Heinrich Kramer

1. Каждый день к тебе в избу заходит моряк и предлагает выпить самогону. Затем вас обоих бьет баба. Не задумывайся, почему это происходит каждый день, снова и снова. Все в порядке. Так надо. Тук-тук.

2. Не заглядывай в колодец. Просто не заглядывай.

3. Когда медведь молча стоит под твоим окном и неотрывно глядит на тебя, не смотри ему в глаза. Он скоро уйдет. Может быть.

4. Не вздумай будить то, что дремлет в улье. Ты прекрасно помнишь, как оно выглядит, хоть и боишься вновь представить это себе. Не вздумай будить.

5. Кстати, откуда ты знаешь моряка? Думаешь, ты знаком с ним уже много лет? А ведь я говорил, не заглядывай в колодец.

6. Слышишь эту странную музыку? Она повторяется снова и снова. Она бесконечна. Ты только сейчас заметил, что она звучит все время на протяжении всей твоей жизни?

7. Странный смех, который ты периодически слышишь, хотя здесь нет никого, кроме тебя, бабы, моряка и медведя - это просто смех. Ничего особенного. И не заглядывай в колодец.

8. Не думай, почему жидкость в этой бутылке такая мутная. Просто пей.

9. Не отказывай медведю, если он хочет сесть с тобой за стол. Да, он будет все время молчать и смотреть на тебя глазами, полными неизбывного ужаса. Так бывает, если увидеть То, Что Дремлет В Улье.

10. Каждый раз, когда к тебе приходит моряк, ты принимаешь как должное, что он приходит будто бы из ниоткуда. Где его дом? Откуда он вообще взялся? Да, да, конечно же, он живет в доме неподалеку. Да, да, конечно же, он живет.

11. Колодец в который нельзя заглядывать, никоим образом не имеет к моряку никакого отношения. Абсолютно никакого.

12. Кстати, крест на твоей груди - заслуженная награда. Во время той газовой атаки твой отряд повел себя стойко и мужественно, героически приняв верную… Ладно, я заболтался, тебя там моряк ждет.

13. Каждый день баба бьет тебя сковородкой. Так вырабатывается условный рефлекс. Ты приходишь в ужас от одного вида сковородки. Ты так запрограммирован. Это символический код. Когда-нибудь потом ты узнаешь, зачем все это.

14. Когда часы с кукушкой на стене бьют полночь, спящая баба в кровати открывает глаза и некоторое время молча смотрит в потолок. Ибо только пока бьют часы, она помнит, кто она на самом деле. Точнее, что.

15. Даже не пытайся понять, как снаружи окно и дверь избы находятся на одной стене, а внутри на разных. Только не снова. Лучше выпей самогонки.

16. Кстати, я еще не рассказывал, о чем на самом деле мисс Бурпл постоянно просит стюардессу. В смысле "о чем это ты"? Ты разве не… А, черт, у тебя же сейчас активна не эта личность! Забудь. Там моряк пришел, выпей самогонки.

Сильвер с трудом поспевал за мной, хоть я и старался не ускорять шаг. Его костыль увязал в песке, шляпа сбилась на затылок, лицо покрылось крупными каплями пота. Но ни единой жалобы, ни единой просьбы идти помедленнее я не услышал.

Оказавшись на краю ямы, он опять-таки не произнес ни слова. Однако лицо Сильвера было в тот момент красноречивее самых пламенных тирад и самых богохульственных ругательств.

Я тоже молчал, давая ему время пережить потерю. Лишь опустил руку в карман, где лежал небольшой двуствольный пистолет – изящная, серебром отделанная игрушка, однако уже сослужившая неплохую службу во время моих зимних лондонских приключений.

– Вы не могли забрать золото, – произнес Сильвер, и я поразился тому, как безжизненно звучит его голос. – Эти доски лежали здесь еще до сезона дождей.

Он кивнул на потемневшие обломки ящиков, валявшиеся на дне ямы; на некоторых из них можно было разглядеть выжженную надпись: «Морж», название корабля Флинта.

– Золота нет, – сказал я. – И больше нет причины резать друг другу глотки. Не пора ли обсудить новые условия договора?

Прежде чем ответить, Сильвер посмотрел вокруг – неторопливо, очень внимательно обвел взором все подходы к громадной сосне, под сенью которой мы стояли. На широкой песчаной прогалине, тянувшейся в сторону двухглавой горы, взгляд пиратского вожака не задержался. Трехчасовая изнурительная работа не пропала даром… Восстановить растительность мы не могли, но срезать весь окружающий дерн оказалось неплохой идеей. Единственный ее недостаток состоял в том, что достаточно было пройти по прогалине треть мили, чтобы вновь увидеть натоптанную Беном Ганном тропу.

