Немного диалектики (джен)

Вдруг заметил я: нас было двое.

В.Высоцкий

Профессия торговца краденым обязывает ко многому. В частности — быть вхожим в самые разные круги и не брезговать никакими знакомствами.

Наземникус Флетчер и не брезговал. Невысокий человечек потрепанного вида с вечно мокрым носом и манерами ничьей собаки, прижившейся во дворе или на задах мясной лавки: такая же побитость и умильность в выпуклых коричневых глазах, приниженность и постоянная готовность отпрянуть в сторону в ожидании пинка, — Наземникус Флетчер полагал, что выгоду можно поиметь с каждого, нужно только знать, как.

Поэтому, когда ему прислал сову с предложением негласно встретиться бывший профессор Хогвартса, бывший член Ордена феникса, а ныне предатель правого дела и убийца в бегах Северус Снейп, Флетчер не возмутился и не пришел в ужас. Он с готовностью согласился.

Он прекрасно понимал, зачем потребовался Снейпу, ожидал, что тот даст о себе знать, и был в этой встрече заинтересован. Вопреки расхожему мнению, жалованье преподавателей Хогвартса совсем не велико — только и радости, что бесплатная квартира и кормежка от пуза, а Снейп был точно не из тех, кто умеет считать деньги. За прошедшие два месяца бывший профессор не мог не поиздержаться.

Говорили, что он примкнул к Пожирателям смерти, но вряд ли в материальном плане ему это сильно помогло. Просить Снейп был не способен, а сторонники Сами-знаете-кого, хоть и были в основном ребятами небедными, а точнее — именно потому, что были ребятами небедными, вряд ли догадались предложить. Да что там предложить! Насколько Наземникус знал Снейпа (а несколько лет совместного пребывания в Ордене — не кот чихнул), чтобы этот парень что-то взял, ему нужно было не предлагать, а навязывать силой, со слезами, реверансами и неоспоримыми доказательствами, что иначе никак нельзя. Одно слово — нежить.

И ничего другого Снейпу не оставалось, как начать продавать, чтобы прокормиться, всякие интересные вещицы, а такие у зельевара и чернокнижника наверняка имелись. И продавать задешево, потому что это у Флетчера много разных знакомых, а у Снейпа их не было совсем. Один Наземникус. Больше пойти не к кому.

Ситуацию эту Флетчер просчитал уже давно, почти сразу, как только узнал о бегстве Снейпа из Хогвартса, поэтому вызову не удивился и ответил согласием.

Встретились по уговору в одном неприметном злачном местечке в Лютном переулке, хозяин которого за некоторую мзду предоставлял Наземникусу для встреч заднюю комнату с отдельным выходом — и не интересовался, с кем тот встречается. Сам хозяин скупкой и перепродажей не занимался, промышлял в другой области, обеспечивая интересующихся запретной любовью весьма неожиданными объектами такой любви, поэтому связи Флетчера ему были без надобности.

Внешний вид Снейпа Наземникуса порадовал, подтвердив все его ожидания. Мантия бывшего профессора была еще более потрепанной, а лицо — еще более желтым и измученным, чем обычно. Недоедал, к гадалке не ходи. Под черными глазами пролегли круги — почти такие же черные, и в физиономии появилась легкая одутловатость. Сердечко от превратностей беглой жизни сдавать стало, не иначе, Наземникус такие признаки знал. А это означало, что скоро Снейпу понадобятся ингридиенты для соответствующих лечебных зелий, очень недешевые, а взять их, кроме как у Флетчера, ему будет опять-таки негде. Это пока он был профессором, мог идти и где угодно покупать, а теперь — нет.

Расчеты и прикидки опытного человека, хорошо знающего жизнь, редко бывают ошибочными. И в этот раз Наземникус не ошибся ни в чем. Снейп принес парочку довольно интересных артефактов и отдал, не торгуясь. Кажется, удивился незначительности суммы и тут же предложил встретиться еще.

Из задней комнаты злачного местечка Флетчер уходил довольным.

Снейп уходил не то чтобы довольным, но удовлетворенным результатами встречи.

Гибель Дамблдора не только легла давящей тяжестью на его сердце, но и значительно осложнила его деятельность.

Раньше, когда он был членом Ордена Феникса, а Дамблдор, получавший от него сведения, этим орденом руководил, профессор имел более или менее полное представление о происходящем. Он мог сопоставлять, анализировать и делать выводы. Теперь он не знал, что происходит в Ордене, а информацию о творящемся в Хогвартсе и в Министерстве мог черпать только из докладов соглядатаев Темного лорда.

Неожиданно ему на выручку пришел Кикимер, который уже год работал на кухне Хогвартса — домовика туда отправил Гарри Поттер, ставший его хозяином по завещанию Блэка. На отправке Кикимера в школу настоял Дамблдор, не желавший оставлять его в штаб-квартире Ордена как раз из опасения утечки информации. Нечего и говорить, что Кикимеру было приказано никогда и никому не рассказывать того, что он узнал на улице Гриммо. Но ни Дамблдору, ни Поттеру не пришло в голову запретить домовику рассказывать кому-либо то, что он узнавал в Хогвартсе.

Кикимер разыскал Снейпа спустя несколько дней после его бегства, и благодаря этому Снейп стал получать достаточно полное представление о происходившем в школе. Более того, домовик, горевший желанием услужить человеку, ставшему его последней среди людей привязанностью, додумался незаметно проникать в кабинет директора и подслушивать разговоры портретов — и профессора МакГонагалл все с теми же портретами, включая и свежепроявившийся портрет Дамблдора. С последним она беседовала особенно часто, советуясь буквально по каждому поводу. Из этих разговоров Снейп узнавал кое-что о положении в Министерстве и почти все — о том, что происходило в Ордене Феникса.

Однако знать, что происходит, было недостаточно: сведения нужно было использовать. А Снейп был один: ни в аврорате, ни в Ордене у него не было связника. А если бы даже и были — министерские авроры уже были под плотным контролем Волдеморта, а в Ордене не оставалось никого, кто был бы способен на основании полученной информации разрабатывать планы. Следовательно, передавать туда имело смысл не информацию, а уже готовые решения. Для этого Снейпу и понадобился Наземникус Флетчер.

Заклятие, которое применил к нему Снейп, сидя в задней комнате какого-то подозрительного притона, было усовершенствованным самим профессором заклинанием Конфундус с несколько уточненным действием. Планы, идеи и сведения, которые Снейп хотел передать через него Ордену, Флетчер излагал очень точно, но как бы от себя, ни словом не упоминая Снейпа. Наземникуса даже не пришлось сильно подталкивать в этом отношении — тщеславие действовало эффективнее заклятия: Флетчеру очень нравилось быть генератором идей и уважаемым в Ордене человеком. При желании он мог бы вспомнить, что идеи эти растолковывал ему Снейп в комнатке с отдельным входом при подпольном борделе, но такого желания у Флетчера не возникало.

Отданных за бесценок артефактов было немного жаль, как и тех, что придется отдать Флетчеру в дальнейшем. Но Снейп полагал, что дело того стоило.

И кроме того, деньги действительно закончились.

Снейп был очень жестко ограничен во времени. Приближался день совершеннолетия Гарри Поттера; с этого дня переставали действовать защитные чары, обеспечивавшие мальчику безопасность в доме его родственников. К этому дню готовился Волдеморт; готовилось Министерство, планировавшее перевезти юношу в место, которое авроры считали безопасным, не подозревая, что Министерство и даже их собственный департамент наводнены агентами Темного лорда, которому известен каждый их шаг. Готовился и Орден Феникса.

Год назад тогда еще живой Дамблдор сказал Снейпу, что мальчик должен умереть.

Мальчик, носящий в себе частицу личности Волдеморта.

Только если мальчик умрет, умрет и Волдеморт.

Вероятно, портрету уважаемого покойного директора известно даже, когда это должно произойти, думал Снейп с горькой иронией. Во всяком случае, не сейчас, судя по паническим разговорам уважаемого портрета с не менее уважаемой Минервой.

Снейп отказывался верить в неизбежность и необходимость такого исхода вообще. В конце концов, Гриндельвальд, который, как понял Снейп во время памятного разговора с Флитвиком при излечении травмы Кэти Белл, был куда опаснее Волдеморта, до сих пор благополучно сидел в тюрьме — и кому это мешало?!

В мальчике — частица Волдеморта? Да, это проблема. Но, положа руку на сердце, — в ком из людей нет чего-то подобного?

Маглы научились бороться с безумием и одержимостью. Почему маги не способны на нечто похожее? Тем более, что идеи просматривались...

Нет, господин директор, мальчик будет жить. Он будет жить, и у него будут дети, которых он приведет когда-нибудь в Хогвартс, — быть может, совсем не такой, каким его знаем мы.

План, разработанный Снейпом и внедренный им через Наземникуса Флетчера в Орден Феникса, преследовал две цели: во-первых, благополучно переправить Поттера из дома его родственников в безопасное место; и во-вторых — укрепить позиции Снейпа в окружении Волдеморта. Он планировал выдать Темному лорду точное время переброски (и тем завоевать доверие), но скрыть при этом существеннейшую деталь: шесть человек из числа членов Ордена примут облик мальчика, и семь «Поттеров» со своими сопровождающими разлетятся в разные стороны.

Снейп прекрасно понимал рискованность этого плана, но ничего другого, позволяющего убить сразу двух зайцев, придумать не сумел. Он рассчитывал на здравомыслие и опыт Кингсли Бруствера, ставшего после смерти Дамблдора фактическим руководителем Ордена, — этот хладнокровный, лишенный сантиментов и предельно циничный человек был и в самом деле великолепным телохранителем. Кроме того, Снейп надеялся сам принять участие в «охоте» на Поттера и подстраховать орденцев.

* * *

«Северус… Помогите, Северус… Мы ведь с вами друзья… Мы ведь были друзьями, Северус!...»

Это была неправда. Никогда они с Чарити Бербидж не были друзьями, почти не замечали друг друга, и от этой лжи, очевидной, последней, беспомощной, безнадежной, было еще страшнее, еще мучительней.

На самом деле этого не было. Не было этой мольбы, она не произносила этих слов, этой предсмертной безысходной лжи. Чарити Бербидж, профессор магловедения, милая, славная, незамужняя, преданная дочка своей больной матери, висела неподвижно над длинным столом в бывшем пиршественном зале древнего поместья Малфоев. За столом сидели Пожиратели смерти с Волдемортом во главе, и среди них — Снейп. Бывший профессор не смотрел на Чарити. Он смотрел только на своего повелителя.

Сегодня все решалось. Яксли, курировавший Министерство, принес известие: авроры планировали забрать Поттера тридцатого июля. Теперь был ход Снейпа. «Поттера переправят раньше», — негромко и веско сказал он. И объяснил почему. И сказал, кто и откуда. И как. Это были очень точные данные, точнее не бывает — ведь план разрабатывал он сам. Впоследствии припомнится и его правота, и ошибочность сведений Яксли — и это даст ему драгоценную возможность свободнее и продуктивнее лгать.

А Чарити висела над столом, медленно вращаясь. Это был излюбленный Волдемортом способ проверки его слуг. Висящая над головами беспомощная женщина, дикий крик боли и отчаяния из подвала, горящие люди… много чего. Темный лорд бдительно следил за реакцией, пуская в ход легилименцию.

Снейп был к этому готов. Юный Малфой — нет. Он то и дело посматривал на вращавшуюся над столом учительницу из его школы, нелюбимую учительницу, которую он изводил и высмеивал, и на лице его предательски проступали ужас и жалость. «Всего несколько дней — и он уедет в Хогвартс, где будет в относительной безопасности, — думал Снейп. — Всего несколько дней. Темный лорд отвлечется, должен отвлечься, этот мальчишка для него не так уж и важен. Всего несколько дней, только бы они у него были».

Движение Воландеморта — и Чарити пришла в себя. «Северус…» — простонала она, узнав его. И что-то еще, неслышно. То ли «помогите», то ли «умоляю», он не разобрал. Волдеморт впился глазами в его лицо. Напрасно.

Он был спокоен. Он должен был быть спокоен — и был.

