Как и они сами.

И только взглянув на Луну — спокойную, отрешенную и (он почувствовал это) внутренне собранную, Торквиниус опомнился. Сейчас, скорее всего, будет бой. Мальчик нащупал в кармане волшебную палочку и, отодвинув девчонок плечом, выдвинулся в первый ряд идущих за Гарри Поттером.

* * *

На профессора Снейпа смотрели круглые нечеловеческие глаза, смотрели преданно и радостно, с доверчивым ожиданием одобрения, а профессор прятал взгляд. Он не знал, как ему смотреть в глаза Кикимеру. Нелепое существо было невинно в своей преданности, и в подлости тоже, виноват во всем был только он, Снейп, но его душил не только стыд, но и гнев — несправедливый, яростный гнев, направленный на домового эльфа злосчастной семьи Блеков.

Амбридж поймала Гарри Поттера за попыткой связаться с кем-то (она полагала, что с Дамблдором, местонахождение которого по-прежнему оставалось неизвестным) через камин в ее кабинете — единственный, который не контролировался Министерством. Она вознамерилась допросить его с помощью элексира правды и потребовала снадобье у Снейпа. «Вы его израсходовали весь в прошлый раз», — не без удовольствия напомнил профессор. Разумеется, того, что было в прошлый раз, он мог предоставить хоть ведро: Снейп не зарывался настолько, чтобы выдать за элексир правды воду из графина; разработанная им подделка полностью воспроизводила все вегетативные реакции, характерные для элексира, — расширенные зрачки, замедленное дыхание, расслабленность мускулатуры, — но совершенно не оказывала влияния на самоконтроль, и при этом была довольно проста в изготовлении. Но все-таки определенный риск тут имелся: Амбридж вполне могло прийти в голову испытать зелье на ком-нибудь проверенном. Так что непомерное расходование Долорес предоставленного «элексира» при допросах студентов было ему на руку: настоящее зелье правды готовится долго, и на это было очень удобно ссылаться.

Когда он уже повернулся, чтобы уйти, сидевший в кабинете с ужасом в глазах Гарри Поттер отчаянно выкрикнул: «ОН схватил Бродягу! В Отделе тайн!»

Бродяга — это было старое школьное прозвище Сириуса Блэка. Кто такой «он», долго гадать не приходилось. Итак, мальчик продолжал поддерживать ментальную связь с Лордом, и на этот раз в его видении беда случилась с Блэком.

Выйдя из кабинета Амбридж, встревоженный и раздосадованный Снейп поспешил связаться с Блэком через двойное зеркало. Тот был на месте, в своем доме на улице Гриммо, в полной безопасности. Сбывались худшие опасения: Волдеморт обнаружил присутствие Гарри в своем сознании и подсунул ему ложный образ, — очевидно, с целью заманить в ловушку.

Нужно было срочно перехватить мальчишку; Снейп бросился к кабинету Амбридж, но опоздал. Та уже ушла вместе с Поттером и Грейнджер.

Потом профессор метался. И опаздывал, все время опаздывал. Он выяснил, что Амбридж с детьми направились в Запретный лес. Что туда же поспешили другие члены идиотского Отряда Дамблдора. Что никто из них в замок не вернулся.

Снейп связался с дежурными Ордена Феникса и поставил их в известность, что дети, скорее всего, появятся в Отделе тайн, и что их там ждет засада. Когда дежурные заверили его, что удержат ситуацию под контролем, профессор слегка перевел дыхание. И, как оказалось, — зря.

Поразмыслив, Снейп решил, что, сколь бы это ни было неприятно, имеет смысл еще раз связаться с Блэком и продублировать ему приказ Дамблдора, который должны были передать дежурные Ордена: ни в коем случае не покидать штаб-квартиру. Так будет надежнее.

На том конце ему отозвался сияющий Кикимер.

«Плохого хозяина больше не будет, — сообщил он. — Кикимер все устроил. Мы с хозяйкой все придумали. Плохой хозяин ненавидел Северуса Снейпа и хотел ему зла. Опасность! Мы с хозяйкой боялись за Северуса Снейпа, все время боялись. Мы не могли так. Мы знали, что Северус Снейп не любит хозяина. Кикимер все сделал. Он отвлек хозяина и сказал мальчику, что его нет дома. (Снейп мысленно застонал.) А потом сказал хозяину, что мальчик в опасности. Что мальчика некому выручить. И хозяин пошел в Министерство, и там его схватят и отправят в Азкабан! Мистер Малфой мне обещал, а мистер Малфой — большой господин, он сделает, как сказал».

Он смотрел на Снейпа радостно и преданно, он ждал одобрения, этот маленький безобразный домашний эльф, который единожды за много лет ощутил понимание и сострадание со стороны человека, волшебника. И за этого человека он был готов умереть и убить. Вражда Снейпа была его враждой, ненависть Снейпа — его ненавистью. Он не знал, что все сложнее, этот маленький глупый эльф, он просто был — весь, с потрохами! — предан тому, чье сочувствие изведал.