Но я очень надеялся: Сильверу не придет в голову мысль о том, что золото и его похититель до сих пор могут оставаться на острове. А когда и если он узнает правду, станет поздно что-либо изменить.

– Мне не о чем с вами договариваться, – жестко сказал пират. – С вечерним отливом мы поднимем якорь.

– Осталось серебро и оружие, – напомнил я. – Так что карта еще имеет цену.

– Я знаю, где лежит серебро, доктор. Я сам зарывал его, за год до того, как Флинт взял груз «Тринидада» и решил, что пора заканчивать… – Сильвер кивнул на яму и продолжил:

– Через месяц я вернусь, вы можете тем временем откопать серебро и перетаскать его, сколько сумеете, поближе к берегу. И тогда, если не станете мешать погрузке, я оставлю вам запас еды на полгода и даже бочонок лучшего бренди для вашего ненаглядного сквайра.

– Приберегите провизию, Сильвер, – невозмутимо сказал я. – Она может вам самим пригодится, когда будете болтаться в океане, гадая, где ближний берег.

– Мимо бразильского побережья я не промахнусь, даже если буду держать курс с закрытыми глазами, – парировал он. – А в Санта-Катарине не составит труда найти десяток отчаянных парней, готовых помахать тесаками. Найдется и знающий штурман, но теперь, клянусь громом, он не выпьет ни капли, пусть мне для этого придется спать на бочке с выпивкой!

– Отчаянные парни, любящие помахать тесаками, могут решить поделить добычу по-своему… – сказал я задумчиво, словно меня и впрямь заботили проблемы пиратского капитана. – Но даже если все будет разделено поровну… И даже если на пути к Бразилии вы не столкнетесь с патрульным судном… Сколько здесь серебра? На сорок тысяч фунтов стерлингов? На пятьдесят?

Я внимательно наблюдал за лицом Долговязого Джона и мне показалось, что догадки мои недалеки от истины.

– А делить придется на двадцать человек, – продолжал я. – А то и на двадцать пять, если конечно вы, Сильвер, не захотите повторить ошибки вчерашнего утра.

– Вы сказали или слишком много, или слишком мало, доктор. Говорите уж до конца.

– У вас есть товар, за который я согласен заплатить больше, чем будет стоить ваша доля серебра, Сильвер.

Он сделал шаг в мою сторону, посмотрел мне прямо в лицо. Спросил коротко:

– «Испаньола»?

Он был душегубом, хладнокровным убийцей, бестрепетно шагавшим к своей цели по трупам. И в тоже время одним самых умных людей, встречавшихся на моем пути.

– Да, – ответил я, соревнуясь с Сильвером в лапидарности.

– Сколько?

– Четыре тысячи фунтов. Неплохой заработок за рейс в должности судового повара. Вы навсегда забываете о поиске сокровищ. Мы забываем о том, что здесь произошло.

– А как же бедные моряки, которые до сих пор надеются найти золото Флинта?

– Пусть ищут. Можно будет оставить им лопаты и заступы. И мешки из-под сухарей – чтобы было куда сложить золото, если вдруг найдут. Решайте, Сильвер. Лучшего предложения вам не дождаться.

– Четыре тысячи фунтов… – медленно произнес Сильвер. – Простой матрос, нанимающий носильщиков, чтобы те тащили почти сотню стоунов серебра, выглядит подозрительно… Поползут пересуды и кривотолки: что за серебро? Откуда серебро? И вот уже бедного старого Джона волокут к судье, а там недалеко и до веселого танца с Конопляной Мери…

Своих семерых товарищей Сильвер, похоже, списал в расход не задумываясь. Подлость этого человека ничуть не уступала его уму.

– За «Испаньолу» мы заплатим золотом, – сказал я и быстро добавил, не дожидаясь, когда мысли Сильвера примут опасную направленность:

– Не здесь, разумеется. В первом же порту, где найдется отделение «Банка Англии».

И все-таки старый лис что-то почуял… Он перевел взгляд на яму, рассматривая ее очень внимательно – словно сокровища каким-то чудесным образом вновь могли оказаться там. Затем снова повернулся ко мне и задумчиво произнес:

– Я вот все думаю: кто же мог привести людей, забравших денежки старого Флинта? Не верю я в случайных моряков, заглянувших сюда за пресной водой и решивших откопать пару трюфелей как раз под этим деревом… Кто-то их привел, но вот кто… Макгроу? Рыжий Айк? Бен Ганн?