И откуда только взялась эта нелепая, детская, беспомощная ложь, которую она потом ночь за ночью повторяла в его снах? «Северус, мы ведь друзья…»

* * *

Профессор Флитвик дурно спал ночами; можно сказать, и вовсе не спал. Он мучился в забытьи, в котором ему мерещились падающий Дамблдор, черные провалы в противное тупое никуда, посыпанные гравием дорожки в ночном тумане — и эльфийская песня о звезде, зрящей все пути сквозь казематы ночи.

* * *

Еще одним источником информации, обрывочной, бесполезной в оперативном плане, но, тем не менее, важной, для Снейпа был его собственный дом в Паучьем тупике. Там проживал Хвост; там наблюдали друг за другом. Снейп засыпал в своей постели под глазком магловской аппаратуры; темнота и магия хранили его беспокойные сны. Но и выставленные им магические средства наблюдения не дремали. Неизвестно, как и сколько Хвост общался со своими хозяевами вне этого дома; в нем он говорил с ними крайне редко, собственно — всего дважды.

Один из разговоров касался Волдеморта: Петтигрю докладывал, что Лорд увлекся поисками Даров смерти, и в первую очередь разыскивает Бузинную палочку, вбив себе в голову, что это могучее оружие обеспечит ему победу.

— А ведь вы же ему такого распоряжения не давали, правда? — подобострастно замечал он.

— Пусть потешится, — небрежно бросил на это его собеседник на том конце неведомого средства связи. И задумчиво добавил:

— Может, немного самодеятельности даже и на пользу: укрепит. А то ведь разваливается на глазах.

Справедливости последнего замечания Снейп не мог не признать: Волдеморт действительно разваливался на глазах. Неизвестно, посредством какого воздействия им управляли, но то, что Волдеморт был управляем, по сути — марионеткой на ниточке, чувствовалось, иногда — с оглушающей отчетливостью. При этом собственная личность Темного лорда, та, с которой некогда Снейп был знаком, претерпевшая некий непонятный, но значительный ущерб после создания крестражей, но все-таки остававшаяся идентичной себе в новом воплощении, все заметнее терялась. Сохраняя малопривлекательный, но устойчивый внешний облик, Волдеморт развоплощался внутренне. Иногда он замирал в бездействии и, кажется, в бессознательности, и только новый, неведомо как полученный приказ приводил его в действие, автоматическое, без проблеска мысли в красных глазах. При этом все более бурной и лишенной личностной окраски становилась его реакция на успехи и неудачи: ярость и ликование неконтролируемые и животные. А временами он как будто оживал; идея разыскать Бузинную палочку вдохновила его. В поисках ее он напоминал себя прежнего: действовал целенаправленно, напористо и грубо.

Второй разговор, подслушанный Снейпом, дал ему неожиданную надежду. Из этого разговора нельзя было понять, чего требовал от Хвоста его собеседник, но требовал настойчиво и нетерпеливо. И из его обмолвок Снейп понял, что противник ограничен во времени: он должен был победить к определенному сроку, в противном случае окончательная победа откладывалась надолго, если не навсегда. Все это было странно и непонятно, но если это было так, сопротивление обретало фундамент и цель.

* * *

Накануне падения Министерства Снейп посетил дом на улице Гриммо, 12.

Он уже давно собирался это сделать. Было ясно, что Министерству не продержаться; хранившаяся в нем документация, в том числе — завещание Сириуса Блэка с указанием точного адреса его дома, неизбежно должна была попасть в руки сторонников Темного Лорда. Сколь бы ни была надежной защита, против открытого, массового и долговременного проламывания она не выстоит; сразу же, как только документы окажутся в их руках, Пожиратели смерти будут у дома, а спустя какое-то время — внутри.

Важно было, чтобы ничего полезного для себя они там не нашли.

Из переданных Кикимером разговоров МакГонагалл с портретом Дамблдора Снейп знал, что сразу после его бегства из Хогвартса Орден Феникса покинул штаб-квартиру на улице Гриммо. Разумеется, им казалось, что ничего способного дать в руки врагов информацию об Ордене и его планах они там не оставили. Снейп в этом сомневался и предпочитал проверить лично.

Дело было не только в том, что он считал членов Ордена ребячливыми везунчиками, для которых их деятельность была всего лишь опасной, но увлекательной игрой, и полагаться на их ответственность было бы легкомысленно. Пожиратели смерти, с его точки зрения, были такими же. Дело было в том, что орденцы не знали, кто им противостоит.

Снейп же уже имел некоторое представление о противнике и об уровне работы его аналитиков. Он понимал, что материалом для их выводов могут послужить такие детали, на которые орденцам (как и Пожирателям) никогда не пришло бы в голову обратить внимание. Поэтому обнаружить и уничтожить все такие детали после ухода Ордена с Гриммо и перед приходом туда сторонников Темного лорда следовало ему самому.

Он давно собирался это сделать, но какая-то странная леность, почти безволие, охватывала его при мысли о посещении этого места. Снейп, никогда не знавший ни лености, ни безволия, смутно удивлялся своему состоянию, но занят он был чрезвычайно, дело не казалось срочным, и он откладывал его со дня на день.

Наконец стало ясно, что тянуть больше нельзя.

Замогильный шепот: «Ссеверусс Сснейп!» — раздался в прихожей, едва он переступил порог. Снейп остановился, наблюдая, как из пыли соткался призрачный образ Дамблдора и устремился к нему с нелепо воздетыми руками. Покойный директор, при всей его склонности имитировать манеры и стиль поведения старого выжившего из ума чудака, никогда не позволил бы себе такой дешевой патетичности. Снейп подождал, пока до фигуры осталось не более двух шагов, и рассыпал ее взмахом руки. Совсем уничтожать заклятие не стал: пусть все остается, как есть.

Криво усмехаясь, бывший профессор и бывший член Ордена Феникса прошел в комнаты, по пути обезвредив еще пару ловушек. Похоже, его здесь собирались не столько напугать (ловушки были не из самых страшных; Грюм был способен на гораздо большее), сколько усовестить. Интересно, как они себе это представляли: пыльное чучело уязвит сильнее, чем медленно падающий с башни Дамблдор? И в самый последний миг — холодное торжество в его глазах?

Снейп, надев тонкие перчатки из кожи пузырника, начал планомерный и тщательный обыск, с всегдашней педантичностью возвращая каждую сдвинутую или взятую вещь на свое место, но почти сразу сообразил, что материалом для выводов аналитиков противника могут быть не только сами вещи, но и их расстановка, положение — даже то, кто на какой постели спал! Он изменил манеру и стал имитировать обыск нарочито грубый и беспорядочный, со сдиранием наволочек с подушек и переворачиванием всего, что могло быть перевернуто: даже если он до чего-то не доберется, у противника не будет никакой уверенности, что все осталось так, как было при Ордене.

Так, идя снизу вверх, он добрался до бывшей комнаты Сириуса. Характер хозяина проявился здесь во всей красе. Это была просторная, некогда красивая и любовно, с огромной, до сих пор ощутимой заботой отделанная и обставленная комната. Мальчик, впоследствии — юноша, для которого всё это было сделано, оформил ее по-своему. Сириусом не было упущено ничего, что могло бы задеть или обидеть его родителей. Всё — фотографии гриффиндорцев и авроров, плакаты, распластанные повсюду гриффиндорские знамена — было вывешено не для себя, а напоказ, с единственной целью причинить боль. Максимально полно композиция просматривалась не с кровати, не с кресла у стола, где мог чаще всего располагаться хозяин всей этой красоты, а от входной двери. Снейп, хмыкнув, удивленно передернул плечом: такой продуманности, тщательности исполнения, такого трудолюбия он от Сириуса не ожидал. Надо же, какие цели и стремления могут вызывать к жизни качества, обычно человеку не свойственные.

Снейп приступил к осмотру, такому же разрушительному, как и везде, и в ящике стола, прямо сверху, обнаружил письмо.

Письмо от Лили к Сириусу Блэку, относившееся к тому времени, когда Поттеры уже скрывались в своем зачарованном Дамблдором доме в Годриковой впадине. Приветы, пустячки, сплетни о Дамблдоре… К письму прилагалась фотография: годовалый мальчик верхом на игрушечной метле, сидящая на корточках смеющаяся женщина протягивает к нему руки.

Снейп спокойно просмотрел и то, и другое. Нет сомнений, что письмо не лежало здесь все эти годы: когда оно писалось, Блэк уже давно не жил в этом доме и не посещал его. Скорее всего, Сириус забрал письмо из банка, где хранились все его документы; забрал, чтобы показать или отдать крестнику. Что ж, теперь это дом Поттера; раньше или позже он тут появится; в письме, написанном так давно, нет ничего, что не было бы известно всем; вполне можно его здесь оставить.

Снейп сидел на полу посреди разгромленной комнаты. Почерк Лили был знаком ему до последней черточки. Почерк говорил ее голосом. Но он никогда не видел вживую того, что на фотографии, лица, округлившегося, с новой мягкой ямочкой у рта, с незнакомой нежной улыбкой. К тому моменту, как она стала такой, он уже давно не видел ее.

«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Разгромленная комната перестала существовать. Он ушел, проскользнул, стоял на коленях перед женщиной с мягкой ямочкой у рта и смотрел в ее лицо, живое, с меняющейся улыбкой, с подрагивающим у щеки локоном. Она что-то говорила — он не слышал, слишком жадно смотрел, чтобы расслышать. Где-то рядом смеялся ребенок, были еще какие-то звуки — кто-то ходил. Пахло чем-то сладковатым, — наверно, детской присыпкой, и чуть-чуть сыростью. И Лили — ее кожей, ее волосами. Он протянул руку и, кажется, коснулся ее щеки. Или не успел…

Снейп стоял на коленях с письмом и фотографией в подрагивающей руке. Лицо почему-то было мокрым — он попал под дождь, возвращаясь от Поттеров? Не получалось вспомнить.

Ах да, здесь все будут обыскивать. Трогать. Прикасаться.

Он отделил от письма страницу, что была с подписью, фотографию аккуратно разорвал пополам. Ту часть, где была Лили, и страницу спрятал в карман, остальное положил в ящик стола — и тут же спохватился, снова вспомнив, что тут все будет осмотрено и изучено. Неполное письмо и часть фотографии, бережно уложенные в ящик, могли привлечь внимание. Его бы — привлекли. Он бросил все на пол. Хозяин найдет.

Проверив оставшиеся комнаты, в которых бывали члены Ордена, Снейп ушел, восстановив за собой все грюмовы пугалки. Голова кружилась. Воспоминание о комнате с запахом присыпки и сырости было совершенно реальным.

* * *

Министерство пало первого августа. Министр Скримджер был убит. Яксли, помогавшие ему брат и сестра Кэрроу и несколько молодых Пожирателей смерти мучили его перед смертью в течение трех часов. Потом за ноги выволокли изуродованный труп в Атриум Министерства, где он и пролежал до конца дня. «Вы никогда не захотели бы этого увидеть, но такая смерть — сигнал всем узурпаторам. Это сделал разгневанный народ», — сказал лорд Волдеморт журналистке Рите Скиттер, бравшей у него интервью в связи с изменениями в Министерстве. Впоследствии журналистка, для которой это редакционное задание было не самым приятным в жизни, рассказывала по секрету одному из своих любовников, что Темный лорд, вообще не производивший, по ее словам, впечатления обаяшки, в момент произнесения этой фразы показался ей впавшим в транс и не понимавшим, что говорит.

Новым министром стал Пий Толстоватый, находившийся под заклятием Империус.

Гарри Поттер исчез бесследно и был объявлен в розыск.

Одним из первых установлений нового режима стал декрет «Об образовании», согласно которому прохождение юными волшебниками, достигшими одиннадцати лет, обучения в школе чародейства и волшебства Хогвартс стало обязательным. Никто, под страхом смерти, не мог оставить своих детей дома в течение учебного года.

Директором Хогвартса был назначен Северус Снейп. Вместе с ним в Хогвартс прибыли несколько молчаливых охранников, очень похожих на оборотней, и назначенные профессорами Алекто и Амикус Кэрроу.