И что теперь было с детьми, с дежурными Ордена — с Блэком, наконец! — было неизвестно.

* * *

Они долго, путаясь, шли в полутьме комнатами и залами Отдела тайн, наполненными забавными и причудливыми вещицами, которые при других обстоятельствах они бы, конечно, рассмотрели подробнее, но сейчас Гарри Поттер вел их туда, где, как он считал, умирал его крестный. Они пришли в это место, огромный высокий зал, заставленный стеллажами, на которых были только маленькие стеклянные или казавшиеся стеклянными шарики, и там было пусто.

Откуда бы Гарри ни получил известие о беде с его крестным, оно, похоже, было ложным.

Торквиниус уже начал думать, что ошиблась и Грейнджер с ее опасениями ловушки, что сейчас они пойдут назад, потому что делать тут нечего, и тогда надо будет, раз уж они здесь оказались, обязательно рассмотреть загадочную старинную арку, завешенную черным, и комнату с часами, и… и тут их окружили.

Пожиратели смерти вышли из темноты, наставив палочки на учеников, и откуда-то было ясно, что убивать они будут без колебаний. И от этого понимания сначала стало страшно, а потом пришла злость. Людям в масках был нужен шарик, который Гарри в тот момент взял с полки и держал в руке (почему-то они не могли взять его сами), и Торквиниус почувствовал, что готов рисковать, чтобы они эту непонятную вещь не получили, и знал, что другие чувствуют то же самое. «Не отдавай!» — хрипло прошептал кто-то, и дети сдвинулись ближе друг к другу.

Гарри поступил правильно. Он шепнул, чтобы рушили стеллажи, и как только шарики потоком посыпались с опрокинутых полок, бросился в темноту.

А остальные продолжали раскачивать и толкать неподатливые тяжелые шкафы, чтобы преградить Пожирателям путь. Несколько человек в масках бросились догонять Поттера, а остальные начали кидать заклятия в детей. И тут уже пришлось уворачиваться, бежать, падать и отвечать — отвечать тем, чему успели научиться. Смертельных заклятий школьники не знали (а если бы и знали — вряд ли решились бы использовать, несмотря на то, что предводитель врагов ясно приказал: «Поттера берегите, чтобы не уронил Пророчество, остальных — убейте!»), но можно было выбивать палочки, спеленывать заклятиями, толкать, закручивать, лишать речи… Сначала у них даже получалось.

Потом все закрутилось, и они с Гленной и Луной оказались в непонятной комнате, где по стенам и потолку ветвились трубки и трубочки, некоторые — разноцветные, другие — прозрачные. В прозрачных было видно, как пульсировала слабо светящаяся жидкость. Все это переплетение то и дело судорожно вздрагивало, сжимаясь и разжимаясь. К тому же некоторые трубки мелко дрожали, как ветки на ветру, а другие томно приподнимались и опадали. От всего этого почему-то было противно до тошноты.

За ними вбежали трое. Торквиниус едва успел отразить красный луч, направленный в упавшую Луну, и почувствовал, как руки онемели. Он пропустил заклятие, направленное в него. Палочка выпала из бесчувственных пальцев и покатилась по полу. Преследователи издевательски захохотали. В дверях появился четвертый и чем-то ударил в поднимавшуюся было Луну. Девочка беззвучно упала.

И тут вперед вышла Гленна. Она пошла навстречу Пожирателям смерти той же танцующей походкой, какой шла в «Кабаньей голове», и запела. Песня на непонятном, наверное, гэльском, языке был веселой и дико-свирепой. Голос у Гленны был тягучий и гулкий, как медный колокол. Пожиратели на миг оторопели.

Этого мига Гленне хватило, чтобы запеть по-английски — про пыль от шагающих сапог — и странно взмахнуть палочкой. По комнате прошла волна, в которой не чувствовавший уже всего тела Тор вдруг увидел ту самую дорогу в косых и туманных лучах утреннего солнца, которую навоображал себе перед тем, как они вошли в Министерство.

И тут вокруг все завизжало. Трубки и трубочки бились, корчились, рвались, издавая омерзительный визг, шевелясь и дергаясь, как щупальца осьминогов. Из разрывов ползла форфоресцирующая полупрозрачная масса, она оказалась не жидкой, а похожей на желе.

Одна трубка обвилась вокруг пожирателя и судорожно сжалась. Даже сквозь визг комнаты было слышно, как жутко затрещали кости. Но сам пожиратель не кричал. Его выпученные глаза бессмысленно двигались. Оборванным концом трубка с чавканьем вошла в тело, и на лице несчастного появилась блаженная улыбка.

Гленна уже не пела — она выкрикивала какие-то слова в рифму, и вокруг них троих держалась едва видимая ограда, которой сторонились хищные трубки. Тор почувствовал, как его приподнимают. Это Луна на четвереньках подлезла под его парализованное тело, взвалила на себя и поползла.