Наши лица разделяло фута полтора, не более. Я очень надеялся, что ничем не выдал себя, услышав имя Ганна. Сильвер назвал еще два-три имени, а затем продолжил тем же ровным тоном:

– «Испаньола» стоит больше четырех тысяч. Моя цена – десять, и торга не будет. Сотни три или четыре гиней наличными, остальное – аккредитивами на предъявителя, не больше трех сотен каждый. И, разумеется, мне нужны гарантии. Я вот что придумал, доктор…

Он объяснил свой замысел и теперь уже мне пришлось надолго замолчать, размышляя.

Десять тысяч немалые деньги… Трелони после вчерашнего тяжелого разговора не согласится вновь урезать свою долю ни на фартинг. Доля остальных – капитана, Хокинса и Грея – не так уж велика. А я делиться не имею права, золото принадлежит не мне, но делу, которому служил мой отец и поклялся служить я. Похоже, Бен Ганн родился под несчастливой звездой.

Но гарантии, затребованные Сильвером, оформить непросто…

– Мы обсудим ваши требования, капитан Сильвер, – сказал я. – Вопрос с деньгами, думаю, разрешится. Но документ, заверенный нашими пятью подписями… Вы понимаете, что произойдет, если эта бумага попадет в чужие руки?

– Понимаю, доктор, понимаю… Скажу вам как на духу: если бы у меня был брат, я бы верил вам больше, чем брату. Я поверил бы вашему слову джентльмена без всяких лишних гарантий. Но остальные? Долг прежде всего, так говорит капитан Смоллетт, – вдруг в пути он передумает и решит, что долг велит ему надеть на старого Джона пеньковый галстук? Мы сделаем вот что: вы сочините бумагу, не откладывая. И я сегодня же ее внимательно прочитаю и хорошенько спрячу на «Испаньоле» – так, чтобы нельзя было найти, не разломав шхуну в щепки. С корабля в порту я уйду без нее. Но если меня обвинят в том, что именно я затеял всю свистопляску, я буду знать, что шепнуть на ушко судье.

– Хорошо, Сильвер… Если мне удастся уговорить моих товарищей – как вы передадите нам корабль?

– Я?! Передам?! – изумился пират. – Меня разорвут на куски, как только я заикнусь о таком. Вашу покупку вам придется забрать самому, доктор… Если до восьми склянок я получу свою бумагу, на борт мы не поднимемся, останемся в лагере. Я отряжу сторожить шхуну двоих, самого глупого и самого трусливого, и оставлю им вдосталь рома. Остальное в ваших руках доктор, где стоят шлюпки, вы знаете. Весла вам придется смастерить, уж не обессудьте.

– Допустим… Но вы упомянули про две дополнительных гарантии. Что вы желаете еще?

– Во-первых, блокгауз со всеми припасами. После того, как вы получите «Испаньолу», бедным морякам станет нечего кушать. И они при первой оказии запустят зубы в старого Джона.

– Хорошо. Что еще?

– Мне нужен заложник. Один из вас. Как гарантия того, что загрузив серебро, вы не поднимете паруса, оставив меня питаться устрицами и крабами. Я человек неприхотливый, доктор, но устрицы мне не по нутру.

Я представил, что будет твориться на душе у Сильвера, когда он увидит: получив корабль, мы грузим на него не серебро, а золото… Заложнику может не поздоровиться.

– Кто именно вас устроит? – спросил я.

– Сложный вопрос… Другой потребовал бы от вас сквайра Трелони, но мои запросы так далеко не идут. Я думаю, Джим Хокинс не будет в обиде, если поскучает пару дней в обществе своего доброго приятеля Сильвера. Когда я вижу Джима, доктор, я вспоминаю свои семнадцать лет…

Этот человек был изменчив, как зимнее небо над Бискайским заливом. Пиратский капитан, потрясенный пропажей сокровищ, исчез без следа. Передо мной вновь стоял судовой повар, добродушный и улыбающийся.

– Хокинс к вам не пойдет. Выберите кого-то другого.

– Я сказал свое слово, – отчеканил Сильвер, мгновенно сбросив личину улыбчивого кока. – Иначе сделка не состоится.

Он нащупал мое слабое место и без колебаний приставил к нему острие ножа. Головой Трелони я рискнул бы, не раздумывая, ничего иного этот надутый павлин не заслужил. Отдать Джима на расправу пиратам я не мог. И не мог отказаться от сделки. Сильвер рассчитал точно: теперь мне придется беречь его шею, как свою собственную.

– Если с головы Хокинса упадет… – начал я.

Сильвер перебил:

– Мы ведь сделаем все, чтобы этого не случилось? Правда, доктор?

Я медленным, хорошо различимым движение достал пистолет, протянул Сильверу рукоятью вперед.