Нет, брат и сестра Кэрроу, квадратные, тяжелолицие, убийцы и вдохновенные садисты, не были посланы Волдемортом специально для того, чтобы присматривать за Снейпом, хотя сами они, настроенные Беллатрисой Лестрейндж, имевшей на них влияние, считали иначе. Беллатриса, уже почти безумная, мало что понимавшая, тем не менее твердо держалась убеждения, что Снейп — враг ее повелителя, и никакие доказательства верности, ни приносимые Снейпом сведения, ни даже убийство Дамблдора, произошедшее на ее глазах, не могли этого убеждения поколебать. На Пожирателей смерти, подобных Кэрроу, — тупоумных, растворивших остатки разума в животной жестокости и болезненном садизме, Беллатриса производила впечатление, близкое к мистическому. Для их закостеневших, застывших душ она была подобна электрическому разряду. Снейпу казалось, что еще немного — и они начнут поклоняться ей.

Может показаться диким, но сам Снейп, пристально наблюдавший за Беллатрисой — своим самым опасным врагом среди Ближнего круга Волдеморта, тоже испытывал нечто похожее на благоговение, смешанное с ужасом и брезгливостью. Беллатриса, всем сердцем и всем разумом стремившаяся к Лорду, принимавшая в себя каждую его черточку, разделявшая и его жестокость, и ненависть к грязнокровкам, оказалась не в силах справиться в себе, принять и усвоить разделенность и внешнюю управляемость его души. Она стремилась понять — и ее разум разрывался в клочья. Стремилась принять — и то, что осталось от ее души, в ужасе, которого она не понимала и отказывалась в себе признать, отворачивалось от того, к чему она стремилась.

Но отношение к своему повелителю она чувствовала безошибочно, как собака чувствует отношение людей к своему хозяину. Никакое, самое изощренное и умелое притворство не могло ее обмануть.

Снейпа спасало только то, что сам Волдеморт относился к своей поклоннице с безгливостью и презрением. Для него не были секретом ни ее безумие, ни ее любовь. И то, и другое делало в его глазах Беллатрису существом полезным при умелом использовании, но ничтожным. Он не верил ей, более того — ее предостережения и подозрения только возвышали Снейпа в его глазах. Выросший в атмосфере недоверия и неприязни окружающих, Том Реддл проникся убеждением, что недоверие и враждебность — это именно те чувства, которые ничтожества всегда испытывают к избранным — почти таким, как он сам, уступающим ему совсем немного по сравнению со всеми прочими, и, разумеется, разделяющим его взгляды — а разве может избранный думать иначе?

Что думали по этому поводу у противника, Снейп не знал, но раз он до сих пор был жив, можно было предположить, что и там к несчастной Беллатрисе не относились всерьез.

Увы, иначе обстояли дела с такими, как Кэрроу. Садисты чувствительны к экзальтации и склонны к паранойе, которую тусклый разум не подвергает сомнению. Кэрроу подозревали профессора и были настроены не спускать с него глаз. Только отсутствие приказа или одобрения Волдеморта, которого они боялись смертельно, мешали им наброситься на Снейпа, не дожидаясь подтверждения подозрений.

И здесь Снейп был в таком же положении, что и ученики школы, ответственность за которую он нес. Потому что Волдеморт послал Кэрроу в школу вовсе не ради наблюдения за ним. Они нужны были ему в Хогвартсе потому, что именно они ни на минуту не поколебались бы, получив приказ уничтожить детей.

Но пока такого приказа не было. Положение Темного лорда еще не было прочным, у большинства взрослых волшебников его власть не вызывала одобрения; теоретически, поднимись против него население магической Британии, его слуг не хватило бы, чтобы противостоять.

Дети нужны были ему в качестве заложников.

Поэтому Алекто и Амикусу дозволялось до определенного предела калечить детей, но не разрешалось убивать.

Впрочем, Снейп склонен был полагать, что физическое уничтожение детей не было желательной целью противника, а лишь вариантом на крайний случай. Желательным было их подчинить, сломать и обработать в нужном ключе. Противнику нужны были исполнители, а не творцы.

И для этого Кэрроу подходили как нельзя лучше. Их методы «воспитания» были по сути пригодной для обуздания диких животных дрессурой, нацеленной на полное уничтожение творческого духа, любознательности — да и самой души.

* * *

Преподаватели Хогвартса видели, как одетый, как всегда, в черное, с черным отечным лицом, в сопровождении двух громил устрашающего вида, прибыл новый директор — и затворился в директорском кабинете, в башне с горгульей у входа.

* * *

Непрочные сны профессора Флитвика были тяжелы, вязки и душны.

* * *

Снейп, хорошо представлявший себе школу, серьезно опасался детского сопротивления, которое могло привести только к тяжелым для детей последствиям. Поэтому одним из первых его указов был указ, повторявший приснопамятный циркуляр Амбридж: больше трех не собираться, самодеятельные объединения школьников запрещены.

Директор Снейп ощущал свою полнейшую беспомощность. Охрана школы фактически была в подчинении брата и сестры Кэрроу. Пока обходилось без серьезных травм, но это только пока. Кэрроу входили во вкус, и серьезные несчастья с детьми были только делом времени. И если бы только это. Снейп видел, отчетливо ощущал, что монотонный ритм дрессуры втягивает в себя учеников, поглощая и растворяя их. И он ничего не мог сделать. Он не сомневался, что все его распоряжения не только доходят до Волдеморта, но и тщательно анализируются противником. Любое, что может насторожить, — и в Хогвартсе будет другой директор. Кэрроу следили за ним в оба глаза, преподаватели шарахались, как от зачумленного, дети откровенно боялись — еще больше, чем Амикуса и Алекто. Он хотел бы поговорить с профессором Флитвиком, чей тревожный и глубокий взгляд неоднократно чувствовал на себе, но это было невозможно. Пустота вокруг него была так отчетлива и абсолютна, что даже пара сказанных слов, даже кивок, даже взгляд глаза в глаза были бы замечены всеми.

И Снейп ни с кем не встречался глазами. Его застывший черный взгляд был устремлен в пустоту.

Школа замерла в ледяном ожидании страшного. Все боялись всех.

Зато Кэрроу чувствовали себя все более вольготно. Директор не мешал им, учителя ходили по стеночке, школьники — строем. Постепенно они успокоились относительно Снейпа: слишком очевидным было его одиночество, слишком каменной — неподвижность. Брат и сестра перестали воспринимать Снейпа как угрозу, а следовательно — перестали воспринимать. Он стал для них предметом интерьера, они обсуждали свои дела и намерения, не обращая внимания на окружающие столы, стулья, школьные доски и директора.

* * *

«Если что — я здесь», — сказал профессор Флитвик своему молодому коллеге и другу страшно давно, в другой жизни, несколько месяцев назад. И не сдержал слова. Он был здесь, и «если что» тоже было — и еще как было! — но его, Флитвика, словно бы и не было. Он был совершенно бесполезен.

Флитвик пытался встретиться со Снейпом глазами в те нечастые минуты, когда директор появлялся в Большом зале или в учительской, чтобы хотя бы взглядом сказать, что все понимает, но безжизненный взгляд Снейпа всегда скользил мимо. Флитвик, как он это делал всегда и со всеми, прислушивался душой, стараясь расслышать движение другой души; он старался больше, чем всегда и со всеми, напряженно и истово, но словно скользил по поверхности ледяной стены.

Профессор дурно спал — во сне ему все мерещились какие-то злые голоса, он продирался сквозь ватную темноту и не мог никуда пробиться. Собственная бесполезность и ненадежность, острое сострадание к Снейпу, страх за детей сводили его с ума. Флитвик издергался, не находил себе места и даже, чего с ним не случалось раньше никогда, сорвался в классе, резко оборвав ученика, не вовремя выскочившего с совершенно невинным замечанием. Он тут же опомнился и с удивлением заметил, что его резкость обрадовала детей, а вовсе не наоборот. И школьник, которому досталось от профессора, не был исключением. «Всевышний, — подумал Флитвик, вглядываясь в оживившиеся и как будто даже порозовевшие лица своих учеников, — здесь все так боятся друг друга, все так застыли, что их радует даже грубость — потому что живая! Что же делать, что же делать, ведь так же нельзя».

* * *

Профессор Снейп сидел, сцепив руки, за своим столом в директорском кабинете, в окружении взиравших на него портретов прежних директоров. Портреты разговаривали с ним, приносили новости, они были созданы волшебством, чтобы помогать живому директору, но и им Снейп не мог доверять. Портрет Дамблдора постоянно и настойчиво требовал выполнения своих указаний — Снейп выслушивал их. Молча и вежливо.

Только что от него ушли Алекто и Амикус Кэрроу, ушли чрезвычайно возбужденными и в приятном предвкушении. Сидя у директора, они обсуждали новость: Темный лорд покарал чету Лискомбов, отказавшихся служить ему. Лискомбы были чистокровными волшебниками с хорошей родословной, их дочь Лиззи училась на первом курсе Слизерина. Тем не менее они всячески уклонялись от присяги Волдеморту, а когда уклониться стало невозможно, попытались скрыться. Волдеморт впал в ярость, неконтролируемую, как это часто у него в последнее время бывало, и, обездвижив Лискомбов, сжег их живыми вместе с домом.

Руки у Кэрроу были развязаны: жизнь дочери Лискомбов больше не нужна была Темному Лорду. Более того, Кэрроу полагали, что он воспримет благосклонно, если казнь ее будет долгой и устрашающей — в назидание тем родителям учеников, которые еще не поняли, что Темный лорд не шутит. Заняться этим они планировали на следующий же день.

«Очень жаль, Северус, — горько вздохнул портрет Дамблдора, — но мы ничего не можем тут сделать». В голубых глазках за стеклами очков-половинок задрожали слезы. Дамблдор переживал искренне: он был добрым человеком, хорошим директором, и девочку ему было жаль. «Вы не можете рисковать выдать себя, — продолжал портрет, — ваша помощь понадобится Гарри Поттеру, от этого зависят жизни многих, и мы ради этого уже многим пожертвовали».

«Мы не были друзьями», — тихо проговорил Снейп.

«С Лискомбами? — оживился Дамблдор: неприятный момент был благополучно пройден. — Разумеется, вы вряд ли были даже с ними знакомы. Я и то их не помню. Что, впрочем, не делает преступление Реддла менее чудовищным».

Снейп кивнул черноволосой головой. Его лицо было пустым. Он больше ничего не говорил. Замолчали и портреты.

Если бы можно было привлечь Кикимера! Но домовик уже несколько дней как исчез из Хогвартса, успев сказать только, что его вызывает хозяин, Гарри Поттер. Снейп призвать домовика не мог — не он владел им; Кикимер всегда являлся сам.

Снейп пытался перебирать возможности и все больше убеждался, что их нет. Он сидел неподвижно, и ни единая черточка в его лице не выдавала отчаяния.

* * *

Почему профессор Флитвик, внезапно надумавший прогуляться, встав из-за рояля, углубился в упорно сопротивлявшиеся осеннему омертвению заросли сирени, шиповника и жасмина у подножия когтевранской башни, с их поздними, такими горькими цветами; в заросли, когда-то придуманные и выращенные им самим, он и сам не мог бы объяснить. Но он углубился, и колючие ветки сомкнулись над его головой. В глубине кустарника открылось что-то вроде тропинки в самую чащу; тропинки давно не торенной, забытой, но, несомненно, когда-то существовавшей и почему-то не заросшей, оставшейся, как шрам на чьей-то памяти. Флитвик пошел по ней.

Снейп сидел прямо на земле, съежившись, обхватив руками укутанные черной мантией острые коленки и склонив на них черноволосую голову. В сумерках, под шатром густых ветвей он был почти не различим. Когда Флитвик подошел, он поднял голову и, кажется, не удивился.

«Лиззи Лискомб из Слизерина будут убивать завтра, — сказал он. — Ее родители уже мертвы. Я дам вам адрес людей из Ордена Феникса, это недалеко. Но лучше будет, если они вас не увидят. Просто оставьте записку с историей девочки при ней и сотрите себя из ее памяти».

* * *

За ужином профессор Флитвик старался не смотреть в сторону слизеринского стола. Лиззи была маленькой даже для первокурсницы, беленькой, жидкие волосики стянуты в хвостик. Она не знала, что стала сиротой.

«И что мне ее — прямо из-за стола умыкать? — удрученно размышлял профессор. — В Слизерин мне хода нет, если, конечно, не привлекать декана Слизнорта, а делать этого, наверно, не стоит. А по коридорам теперь дети не болтаются. Исчезают в спальнях, лишь только освободятся».