Гленна — центр спасительной ограды — двигалась вместе с ними. Как только они миновали выход, она прекратила читать стихи и с силой захлопнула тяжелую дверь.

Вокруг уже воевали взрослые. Луна куда-то делась, а Гленна стояла над ним и держала щитовые чары. Потом кто-то закричал: «Дамблдор здесь!» Потом Торквиниуса подняли и понесли. Мельком он увидел разгромленный Атриум, от заковыристого фонтана не осталось ничего. Вокруг толпилось множество народу в аккуратных мантиях, все кричали, что Волдеморт здесь, но Торквиниус не мог повернуть голову, чтобы его увидеть.

* * *

Сириус Блэк погиб во время битвы в Министерстве, канул в таинственную арку, завешенную черным, а Гарри Поттер возненавидел Северуса Снейпа.

Конечно, мы не станем утверждать, что до этого в отношении юноши к профессору присутствовала симпатия. Чего не было — того не было. Но он по крайней мере мог быть справедливым, а неудачные занятия окклюменцией дали обоим узнать друг о друге нечто, что в дальнейшем могло бы вырасти в понимание.

Смерть Блэка разрушила эту надежду. В глубине души Гарри понимал, что главный, а быть может, и единственный виновник смерти самого близкого ему человека — он сам. Мало того, что он не прислушался к опасениям Гермионы, подозревавшей в его видении ловушку, и полностью пренебрег предупреждениями Снейпа о том, что Волдеморт может начать контролировать его сознание. В конце концов, у Гарри не было методов, позволявших отличить ложное видение от истинного, а опасность для друга — достаточная причина, чтобы начать действовать, исходя из реальности такой опасности, даже если есть сомнения.

И не в том даже дело, что, несмотря на отсутствие в замке на момент начала событий Дамблдора и МакГонагалл, которая находилась в больнице святого Мунго, в Хогвартсе оставался член Ордена Феникса, к которому можно было обратиться за помощью, прежде чем начать действовать на свой страх и риск — Северус Снейп. Здесь для Гарри могло найтись слабое оправдание: он знал, что Снейп и Блэк терпеть не могли друг друга.

Хуже всего было иное, на чем сознание Гарри даже впоследствии не могло остановиться, а милосердно проскальзывало мимо. Перед отъездом Поттера в Хогвартс в начале учебного года Сириус Блэк дал ему зеркало для непосредственной двусторонней связи с ним. И пока Гарри лез в кабинет Амбридж, чтобы, рискуя, связаться с Блеком, и принимал все последствия этого шага, возможность надежной, безопасной и удобной связи преспокойно лежала в его чемодане. Гарри просто забыл об этом зеркале! Объяснить это очень трудно. Можно, конечно, как это делал профессор Снейп (и, не говоря этого юноше, — Дамблдор), предполагать, что потребность геройствовать и подтверждать этим свою исключительность была причиной такой забывчивости, но нам кажется, что причина глубже и в то же время проще. Да, Блэк сказал Гарри, что то, что он ему дает, — средство связи. Но Гарри, занятый в это время своими переживаниями, просто не обратил на сказанное внимания. Он тогда был поглощен обидой на друзей. Они все лето были на улице Гриммо, все вместе, а он оставался в стороне и ничего об этом не знал! Его — его, Гарри!, — отодвинули от всего интересного, и его друзья даже не намекнули! Гарри не услышал, не расслышал самого близкого ему человека потому, что был слишком занят собой.

Но горе юноши от потери крестного было глубоким и подлинным. И осознание собственной вины вполне могло разрушить его личность. Защищаясь, личность предпочла назначить другого виновного, и это, конечно же, оказался самый неприятный человек, к тому же враждовавший с Блэком, — Снейп.

Мы знаем, что взаимная неприязнь Снейпа и Блэка действительно стала причиной гибели последнего, заставив домового Кикимера действовать так, как он действовал. Но Гарри этого не знал. Тем не менее ему так хотелось назначить Снейпа виновным, что он ухватился за поистине смехотворное объяснение: насмешки Снейпа над тем, что Блек прячется в то время, как другие рискуют, заставили Блэка подвергнуть себя опасности, полагал он.

Возвращение Волдеморта, которого видело в Министерстве множество народа, мгновенно стало признанной истиной для магического сообщества. Дамблдор практически вернул себе если не былое влияние, то, по крайней мере, былой авторитет и с триумфом вернулся на должность директора Хогвартса. Амбридж, которую хитроумная Грейнджер сумела втравить в ссору с кентаврами в Запретном лесу, пережила в плену у них нечто такое, о чем никогда никому не рассказывала.

* * *

Парализующие чары, которым подвергся Торквиниус Сент-Клер во время битвы в Министерстве, оказались злокачественными. К тому моменту, когда он был доставлен в больничное крыло Хогвартса, они уже успели захватить позвоночник. Усилия мадам Помфри и профессора Снейпа, еще более мрачного и молчаливого, чем обычно, позволили мальчику вернуть контроль над телом, но легкая хромота осталась у него навсегда.