Он старался не замечать, что за столом Слизерина была не только маленькая Лиззи. Там сидела Кнопка и ожидающе смотрела на него.

«Нет-нет, ни в коем случае! — думал Флитвик. — Все, что угодно, только не привлекать детей!»

Но всего, что угодно, в его распоряжении не было. Даже не всего, а совсем немножечко, — и то не было.

Лиззи ела котлету. В этом учебном году пища в Хогвартсе стала скудной и однообразной — не из-за недостатка средств, а в воспитательных, так сказать, целях. Дети ходили полуголодными. Флитвик смотрел, как сосредоточенно и серьезно ест серую склизлую котлету одиннадцатилетняя беленькая девочка.

Вставая из-за стола, профессор мельком глянул на Гленну — и девушка поравнялась с ним на выходе из зала.

«Мне нужно, чтобы этой ночью, как только все успокоится, вы незаметно вывели из спальни Лиззи Лискомб», — тихо сказал Флитвик, глядя перед собой.

«Куда ее?» — так же тихо осведомилась Гленна. Она совершенно не удивилась. С начала учебного года она ждала именно этого — когда профессор скажет ей, кого и как спасать.

«Ко мне», — план уже сложился в голове Флитвика. Рискованный, даже идиотский, но в принципе — выполнимый.

* * *

Сразу после ужина директор Снейп пригласил брата и сестру Кэрроу к себе в кабинет, чтобы выслушать их соображения по дальнейшему усовершенствованию школьного образования. Задержались допозна. По окончании совещания Кэрроу проводили директора до его личных апартаментов, за входом в которые, как и каждую ночь, присматривала охрана.

* * *

И только потом, в своем кабинете, прислушиваясь через приоткрытую дверь к ночной тишине когтевранской башни, профессор Флитвик, облившись холодным потом, сообразил, к какой чудовищной, смертельно опасной ошибке привели его недомыслие и торопливость.

Это же надо: «ко мне»! За много лет он привык чувствовать себя полным хозяином в своих владениях. Небрежно брошенного "По моему распоряжению" вполне хватало, чтобы оправдать присутствие в когтевранской башне любого ученика в любое время. Почему, ну почему он не подумал, что теперь все иначе? Школой правят Кэрроу, они установили в отношении факультетов почти казарменную систему, и если хождение после отбоя в пределах Равенкло его собственных учеников допускалось, то появление слизеринки непременно вызвало бы подозрение. Даже одной и даже не в ночь, когда запланировано исчезновение Лиззи. На "общем" пространстве отговориться было можно: там располагались ванны, кроме того, всегда можно было сослаться на недомогание и необходимость показаться врачу. Но стоило кому-нибудь хотя бы издалека, хотя бы мельком увидеть Кнопку в Когтевране — и их ждал неминуемый провал.

Он поспешил вниз по лестнице, надеясь перехватить Гленну. И на середине услышал: кто-то поднимался ему навстречу. Тихие, неровные шаги, о чем-то ему напомнившие, ничуть не походили на легкую походку Кнопки.

* * *

Как Гленна и рассчитывала, маленькие спали крепким сном. Очень уж утомительной стала жизнь в школе — особенно для этих, только что от мамки. Неслышно подойдя к кровати Лиззи, Гленна осторожно отвернула полог и первым делом зажала малявке рот. Лиззи дернулась, глядя на нее полными ужаса, черными в свете ночника глазами.

«Тс-с-с! — велела Гленна, одновременно накладывая за Лиззи заклятие молчания. Для надежности. — Ты меня знаешь. Ничего плохого тебе не сделаю, наоборот. Просто надо так, подруга. Надо. Понимаешь?»

Неизвестно, что чувствовала своим сердечком малявка, но она поверила. Закивала, торопливо, пока Гленна сооружала на постели «куклу» из подвернувшихся тряпок, оделась и покинула спальню, вцепившись в гленнину руку.

* * *

Стоя на лестничной площадке, профессор Флитвик смотрел, как ему навстречу поднимается студент его факультета Сент-Клер, с натугой таща то, что любому, кроме Флитвика, показалось бы неимоверно огромной стопой учебников.

Молодцы все-таки. Какие же они молодцы!

«Вас кто-нибудь видел?» — все-таки спросил он шепотом.

«Никто. Лавгуд сканировала — вы знаете, она умеет. Она бы просигналила».

Количество посвященных разрасталось, и это было плохо, но с другой стороны — ученики все сделали лучше, чем сумел придумать он. Он не хотел втягивать студентов, но сделал это, и благодаря им то, что было движением отчаяния, становилось работой. Что ж, сделанного не воротишь.

«Вас не хватятся в спальне, Сент-Клер?» — спросил он, войдя вслед за Сент-Клером и девочкой в кабинет и заперев за собой дверь.

«Разве только пожар случится, — усмехнулся юноша, — «кукла» у меня убедительная, а попусту меня беспокоить я соседей отучил давно. У девчонок — то же самое, но они уже должны были вернуться в спальни».

«Тогда я прошу вас прикрыть меня, — очень серьезно сказал Флитвик. — Но только если вы уверены».

«Я уверен, сэр».

«Вы играете на фортепиано?»

«Ммм…»

«Ноты знаете? Одну за другой брать сможете?»

«Это — да».

«Сейчас погасим огонь, — Флитвик закончил колдовать над роялем и достал из шкафа метлу, — и мы с девочкой вылетим в темноте, чтобы на фоне окна нас никто из охраны не приметил. Вы выждете десять минут, зажжете свет и будете брать ноты вот с этого листа. Не стесняйтесь ударять по клавишам от души, должно быть громко. Остальное сделает рояль. Охранники часто ходят под башней, пусть слышат. Время от времени прекращайте и ходите по кабинету — для мелькания в окне».

Профессор Флитвик сам устанавливал защитные чары для Хогвартса — и знал, как их обходить. Метла с двумя седоками, бесшумно выскользнув из вечно открытого окна, сначала поднялась круто вверх, держась в тени когтевранской башни, а потом стремительно пошла на юго-восток. Ее никто не заметил.

А в кабинете гремела музыка. Охрана привыкла к этому — так бывало почти каждую ночь. Заметить, что сложные пассажи звучали как-то механически, однообразно и через какое-то время повторялись, охранники, похожие на оборотней, не могли.

* * *

Гленна уже шагнула в спальню своего курса, но неожиданная мысль заставила ее замереть на пороге. Никто ведь не поверит, что первокурсница сумела убежать из замка самостоятельно. Будут искать тех, кто ей помогал. Их-то — ее, друзей, профессора, — конечно, не найдут, не для того они все так хорошо продумали, но кого-нибудь, кого объявят виноватыми, — найдут обязательно.

Гленна развернулась и ринулась в гостиную.

Схватила лист пергамента. Представила себя пожилой, но энергичной волшебницей, чьей-то родственницей. Так живо представила, что могла бы нарисовать «свой» портрет — с седыми буклями, прямым, не испорченным временем носом и небольшими, но заметными брыльями. Начала писать. Почерк получился старомодный, крупный, с завитушками. Потом поднесла оконченное письмо к огню камина и сожгла его так, чтобы остались необгоревшие окончания строк — как будто жгли в спешке, небрежно.

«…выходи, как стемнеет».

«... проберусь …знаю как».

«…заберу у леса».

Оставила в камине, погасив огонь.

«Вот теперь все», — подумала удовлетворенно, заворачиваясь в одеяло.

* * *

О встречах в разросшемся кустарнике они никогда не уговаривались; просто приходили. Флитвик волновался за Снейпа: его собственные блуждания под окнами его же кабинета было бы легко объяснить. К счастью, осень брала свое: темнело все раньше, и вскоре Снейп уже проскальзывал в самую глубину зарослей по тропинке, напоминающей шрам на чьей-то памяти, в полнейшей темноте, уверенно и бесшумно. Казалось, тропинка ему хорошо знакома.

Директор коротко говорил то, что хотел сказать, и так же бесшумно исчезал.

Ни в столовой, ни в коридорах директор Снейп по-прежнему не встречался с Флитвиком глазами, но старый профессор видел, что взгляд Снейпа изменился. Не застывший, не опрокинутый в себя — взгляд этот стал вбирающим, внимательным, он как будто тайком оглаживал, принимал в себя каждую детскую головку, каждую пару острых склоненных плечиков, каждое бледное личико, с заботой и какой-то чуть ли не материнской нежностью. Это был директорский взгляд. Но стоило Снейпу отвернуться от детей туда, где кто-нибудь мог встретиться с ним глазами, — и это снова была пара неподвижных, невыразительных черных глаз.

Когда, как всегда, внезапно, выпал первый снег, Флитвик растерялся. Следы на снегу не могли их не выдать, да и оголенные заросли на фоне белизны уже не казались такими надежными даже в темноте. Выход подсказала сама природа. Полежав пару дней сверкающим неподвижным покрывалом, снег вздымился поземкой, повалил с серых небес, да так, что любой след заметало в момент. Заросли кустарника разом превратились в непроходимую с виду белую стену.

Наколдовав непрекращающуюся поземку и постоянный снегопад вокруг своей башни, Флитвик был готов в любой момент его прекратить, если вдруг такая природная аномалия вызовет подозрения. Но этого не произошло. Кэрроу были слишком заняты другим, чтобы обращать внимание на капризы природы, а школьники и другие учителя, если и заметили, то промолчали. К странностям природы в хозяйстве Флитвика все давно привыкли. К тому же репутация его как человека, всегда державшегося в стороне от заговоров и политических событий, способствовала сохранению тайны.

И опасение, что к месту встречи придется пробираться по пояс в снегу, тоже не оправдалось. Флитвик ничего специально для этого не делал, но тропинка, скрытая в глубине зарослей, оставалась свободной и малозаснеженной, как бы ни мело вокруг и какой бы тяжкий груз снега ни держали на себе сомкнувшиеся над ней ветки.

Именно в зарослях под когтевранской башней Снейп, осторожно подсвечивая себе палочкой, показал Флитвику рецепт зелья, ослабляющего действие заклятия Круциатус. Рецепт требовалось запомнить наизусть, потом Снейп бесшумно распылил его. Флитвик понимал, что обнаружь охрана или Кэрроу в его карманах эту запись, сделанную рукой директора, — пропали бы они оба. Пока еще обысков карманов преподавателей Кэрроу себе не позволяли, хотя негласные досмотры апартаментов проводились регулярно, но никто не мог бы сказать уверенно, что этого и не будет. От Флитвика потребовалась вся его сосредоточенность и крайнее напряжение его незаурядной памяти, чтобы запомнить и удержать в ней сложный рецепт.

Придя к себе в кабинет, он тут же схватил лист пергамента и записал всё — знак за знаком. Эту запись по рекомендации Снейпа Флитвик показал студенту своего факультета Сент-Клеру. И хотя рецепт был записан почерком Флитвика на листе, выхваченном из лежавшего на столе бювара, юноша что-то для себя в нем угадал — и лицо его вдруг просияло таким внутренним светом, что у Флитвика мелькнула нелепая мысль: портьера-то на окне не задернута, кто-нибудь может заметить.

Сент-Клер прочел рецепт, держа лист в чуть вздрагивающих тонких пальцах, и вернул его профессору. «Вы не будете заучивать?» — спросил Флитвик. «Я запомнил», — ответил студент.

И в самом деле, он запомнил. Ключи от большой лаборатории по-прежнему были у него; Кэрроу, заглянув туда пару раз, потеряли интерес. Слизнорт предупредил их, что позволяет старшекурснику пользоваться лабораторией, Торквиниус был там один, а Кэрроу со стороны учеников опасались главным образом заговоров, одиночка их не интересовал; едкий пар от котлов тоже не располагал к желанию задержаться. Таким образом, ничто не мешало Тору сварить нужное зелье. Оно было трудоемким, требовало виртуозности в приготовлении, но, по счастью, не слишком много времени. Через две недели после того, как Торквиниус получил рецепт, зелье было готово. И очень вовремя: как раз к этому времени Кэрроу почувствовали себя в школе достаточно уверенно, чтобы перейти к давно вожделенному: пыткам учеников.

Но создать зелье — это было еще даже не полдела: куда сложнее было суметь его использовать. И, конечно, это было далеко не все, что требовалось делать. Распоряжения директора, отдаваемые в темных зарослях шиповника, жасмина и сирени тихим четким голосом, касались всего в школе. Нужно было уберегать от беды и неосторожности возродившийся Отряд Дамблдора, собиравшийся в Выручай-комнате (как будто она и в самом деле могла выручить, если речь шла не о школярских проделках! Флитвик, узнаший об этих собраниях от Снейпа, понимал: эти дети так и не поняли, что игры закончились), нужно было вовремя предупреждать те классы и учеников, которым грозил обыск; нужно было кормить голодных и лечить раненых и пострадавших от Круциатуса; нужно было утешать впавших в отчаяние и прятать тех, над кем, как над маленькой Лиззи Лискомб, нависала угроза.

Разумеется, Флитвик не был способен все это делать сам — даже с помощью Кнопки и ее друзей. И даже с помощью еще двух-трех учеников, которым мог доверять. А доверять он мог только тем совсем немногим, кто доверял ему — настолько, чтобы не спрашивать и не пытаться выяснить, откуда у преподавателя заклинаний, никогда не вмешивавшегося ни в какие политические игры, могла взяться информация, на которой он основывал свои распоряжения. Поэтому Флитвик не мог прибечь к помощи других учителей: те непременно такими вопросами задались бы.

Оставались ученики.

Отряду Дамблдора передавала предупреждения Луна: несмотря на общее насмешливое к ней отношение, те, кто ее знал, предполагали, что она может каким-то таинственным образом узнавать то, что невозможно узнать обычными путями. Поэтому произнесенное Луной в Выручай-комнате рассеянно-мечтательное: «Мне почему-то кажется…» — или: «Там мозгошмыги собираются…» — принималось к сведению. И чем дальше — тем с большим доверием.

Но не Отряд Дамблдора стал настоящей опорой Флитвика в его скрытой деятельности, его силой, фундаментом подлинного выживания Хогвартса. От ОД, этого узкого сплоченного кружка, отделенного своей сплоченностью и своей тайной от всей остальной школы, можно было ждать и требовать только одного — чтобы он уберегся сам. Любые другие поручения можно было давать выборочно, редко и крайне осторожно — слишком велик был риск, что эти дети, с увлечением игравшие в подпольщиков, заиграются и придут к провалу.

Нет, иногда такие поручения давались. Но Флитвик (и Снейп) шли на это крайне неохотно, когда других возможностей не оставалось, и всегда тщательно продумывали дело так, чтобы даваемое поручение вообще поручением не выглядело.

Так было, например, когда Снейп на очередной встрече с Флитвиком, вместо того, чтобы, как обычно, кратко дать информацию и необходимые указания, вдруг неохотно обронил: «Мне нужен предлог, чтобы вынести из школы меч Гриффиндора. Открыто и официально поместить его в хранилище Лестрейнджей в Гринготтсе».

«Зачем?!» — невольно поразился Флитвик. Обычно он не задавал Снейпу вопросов; но, когда голова забита детьми, их болезнями, страхом и муками, идея, рискуя, возиться с артефактом кажется уж слишком неожиданной и нелепой.

«Он фальшивый, — пояснил Снейп, — это сделал Дамблдор, чтобы иметь возможность в любой момент вынести настоящий. Кэрроу, разумеется, подмены заметить не способны, но в школу может пожаловать кое-кто посерьезнее — и, я думаю, скоро пожалует».

«Но уж в Гринготтсе-то подделку разоблачат в момент!»

«Разоблачат, — Флитвик почувствовал, как Снейп усмехнулся. — И ничего не скажут».

Да, в самом деле, гоблинские банкиры, фактически ограбленные новым режимом, старались тихо саботировать все, до чего могли безопасно для себя дотянуться. Флитвик об этом знал и почувствовал досаду на себя: мог бы и не спрашивать.

Ситуация была ясна, однако найти предлог оказалось делом нелегким. Флитвик ломал голову: сымитировать налет на школу? Нагонят еще охраны, что совсем не нужно. Напустить Неостановимую Ржу? Пропадет все, включая рыцарей в простенках и ободки на чернильницах, а вот гоблинский меч, будь он настоящим, спокойно можно было бы оставить на месте: ему такое не страшно.

Неожиданно помощь пришла от Луны Лавгуд. Она сообщила, что в Отряде Дамблдора, оказывается, вопрос о мече тоже обсуждался: Джинни Уизли еще летом, на свадьбе своего брата, узнала, что Дамблдор завещал меч Гарри Поттеру, но тогда еще живой Скримджер отказался его ему отдать. «Меч нужен Гарри! — горячилась она. — Мы должны его забрать, чтобы передать ему!» Но даже в Отряде Джинни не нашла поддержки и оставалась в своем намерении в одиночестве: красть меч из кабинета страшного Снейпа представлялось дамблдорцам затеей более чем рискованной.

Флитвик посоветовался со Снейпом; тот дал добро. «Похитители попадутся мне в моем кабинете, — счел зачем-то нужным пояснить он. — И наказывать их буду я».

Флитвика задело это пояснение. Неужели Снейп настолько не верит в его, Флитвика, доверие к нему, что считает нужным сказать это вслух: он дает добро потому, что может обеспечить безопасность учеников?

Луна предложила Джинни свою помощь в похищении меча. С ними неожиданно увязался еще один ученик Гриффиндора — Невилл Лонгботтом.

Все прошло, как по маслу. Директор застал похитителей на месте преступления и немедленно, пребывая в ярости, которую не могли не заметить даже Кэрроу, примчавшиеся по его вызову, вынес приговор: Запретный лес.

Оба Кэрроу посмотрели на Снейпа с уважением: Запретного леса они опасались.

Неудачливые похитители отправились пить чай с окаменевшими кексами в хижину лесничего Хагрида, а директор, чей кабинет уже нельзя было считать надежным хранилищем для реликвии, лично отвез меч Гриффиндора в Гринготтс.

Но это был лишь эпизод, один из нескольких — их профессор Флитвик мог пересчитать по пальцам. А между тем школа жила, спасала обреченных, поддерживала отчаявшихся и ослабевших, кормила голодных. Кто-то всегда оказывался там, где нужно. Кому-то вовремя совали в руки бутылочку с зельем Снейпа; из чьих-то портфелей аккурат перед обыском исчезали недопустимые, с точки зрения Кэрроу, вещи. Всех, всех до единого поддерживали, лечили — и учили. Да, школа продолжала оставаться школой, дети исправно посещали уроки, где растерянные учителя продолжали говорить то, что говорили всегда, — и каждый день делали свои маленькие потрясающие открытия.

Профессор Флитвик не смог бы ответить на вопрос, как, каким образом сумели организоваться ученики. Едва ли это была какая-то четкая организация — с командиром, звеньями и тому подобным. Командиром, организатором в этом странном организме был Снейп — через него, Флитвика. «Ты снова Связной, старик. Знать, судьба такая», — тайно ухмылялся профессор. Но он был не совсем справедлив к себе. Многое, очень многое Снейпу удавалось доводить только в качестве сжатой, предельно коротко изложенной информации. Додумывать и организовывать приходилось Флитвику. И каждый раз получалось примерно так, как в тот, самый первый, с Лиззи Лискомб (которая, кстати, была благополучно переправлена Орденом к родственникам в Венгрию) — его план, попав к ученикам, преобразовывался и изменялся. Выполнял всегда кто-то, кто имел наиболее естественный доступ в нужное место в нужное время. Каким образом они делали это, почти не попадаясь, он понять не мог. Гленна и другие ученики, через которых профессор передавал информацию, обращались к тем, кому верили и кто был поближе к происходящему, — а дальше они просто не знали. Каждый на своем месте делал, что мог.

И в этой почти несуществующей, но, тем не менее, работающей организации, главную скрипку, как замечал Флитвик, играл факультет Пуффендуй.

Факультет, на который принимали всех, кто не имел выдающихся качеств, позволявших попасть в Гриффиндор, Когтевран или Слизерин; факультет-отстойник, как презрительно называли его ученики других факультетов; факультет, на котором культивировались доброта и взаимовыручка. Не храбрецы и не герои — они привыкали надеяться друг на друга и хотеть, чтобы другие считали надежными их; доверять и не подводить. Знавшие, что не семи пядей во лбу, — они и не стремились выделиться, но всякий свой труд исполняли добросовестно и честно.

Это были дети маглов, — чаще всего не из образованных кругов, не из тех, кто, подобно Гермионе Грейнджер, умел брать интеллектом там, где не хватало природной силы. Они умели кормить кур и ухаживать за кроликами, чинить велосипеды, готовить простую еду и присматривать за младшими.

Это были дети магов из небогатых и неродовитых семей. Они не видели особой разницы между маглами и собой: честно заработать на кусок хлеба, вытянуть семью и расплатиться с долгами — нелегкое дело, что там, что там — без разницы.

Они привыкли видеть друг друга в деле и судить по делам, кто есть кто; и полагаться в деле друг на друга.

Ученики этого факультета не рвались в авроры, разрушители заклятий, в журналисты или в министерские чиновники. Самыми желанными профессиями на этом факультете были профессии целителя и учителя дошкольного образования.

Пуффендуйцы оказывались везде, где это было надо. Они не боялись работы, не делили на своих и чужих, они умели помогать. Им не нужно было ничего объяснять. Они твердо знали, что помогать, лечить, учить, кормить, обогревать и защищать тех, кто в беде, независимо от факультета, личных симпатий и других обстоятельств, — правильно, наоборот — нет.

Конечно, ошибки были, и провалы — тоже. Но тут уже вступал Снейп с «допросами под легилименцией» и со своей системой наказаний, которая выглядела весьма свирепо и включала в себя отправку провинившихся в Запретный лес, работу в теплицах с особо ядовитыми растениями и прочее в том же духе. Пока ему удавалось защищать детей, не выдавая себя, но Флитвик понимал, что его друг ходит по очень тонкой грани, и молился в душе, чтобы Снейпу удалось на этой грани удержаться.

* * *

В этом году Гленна МакАртур против обыкновения не осталась на рождественские каникулы в Хогвартсе. Празднование Рождества было скомкано: столы были бедны, елки наряжены не так, речь директора — холодна и уныла. Даже снежок за окнами казался не таким нарядным, хотя уж он-то старался вовсю, посыпая замок крупными медленными хлопьями. После ужина школьники начали разъезжаться. Кто не мог уехать вечером — уезжали утренним поездом. На каникулы в школе не остался ни один.

Предшествовавшие праздничному ужину традиционные поздравления по жребию в учительской тоже прошли невесело. Когда за две недели до этого разыгрывали жребии, Флитвик почувствовал внезапный ужас стоявшей рядом с ним МакГонагалл, увидел ее мгновенно побледневшее при виде имени в бумажке лицо и ловко, движением пальцев и чуточку магией, заменил ее жребий на свой. Посмотрел. Так и есть. Алекто Кэрроу.

Что ж, жребий — та же судьба, а против судьбы не пойдешь. Профессор добросовестно заглянул в чудом уцелевший магазин волшебных дамских товаров в Косом переулке, выбрал самые сладкие духи, меньше всего подходившие к квадратной физиономии и мужеподобному телу Алекто, и велел упаковать их в самую нарядную золотую бумагу со множеством розочек. Флитвику неотступно вспоминалась Чарити Бербидж, которой он когда-то дарил неувядающую розу и серенаду. Девушка бесследно исчезла, и относительно ее судьбы у профессора были самые скверные подозрения, переходившие в еще более тяжкую уверенность. Он вспоминал краску на лице этой девушки, в общем-то некрасивой и незаметной, ее сияющие округлившиеся глаза, в которых читалась отчаянная детская вера в чудеса. Она была Золушкой, думал профессор, неприметной и уже не очень молодой Золушкой, для которой не нашлось в этом мире ни принца, ни кареты. Я был слишком стар… нет, не это. Я был слишком невнимателен, из меня не получилось феи-крестной, а теперь уже слишком поздно. Она умерла — так, как всегда умирают золушки в этом мире: жестоко, безлично и незаметно для всех. Их используют и убивают ради каких-то дел или принципов, как, вероятно, убили Чарити Бербидж, — равнодушно, как при обращении с вещью; они умирают одинокими старухами в больницах; их переезжают машины на шумных магловских улицах. И куда, скажите, девается тогда эта бесконечная и чистая вера в бескорыстное волшебство, в хрустальные туфельки? Развеивается бесследно? Или копится где-то, чтобы однажды пролиться на несчастную землю благодатным дождем — единственным, к которому каждый сможет безнаказанно и счастливо протянуть руки?

А Алекто Кэрроу подарок понравился. Она с упоением разглядывала дорогой хрустальный флакон, принюхивалась к приторному аромату, и на ее квадратном жестком лице расплывалась мечтательная улыбка.

Поздравлять Амикуса Кэрроу, как выяснилось, выпало Филчу. Флитик немного тревожился, кому достался этот жребий, но тут можно было быть спокойным: старик всегда смотрел на эти предрождественские игры взрослых людей безразлично, исполняя ритуал так, как исполняют обязанности. И сейчас он равнодушно сунул Кэрроу коробку каких-то походя купленных ирисок и вяло кивнул головой в качестве поздравления.

Прочие поздравления прошли скованно, тускло и торопливо. Люди торопились поскорей отделаться от ритуала, который уже не вызывал ни предвкушения, ни волнения, ни радости.

* * *

Поскольку никакие изменения в мире людей не волновали природу, и перевалы, за которыми скрывались родные поселения Гленны МакАртур, все так же были неприступны в зимнее время, Гленна поехала к Сент-Клерам. И не пожалела.

Старый лорд, усиленно занимавшийся восстановлением имевшихся и созданием новых оборонных чар вокруг поместья, тетушка Бастинда, даже, кажется, домовики и унылые портреты высокородных предков — все были ей рады.

Казалось, радовалось старой знакомой даже само поместье. Гленна еще никогда не видела Сент-Клер мэнор зимой. В ее сознании все школьные годы родной дом ее друга всегда был летним, солнечным, окруженным никогда не тускневшей зеленью.

Теперь она увидела, что мэнор бывает и другим. Под серым низким небом, с которого обморочно медленно падали мягкие белоснежные перья, среди ослепительно белых лугов он, полузасыпанный, представал гордым хозяином такого бесконечного простора, что замирало сердце. Все сгладил снег: перелески, заборы, пруд, качели под ивами, на которых они проводили долгие жаркие дни в играх и разговорах, сами ивы. Все стало холмиками снега, неразличимыми на белом, и только сам дом не сдавался. Ветхое каменное кружево его стен, башенок и карнизов, которое Гленне и разглядеть-то всегда было некогда и незачем, оттененное осевшим на нем снегом, вдруг поразило Гленну тонкостью и смелостью рисунка. «Тоже мне — художница! — подумала она о себе сердито. — Такого — и не разглядеть! И за столько лет!»

Их доставил порталом из Лондона в поместье племянник леди Уэлворт Освальдус («этот осел» — вспомнила Гленна), который вместе с тетушкой тоже собирался провести рождественские недели в Сент-Клер мэнор. Камином они прибыть не могли: в целях безопасности старый лорд заблокировал все камины. В этом не было ничего необычного: времена стояли, как говорили взрослые, тяжелые, а лорд Сент-Клер всегда был склонен к радикальным мерам.

Необычным было то, что он согласился нарушить свое драгоценное уединение, приняв на целые две недели не только саму Бастинду (чего требовали, по его мнению, приличия), но и ее всегда раздражавшего его племянника. До сих пор он терпел леди как бы вынужденно, Освальдуса не терпел совсем — как и всех прочих разумных обитателей Вселенной, делая исключение только для обожаемого внука, Гленны и домовых эльфов, которых считал чем-то вроде автохтонного населения мэнора, но не любил, чтоб они попадались ему на глаза.

Видимо, в тяжелых временах было что-то такое, что заставляло людей тянуться друг к другу, ища тепла близкой руки и родного плеча, и гордый Сент-Клер не был исключением.

«Этот осел» Освальдус оказался начавшим лысеть и оплывать мужчиной лет сорока, добродушным и немного суетливым. Тетушку свою он откровенно и как-то беззащитно любил, это было видно, о старом Сент-Клере отзывался с глубоким почтением. Из Министерства он ушел еще до гибели прежнего министра: старый лорд недооценивал племянника своей приятельницы, Освальдус, при всей его непрезентабельности, обладал отменным чутьем на перемены. Теперь он зарабатывал на жизнь, составляя бумаги в конторе одного старого юриста, знакомого его семьи, и по всему выходило, что ему предстояло заменить старика на его поприще, став со временем таким же пыльным и въедливым старым холостяком.

Мистер Уэлворт был явно горд приглашением к «сэру Алоизиусу» и предвкушал чудесные праздники. Гленна невольно позавидовала: вот человек, которого все происходящее не касается никак!

…Только много времени спустя Гленна узнала, чем именно занимался непрезентабельный лысеющий Освальдус в конторе старого юриста, сколько бумаг, способных навести на чей-нибудь след, были им под разными предлогами запрошены и заменены искусными подделками, сколько жизней это спасло. Но рассказ об этом выходит за пределы той истории, которую мы можем подглядеть сквозь наше магическое волшебное стекло.

Они прибыли на расчищенную площадку перед домом; тогда-то Гленна и увидела зимний Сент-Клер мэнор. «В хорошем месте ты проводишь зимние каникулы, приятель!» — рукой в вышитой рукавичке она слегка ткнула Торквиниуса в бок. Он счастливо улыбнулся, довольный эффектом: «Ты еще елки не видела!»

Елка была хороша. Не такая чудесная, истекающая загадочным волшебством, какие получались у профессора Флитвика, — это была домашняя елка, большая и нарядная, с теми игрушками и украшениями, которые с любовью и нежностью вешались на нее еще для годовалого Тора и каждый год потом, а до этого — для его годовалого отца, для деда… И эта нежность, и восторг детских глаз, и теплота ручонок, обнимавших шею того, кто подносил малыша к елке, чтобы он лучше рассмотрел украшения и огни, — все это копилось в игрушках, год за годом, столетие за столетием, таилось в темноте наполненных ватой ящиков, чтобы раз в год быть извлеченным и украсить, и напомнить, и согреть.

И когда человеку шестнадцать, и он уходит из детства, и вокруг него опасность, а впереди война…

Гленна сглотнула комок в горле и покосилась на Тора. Он смотрел на елку, свою домашнюю елку глазами годовалого мальчишки, которого впервые к ней поднесли.

Тор почувствовал ее взгляд и обернулся. И улыбнулся уже ей — своей Гленне, такой же своей, как и эта елка.

* * *

Сразу после Нового года имение посетил курьер известной среди читающей публики торговой фирмы «Генсфляйш и Теодорофф. Любые печатные издания». Этому визиту предшествовали серьезная беседа деда с внуком в кабинете старого лорда и срочная продажа через агента волшебного зеркала прапрабабушки Доротеи. «Дурой была покойница кромешной. Надеюсь, последняя такая в нашей семье. Зачем умной женщине зеркало, которое льстит?» — объяснил он возмущенной Бастинде. Несмотря на все сложности и даже ужасы, обрушившиеся на волшебный мир и еще грозившие обрушиться, зеркало купили — причем быстро и задорого.

Представитель Генсфляйша привез в мэнор ящик магловских научных журналов — в невыразительных обложках, напечатанных на серой бумаге, и извинился за опоздание с исполнением заказа, сославшись на чрезвычайную его трудность.

«Вообще-то, — осторожно заметил «осел» Освальдус, работавший одно время в отделе по связям с маглами, наблюдая зарывшегося в ящик с головой Торквиниуса, — в Лондоне есть Британская библиотека. Совершенно бесплатно». Лорд Сент-Клер обратил на него холодный взгляд. Он об этом не знал, а спросить или посоветоваться перед тем, как принимать решение, не позволила гордость. Зеркала было не жалко, но выглядеть дураком не хотелось. «Мне желательно, — наконец, нашелся он, — чтобы мой внук провел эти дни со мной, а не таскался по сомнительным заведениям. Где все бесплатно», — и тайком перевел дыхание.

А когда опасность потерять лицо отступила, понял, что это правда: за каждый день, проведенный Торквиниусом рядом с ним, особенно — в этом году, он не пожалел бы всех артефактов в доме и табличку «расточительный дурак» сам бы повесил себе на шею.

* * *

«Кажется, я нашел, — сказал Торквиниус Гленне перед отъездом из имения в школу. — Один молодой русский физик из города… ну, неважно, там сложное название. Он просто магловский физик, но я понял, что он маг. Я написал ему, и сова приняла письмо! Значит, точно маг».

«Точно, — подтвердила Гленна. — И он ищет то же, что и ты?»

«С другой стороны — со стороны магловской физики. Я мало что понял, только основную идею. Он и другие ребята, они, кажется, все маглы».

«Значит, вы будете идти друг другу навстречу?» — мысль Гленне понравилась. Из разный городов, из разных миров идти с помощью науки друг другу навстречу — в этом было что-то… флитвиковское.

«Вооот! — Торквиниус посмотрел на нее с благодарностью. — Именно! Ну… по крайней мере, я так надеюсь».

* * *

В рождественские каникулы директор Снейп с помощью портретов прежних директоров Хогвартса сумел определить местонахождение Гарри Поттера и, не раскрывая себя, передать ему подлинный меч Гриффиндора, тайник с которым указал ему портрет Дамблдора. К затее с поиском и уничтожением крестражей Снейп, воочию наблюдавший, что Волдеморт управляем извне, относился несколько скептически, и, как оказалось, — напрасно. Когда Поттер и его друзья с помощью меча уничтожили один из крестражей, последствия стали заметны довольно скоро.

Темный лорд стал слабее и еще безобразнее; кожа и мускулы магически созданного тела утратили всякую свойственную человеческому телу живость, их искусственность стала очевидной. Но в то же время (и Снейп отметил это с изумлением) он стал как будто бы самостоятельнее, словно оборвалась часть тех незримых нитей, на которых его вели. Он реже впадал в тот характеный для него после возрождения транс, когда он будто бы выслушивал указания от незримого собеседника. Он чаще принимал самостоятельные решения; они не однажды бывали так нелепы, что нисколько не напоминали поступки и решения прежнего Тома Реддла, но они были его собственными.

Складывалось впечатление, что утрата еще одной из разделенных частей души сделала его беднее, но цельнее.

* * *

По возвращении в школу Торквиниуса и Гленну ждало большое огорчение и еще большая тревога: Луна после каникул не приехала. Они пытались навести справки: отправляли сов к ней домой, расспрашивали всех, кого могли. Ответов на послания не было. Необходимость побега из школы представала со всей очевидностью: Луну нужно было искать. Сначала наведаться к ней домой, а потом — как пойдет. Об этих планах, которые уже воплотились в припрятанные под кроватями собранные котомки, она не говорили никому, но, видимо, их расспросы не остались незамеченными: через детей Уизли им пришло сообщение из Ордена Феникса, о котором они до этого слышали только краем уха: их извещали, что с Луной все в порядке и искать ее не следует.

* * *

Весна, затяжная, холодная, больше похожая на унылую оттепель, все тянулась и тянулась, не желая уступать место настоящей весне. Она измучила всех в школе, она доставила очередные хлопоты профессору Флитвику, потому что когда нет ни снега, ни листьев, а ноги утопают в грязи по щиколотку, оставляя глубокие следы, — это тоже плохо. Он вырастил листву на своем кустарнике раньше срока и опять, как несколько месяцев, похожих на несколько трудных лет, назад, опасался, что это будет замечено. И вновь обошлось. Со следами выручили дожди, которые даже не пришлось наколдовывать — лили сами, взахлеб и неостановимо, смывая все.

Но все проходит, и однажды утром Хогвартс проснулся в мире зеленом и сияющем. И все зашевелились, и ожили, и поверили, что трудным временам тоже приходит конец, избавление близко и ждать осталось недолго.

Тем более, что Гарри Поттера враги так и не сумели поймать.

Очень многие в школе, почти все, верили в Гарри-Избавителя. Его ждали, и каждый новый день, приносивший известие, что Гарри еще на свободе, встречали тайным, жадным восторгом.

Профессор Снейп, тоже каждый день молившийся неизвестно кому, чтобы мальчика не схватили, в это — в избавительную миссию Поттера, которая заключалась бы в решающем сражении между ним и Темным лордом, — не верил ни на йоту. Волдеморт не был вершиной пирамиды, и, даже сумей мальчик победить его ценой своей жизни, это мало что изменило бы. Один подслушанный разговор Хвоста с его неизвестными хозяевами окончательно утвердил его в этом мнении.

Хвост жаловался, что Волдеморт увлечен поисками Бузинной палочки и не выполняет или выполняет с опозданием, небрежно, как докучную обязанность, то, что ему велят хозяева. И на этот раз его собеседник не стал говорить «пускай порезвится». Он крайне раздраженно заметил, что, если Том и дальше будет заниматься вздором в ущерб делу, придется не рассчитывать на него, а включить план «б».

Что это за план, для Снейпа осталось неизвестным, но он был встревожен. План, о котором ничего не известно и нет возможности что-либо узнать, намного опаснее того, который есть хоть какая-то возможность контролировать.

На следующий день после этого разговора Петтигрю погиб. Произошло это в особняке Малфоев, когда туда доставили схваченных Гарри Поттера и его друзей. Снейп узнал об этом позднее, так что ему оставалось только перевести дыхание: Гарри из ловушки ускользнул, прихватив с собой остальных пленников. С запоздалым восхищением Снейп подумал о Дамблдоре: что бы ни готовил покойный директор своему воспитаннику в конце, но справляться в критических ситуациях он его научил.

По словам присутствовавших в это время в особняке членов Ближнего круга, Хвоста задушила его собственная серебряная рука, данная ему Воландемортом взамен живой, пожертвованной для ритуала возрождения тела. Они предполагали, что это наказание Петтигрю от Темного лорда за предательство, заключавшееся в том, что Хвост прислушался, просто прислушался к призыву Гарри Поттера пожалеть его друзей.

Снейп был склонен думать иначе. Том Реддл знал об искушениях и колебаниях больше, чем кто бы то ни было другой, и всегда судил не по намерению, а по результату. Конечно, он очень изменился; но эта черта присутствовала в нем по-прежнему. Более вероятным Снейпу казалось предположение, что Петтигрю убрал противник. В том самом разговоре невидимый собеседник Хвоста явно сказал о плане «б» в запальчивости и раздражении. Иначе говоря, проболтался. Петтигрю не полагалось вообще знать о том, что такой план существует; он узнал и поэтому умер.

А Снейп лишился своей единственной возможности непосредственно узнавать что-либо о противнике.

И, как это ни парадоксально звучит, именно ему следовало позаботиться о том, чтобы команды и указания противника отрабатывались Волдемортом вовремя и со рвением, и план «б», чем бы он ни был, не вступил в силу.

Снейп, и всегда внимательно прислушивавшийся к тем словам и фразам, что вырывались у Волдеморта во время так называемых трансов, стал прислушиваться еще внимательнее. На основании того, что слышал, и того, что пытался без интереса делать Волдеморт в промежутках между настойчивыми поисками Бузинной палочки и бессмысленными зверствами, он составлял свое представление о том, что требовалось противнику, и осторожно напоминал об этом Темному лорду. А когда напоминания не помогали — делал сам, в строго отмеренных, разумеется, пределах. И хотя посещать штаб-квартиру Волдеморта из-за занятости в школе ему случалось реже, чем другим Пожирателям из Ближнего круга, он постепенно становился самым доверенным лицом Реддла, шаг за шагом приближаясь к тем тайнам, проникнуть в которые ему было так необходимо.

* * *

В тот день, когда выглянуло солнце и вдруг стало ясно, что все в этом изумительном мире уже готово расцвести, профессор Флитвик получил письмо. Разумеется, почту учителей, так же, как и почту учеников, перлюстрировали Кэрроу, но в этом послании не было решительно ничего такого, что могло бы их насторожить. Хозяин «Кабаньей головы» извещал «глубокоуважаемого господина профессора Филиуса Флитвика», что заказ последнего на полдюжины «Кристальной драконовки» выполнен, и если глубокоуважаемый господин найдет время вечером заглянуть в трактир, он сможет забрать бутылки собственноручно. Если времени у господина профессора не найдется, трактирщик пришлет «драконовку» с первой же оказией.

Всем было известно, что первая оказия у неряшливого и необязательного Аберфорта могла наступить тогда, когда он об этом соизволит вспомнить, а случиться это могло и через год.

Так что не было ничего подозрительного в том, что глубокоуважаемый господин профессор поспешил забрать свой заказ сам. Тем более, что репутация изрядного весельчака, никогда не брезговавшего хорошей выпивкой и всегда наливавшего всем, кто подвернется, у профессора была — и нельзя сказать, что на пустом месте.

Вот только никакой драконовки Флитвик Аберфорту не заказывал. И не стал бы. В этот трактир он вообще предпочитал ходить с собственным стаканом — и всякий раз, прихлебывая из него, удивлялся, где трактирщик умудрялся брать такое отвратное пойло.

Войдя в зал, профессор сразу же направился к стойке, где его приветствовал растрепанный Аберфорт, незамедлительно вынувший из-под прилавка дюжину бутылок, закрепленную на деревянных рейках, чтобы нести было удобно. «Завернуть или так понесете?» — спросил он. «Погодите заворачивать, — отмахнулся Флитвик, — надо же снять пробу — чем вы там меня потчевать надумали. Но одному как-то… Есть тут у вас кто без компании?»

«А вон, — указал Аберфорт в угол залы, — правда, старенький уже. Не знаю, будет ли такой пить», — добавил он с сомнением.

«Будет! — заверил Флитвик, направляясь к старику в капюшоне, одиноко сидевшему в углу за кружкой пива. — Старенькие тоже пьют — да вот хоть на меня посмотрите!»

«Сэр, — учтиво обратился он к старику, — против компании с хорошей выпивкой не возражаете?»

«Кто же возражает против хорошей выпивки, сэр? — так же учтиво ответил Джон Бильдер, поднимая голову. — Это мы завсегда за».

Флитвик стоял и смотрел на него. Капитан, конечно, немножко постарел с тех пор, как они виделись в последний раз, и под капюшоном было не понять, только сед он или еще и лыс, но это был он, Бильдер, и не приснившийся, а настоящий.

«Так что, сэр, пить-то будем али передумали?» — Бильдер наслаждался.

Флитвик плюхнулся на стул. Обнять бы сейчас старого мерзавца, потрясти как следует негодяя или хотя бы по плечу хлопнуть, но — нельзя. Со стороны их встреча должна выглядеть разговором двух случайных собутыльников.

Профессор поставил бутылки на стол. «Почему ты без личины?» — непослушными губами спросил он.

К столу сунулся Аберфорт с двумя стаканами, Флитвик отмахнулся, вытаскивая из кармана свои.

«Кто меня тут знает, — ответил Бильдер, когда трактирщик отошел. — А сам факт того, что кто-то носит личину, любого сильного мага заинтересует».

Флитвик кивнул. Глупость спросил, это от неожиданности. И от радости. И от тревожного предчувствия: просто так, без серьезной причины, Джон сам не приехал бы, прислал бы, как обычно, кого-нибудь из «палубных матросов».

Они разлили, не переставая изучать постаревшие и все те же лица друг друга. Выпили потихоньку за морскую удачу, за себя, красивых, за семью Бильдера и всех, храни их Бог, учеников; наклонились над стаканами ниже.

«А вот теперь слушай», — сказал Бильдер.

Откуда Бильдеру все это стало известно, Флитвик, разумеется, не спрашивал, но суть была в следующем. В течение последних пяти лет на одной из американских подводных лодок, несущих баллистические ракеты с ядерными боеголовками, происходила ротация командного состава, в результате которой он сменился полностью. Такого рода ротация — дело обычное, в особенности когда происходит медленно. Да и проверяются такие кадры тщательно и многоуровнево. И все эти проверки экипаж благополучно прошел. Так что происходящее не привлекло бы ничьего внимания, если бы в состав одной из комиссий, посещавших подлодку, не входил неприметный серенький офицер — скрытый и очень сильный маг. Он-то и обратил внимание на некую странность, которая до него никем выявлена не была: все офицеры подразделения, отвечавшего за наведение боеголовок, были магами — причем незарегистрированными (в Соединенных штатах маги подлежат обязательной регистрации в соответствующем департаменте; во всем остальном они — полноправные граждане США).

Стали тщательно разбираться, и вскоре обнаружили еще одну закономерность: все высшие офицеры подводного корабля были членами некого закрытого клуба, в который входила и супруга действующего президента, которая, по слухам, была куда умнее своего мужа и вдобавок вхожа в круги, о которых посвященные говорили шепотом, а непосвященные — не подозревали вовсе.

Но, как известно, Америка — страна подлинной демократии, и у влиятельных кругов там всегда есть соперники, — может быть, чуть менее, но тоже влиятельные. И в спецслужбах на вторых ролях всегда присутствуют те, кто выйдет на первые при изменении политической ситуации в пользу другой стороны. Вот им-то и удалось неведомыми методами выявить, что одна из баллистических ракет постоянно нацелена на объект, не существующий на картах и не могущий представлять интерес для американского правительства: семнадцать-«бэ»— тридцать-два-дробь-девяносто-восемь. Хогвартс.

Флитвик вздрогнул.

Он мечтал расслышать — не только ближних, но и дальних. Мастер заклинаний, он любил чудеса — и больше всех те, которые еще никем не открыты и когда-нибудь с кем-нибудь произойдут впервые. Но от чудес, которые, оказывается, носила в себе смешная пьянчужка профессор Трелони, веяло жутью, смрадом и холодом. Не все и не всегда должен слышать человек.

«Они почему-то ограничены во времени», — застывшими губами выговорил он то, что узнал от Снейпа.

Бильдер одобрительно кивнул: «Сечешь».

«Мы понимаем так, — продолжил он быстрым шепотом, — сначала, чтоб не пачкать, они попробуют этими вашими… злыми колдунами. А если не выйдет — вдарят с лодки. Значит, давить их надо одновременно — вы тут, мы там. Тогда у них не останется времени подготовить что-то еще».

На этот раз не было ни веселой пьянки, ни дров, ошибочно принимаемых трактирщиком за банджо, ни провожаний. Два старых друга, два однополчанина молча допили свои стаканы, встали и разошлись.

* * *

На уроках Алекто Кэрроу Гленна помалкивала, хотя при ее характере это не было легко. Когда становилось совсем невмоготу, она, сцепив зубы, повторяла мысленно: «Нельзя подвести профессора!» — и это помогало. Кроме того, на этих уроках, проходивших у слизеринцев совместно с Гриффиндором, она была основным поставщиком торова зелья, а гриффиндорцы нуждались в нем частенько. О, в этом она была неподражаема и виртуозна: напряженно и внимательно наблюдая за Алекто, вслушиваясь в нее, она всегда точно улавливала момент, когда крошечный пузырек должен был переместиться из кармана ее мантии в карман того, кого через какую-то минуту, а то и через несколько секунд Кэрроу возжелает помучить. Все об этом уже знали и держали руки в карманах. Почувствовав под рукой пузырек, нужно было улучить момент резко наклониться (к примеру — при первом приступе боли), выдернуть зубами пробку и втянуть в себя содержимое. После этого Гленна перемещала пузырек обратно в свой карман. Странно, что при таком, очень рискованном, образе действия еще никто ни разу не попался с пузырьком в зубах. Из тихих рассказов она знала, что в Пуффендуе и Когтевране стекляшки предпочитали просто развеивать, чтобы не оставалось следов. Причем делал это не тот, кто проносил зелье, а любой из соседей пострадавшего. Когда на седьмом курсе Кэрроу уже было протянула руку за чем-то, блеснувшим в руке наказуемого, Эрни Макмиллан успел превратить склянку в хрустальное перо, причем с перепугу умудрился сделать так, что потом к прежней форме она уже не вернулась.

Идея Торквиниуса Сент-Клера научиться перемещать зелье непосредственно в вены потерпевших пока не получила воплощения, хотя работали над этим многие.

Конечно, труднее всего было с маленькими: развеивать и превращать они не умели, перемещать — тоже, да и незаметно суметь выпить то, что сунули тебе в руку, — занятие, требующее сноровки, приобретаемой годами, проведенными за партой. Но тут неожиданная помощь пришла от директора, который по каким-то своим, безусловно зловредным, соображениям распорядился, чтобы для поддержания дисциплины на занятиях курсов с первого по третий включительно присутствовали дежурные старшеклассники, которым полагалось потом в письменном виде докладывать о нарушениях лично директору. Назначал дежурных тоже он, лично, всегда с другого факультета, в соответствии с каким-то своим непонятным графиком, но пока что им так головокружительно везло, что у младших курсов на уроках брата и сестры Кэрроу дежурными оказывались те, кто распространял зелье, а таких было немало.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы все всегда шло гладко; случалось, что зелье не доходило до адресата. В случае риска его предпочитали уничтожать. Лишь однажды пузырек с зельем, выпав из рук перепуганного второкурсника, оказался в цепких лапах Аллекто. Кэрроу были палачами, в какой-то мере — боевыми магами; в зельях они смыслили немногим больше любого магловского торговца автомобильными запчастями. Не рискнув опробовать его на себе или даже на учениках (мало ли!), они предъявили находку директору.

Снейп брезгливо повел крючковатым носом над откупоренным пузырьком, скривился, взмахнул палочкой. Зелье вспенилось и осыпалось на дно пузырька темным порошком. "Любовное зелье, — вынес он вердикт, — самое дрянное, с множеством неприятных побочных эффектов. Понятия не имею, за что его выдал торговец, но в любом случае нажился он неплохо".

Случаи, когда осечки в передаче спасительного лекарства приводили к тому, что пытаемый ученик претерпевал все муки от начала до конца, увы, происходили.

Школьники, мучимые всерьез, кричали, стонали, но никогда не произносили ничего членораздельного. Соседи затыкали им рты соответствующим заклинанием. Случалось, застигнутый в одиночку ученик лишал себя речи сам, иногда — надолго. Притихшие учителя, втихомолку, не задавая вопросов, приводившие в порядок всерьез онемевших учеников, только удивлялись про себя, как быстро и прочно усвоили эти дети науку выживания.

Мы же, уверенные в том, что опыт — основной и, в целом, единственный наставник в этой жестокой науке, не можем в то же время не припомнить кое-каких наставлений, которые давал студентам в промежутках между тренировками на уроках ЗоТИ профессор Снейп. Эти наставления были предельно кратки, произносились как бы между прочим жестким, не допускавшим размышлений и сомнений тоном. "Выдал другого — тебе конец". "Начал говорить — расскажешь все". "Если тебя взяли — жалеть себя поздно". И прочее в том же духе. Тогда, в таком далеком, неправдоподобно далеком прошлом году эти жутковатые фразочки воспринимались как еще одно проявление мерзкого характера профессора Снейпа. Теперь они звучали иначе.

Впрочем, Круциатус не был единственным орудием воспитания в арсенале Кэрроу. Количество избитых, порезанных, обожженных детей множилось.

* * *

А весна сияла в окна и кружила головы своими ароматами. Яблони, глуши, сливы, еще какие-то деревья, плодов с которых, кажется, никто и не ел никогда, высились громадами бело-розового зефира, сахарной ваты, только что взбитого сливочного крема, дразня и в то же время утешая, обещая и успокаивая. Было тепло. Мадам Помфри держала постоянно открытыми окна в своем лазарете, и пострадавшие детишки поправлялись быстрее, ловя в своих кроватках теплые солнечные пятна, и очень не хотели уходить. Поппи жульничала, удерживая их в больничном крыле насколько могла долго.

Профессора пошире распахивали окна в аудиториях. Лукавя перед собой, отменяли или сокращали те уроки, которые требовали затемнения.

Алекто и Амикус Кэрроу вели уроки при факелах, наглухо зашторивая окна.

К Слизерину Алекто, продолжая традицию профессора Снейпа, относилась лояльно. На совместных занятиях, как следует помучив гриффиндорцев, она начинала заметно скучать, облизываться, косить глазом и, наконец, от греха подальше, со вздохом облегчения отпускала класс пораньше.

У Гленны эти уроки были последними в расписании. Она выходила из аудитории и шла к классу профессора МакГонагалл, где у шестикурсников Когтеврана и Пуффендуя в это время проходили занятия по конфигурации.

Это было своего рода игрой, в которой смешивались подлинная мучительная, сосущая тревога, для которой в этом году были все основания, и то лукавое, нежное и волнующее, что в последнее время Гленна обнаруживала в себе все чаще: первой увидеть выходящего из аудитории Тора, пока он еще не успел заметить ее, и по его лицу догадаться, каким был для него этот день.

Двери класса толчком распахнулись, и из него в потоке солнечного света торжественно выплыла профессор МакГонагалл, держа на отлете в сухих, когда-то очень красивых пальцах волшебную палочку, длинную, как указка. "Не сдается старуха", — мельком одобрительно подумала Гленна.

За профессором повалили ученики. Конечно, шестой курс — не первый, степенности поприбавилось, да и оснований для школярской радости в этом году было маловато, но последний урок есть последний урок, и шестикурсники толпились. Гленна вглядывалась в мелькающие лица. Тора не было.

Уже без толкотни дверной проем поодиночке миновали самые неторопливые.

Двери плавно закрылись, отрезая от коридора солнечный свет.

Гленна смотрела, не понимая.

Потом рванулась, дернула ручку двери, ввалилась в класс.

Там было солнечно, спокойно и пусто. Только у окна стоял Торквиниус Сент-Клер, показавшийся Гленне в этот момент необыкновенно красивым: стройный, светловолосый, с тонким профилем — и рассматривал на свет пробирку с каким-то непонятным содержимым.

"Сейчас я его убью", — спокойно подумала Гленна. Ее радость и ее злость были так велики, что она не чувствовала ни того, ни другого. Просто ноги не слушались, и она присела на краешек ближайшей скамьи.

Торквиниус почувствовал ее присутствие и обернулся. Видно, что-то в ней все-таки было не так, потому что его лицо, только что сиявшее и совершенно счастливое, вдруг стало испуганным, расстроенным и виноватым.

"Глен", — осторожно позвал он.

И ей стало жалко. Жалко этого его счастливого выражения, которым только любоваться бы и любоваться, и разве это правильно, что от ее прихода исчезает это замечательное сияние в его лице?

"Ладно, великий зельевар, — она развалилась на скамье, закинув ногу на ногу, — выкладывай давай, не томи. Ведь есть же что выложить, я вижу".

Гленна со стыдом осознала, что об этом — самом важном для него — она давно, очень давно не спрашивала и они не говорили. Слишком много было насущного, касавшегося школы и указаний Флитвика, что нужно было обсудить в ставшее совсем коротким время их встреч. И все равно — что она за человек такой, что не спрашивала?!

Он посмотрел на нее так осторожно, даже робко, что ей стало смешно. Она не удержалась, фыркнула, по-дурацки брызнув слюной, и Тор тоже засмеялся.

«Я подтвердил гипотезу Келлера!" — выпалил он сходу. И тут же честно добавил: "Конечно, ребята из Соловца помогли, Сережа Кошкин. Все дело в синхронности, а они там в этом здорово понимают".

"Какую? — деловито спросила она. — Ты сам говорил, что гипотез у него — целый меморандум".

Какую бы ни доказал — это было здорово, это было с ума сойти как здорово, и главное — он чувствовал, что она понимает, насколько это здорово.

Но все-таки хотелось бы разобраться.

«Понимаешь, — сказал он, — получается, что зельеварение — никакое не колдовство, а самая настоящая наука, хотя пока и не очень понятная. Все наши лягушачьи лапки и тараканьи глаза — дань традиции, вполне можно обходиться без них, если знать, как. Вот здесь, — он тряхнул пробиркой, — один из настоящих ингридиентов, из тех, что делают зелье зельем. И знаешь… оно не существует».

«Что?» — изумилась Гленна.

«Это вещество неразложимо на элементы таблицы Менделеева, — четко и непонятно ответил Тор, — оно из нашего мира, но его как бы нет».

Нет, здорово — это определенно было не то слово, от такого кружилась голова. Мир, открываемый ее другом, был огромным и неизвестным, в нем хотелось жить долго-долго и все-все узнать. Но Гленне больше хотелось смотреть не на зелье, а на зельевара. Она вспомнила, как давным-давно решила для себя занять в его сердце первое место, потеснив науку. Теперь Гленна вдруг поняла, что этого ей уже не хочется. Теперь ей больше всего хотелось, чтобы у него все это было — радостно-испуганное лицо, открытия, увлеченность, счастье. Чтобы этого было много и всегда. Чтобы он был у нее вот именно таким — с его наукой, со всем тем необыкновенным и потрясающим, что в нем есть.

«Я это сделал почти наугад, — продолжал Тор задумчиво, поигрывая пробиркой. — У нас нет даже приблизительного представления о том, что это может быть. Ребята говорят о каком-то синхронизирующем поле, которого почему-то не было до появления человеческой культуры, но они сами считают свои результаты бредом и мистикой. Хотя Паули...».

Гленна подумала о волне, длящейся стихами и картинами. И не в каком-то другом мире, а в этом.

«Знаешь, — сказала она, — кажется, я могу помочь».

* * *

Читателя может удивить, что активная переписка Торквиниуса Сент-Клера с адресатом из неведомого населенного пункта, перлюстрированная, естественно, братом и сестрой Кэрроу, не привлекла их внимания и спокойно допускалась. Сам Торквиниус об этом не задумывался и не знал, что его первое письмо, заполненное формулами, которые Кэрроу приняли за шифр, чрезвычайно их насторожило. Настолько, что они принесли его директору. Аллекто и Амикус не могли не понимать, что Снейп намного умнее их, но, как мы уже упоминали, не доверяли ему. Зато в своей проницательности они не сомневались и готовы были направить письмо дальше, если директор начнет "что-то крутить". Снейп крутить не начал. Он не только спокойно объяснил, что речь идет об общей теории магии, "которую вы, вероятно, немного подзабыли со школы", но и стал подробно объяснять значение каждой формулы. Кэрроу заскучали сразу. Запрета на теоретическую переписку среди данных им инструкций не было, а слушать абракадабру, нудно и дотошно, но совершенно равнодушно излагавшуюся Снейпом, им было невыносимо. Обоим припомнились школьные уроки, на которых они не понимали ничего.

Больше на переписку Сент-Клера с другими такими же чудиками внимания они не обращали.

* * *

Тем же днем взбудораженная Гленна разыскала професора Флитвика. Она забыла о Кэрроу, об опасности и конспирации, так она была заполнена открывшимися перспективами, которых, в общем-то, сама еще совсем не понимала.

Нашла случайно — или, может быть, по наитию. Профессор медленно шел высокой пустой галереей, в стрельчатых окнах которой были солнце и яблоневый цвет.

Гленна начала взахлеб рассказывать — о веществе, которого нет, но которое вот оно, в пробирке, о стихах и песнях, просто стихах и песнях, придуманных людьми, идущих от сердца к сердцу и способных поэтому менять мир... о сияющем лице Тора, о том, как хотела, всегда хотела вытеснить науку с первого места в его сердце, а теперь вот не хочет, потому что в нем, таком, как есть, совсем ничего не хочется менять... Нет, сам он, конечно, меняться будет, профессор, да еще как, но вот это-то и здорово...

Сообразила, что уже давно говорит совсем не о том, о чем собиралась. Осеклась.

"Ну да, — буркнула сердито и стыдливо, — влюбиться в друга детства — жуткая пошлость!"

"Боюсь, что об этом, — очень серьезно сказал Флитвик, но лукавство, ласковое лукавство и еще веселье увидела Гленна в старых ореховых глазах,— вам, моя дорогая, сожалеть уже безнадежно поздно. Влюбились вы в него, когда хотели потеснить в его сердце науку. А теперь на этот счет можно не беспокоиться — вы в него не влюблены. Вы его любите".

Профессор поднял руку, как будто хотел погладить ее по голове, но не дотянулся и только слегка прикоснулся коричневыми морщинистыми пальцами к тугому сияющему солнечной медью локону.

«Вот и выросла Кнопка", — сказал он тихо, как будто себе. И с непонятной затаенной гордостью:"Красавица стала».