– Возьмите. Он незаметен под одеждой, но имеет сильный и верный бой. А еще вот это… В трудной ситуации она может оказаться полезней пистолета.

Он без всякого интереса повертел в руках карту, за обладание которой пролилось столько крови, убрал в карман. Вновь взглянул на яму и произнес со вздохом:

– И все же очень любопытно, кто здесь побывал…

Но позвольте, может спросить внимательный читатель, а как тогда получилось, что Черный Пес явился к Билли Бонсу за картой? Откуда он вообще знал об этой карте, если «завязал» как минимум за полтора десятка лет до того, как были зарыты сокровища?

Здесь можно задать встречный вопрос: а где и когда сказано, что он приходил за картой? Разговор Хокинс не слышит, лишь отдельные громко произнесенные слова и фразы, но про карту в них ничего не сказано… Потом, уже после знакомства с ланцетом доктора Ливси, обескровленный Бонс говорит в полубреду: бандиты, дескать, охотятся за сундуком и картой… Но он в тот момент много что говорит. Например, что поделится с Хокинсом, отдаст ему половину сокровищ. Сберечь карту, не отдать ее, – идея-фикс у Билли Бонса, и неудивительно, что в болезненном бреду эта тема всплывает. Но отсюда никак не следует, что именно карта стала темой разговора экс-штурмана и Черного Пса.

Наш тезис о том, что карта Черного Пса никак не интересовала, попробуем доказать от противного. Итак, допустим, что все наши построения в корне не верны. Допустим, никакого разделения бандитов на две шайки нет, все они – и Пью, и Сильвер, и Билли Бонс, и Черный Пес – плавали с Флинтом до самого конца, до его смерти в Саванне. Затем Бонс умыкнул карту и сбежал с ней в Старый Свет, в Англию. Шайка устремилась за ним в погоню, причем в полном составе (это логичнее, чем посылать в Англию часть пиратов, – захватившие карту могли бы в свою очередь не пожелать делиться).

Итак, пираты Сильвера-Пью ищут Билли Бонса по всем Британским островам. Возможно, один раз находят, но Билли успевает скрыться.

И вот ситуация: напасть на след вторично посчастливилось именно Черному Псу. Он появляется в деревушке, начинает расспросы и выясняет, что неподалеку, в стоящем на отшибе трактире, не так давно поселился отставной моряк, по всем приметам – вылитый Билли Бонс.

Именно так все происходило, в «Бенбоу» Пес заявился, где-то разжившись предварительной информацией. А где, кроме деревушки, он ее мог получить?

До сих пор картинка складная. Но дальше начинается свистопляска несуразностей и нелепостей.

Что должен был сделать Черный Пес, получив информацию о скрывающемся Билли Бонсе?

Вариантов несколько. Если после рассказов селян оставались какие-то сомнения, надо было проверить – точно ли старый кореш Билли поселился в «Адмирале»? Привычки бывшего штурмана хорошо известны жителям деревни, в частности, привычка подолгу гулять на морском берегу. Можно понаблюдать за ним издалека, из укрытия, не приближаясь. Убедиться своими глазами.

Затем надо отправиться с докладом к начальству, к Пью и Сильверу. Либо, если есть опасение, что Билли Бонс может проведать о расспросах в деревушке и дать деру, – остаться наблюдать за «Бенбоу» и послать кого-то из местных с весточкой к Сильверу, благо Бристоль не дальний свет. И спокойно дожидаться подкрепления.

А что же делает вместо этого Черный Пес?

Нечто очень странное, совершенно неуместное для человека, и в самом деле охотящегося за картой.

Он идет в «Адмирал Бенбоу» и действительно убеждается, что ошибки нет, – но тут же вступает в разговор с бывшим штурманом. Никакой попытки, убедившись, известить Сильвера или Пью, не предпринимает, – увидел, подошел, заговорил.

Зачем?

Ясно, что карту Бонс не отдаст. Не для того он бегал и прятался, чтобы вот так взять и отдать Черному Псу. Более того, Пес опасается, что дело может завершиться поножовщиной (и правильно опасается). И как это понимать? Зарежет Бонс Пса и снова смоется. Зарежет Пес Бонса – а где гарантия, что карту Билли держал при себе, а не припрятал где-нибудь?

Между тем схватки с применением холодного оружия избежать очень легко – достаточно явиться к Бонсу не в одиночку, а впятером и вшестером. Старый штурман отморозок, но все же не самоубийца, затевать драку при таком соотношении сил не станет…

Но допустим даже, до тесаков дело бы не дошло. Допустим, Бонс попросту послал бы Черного Пса в пешее эротическое путешествие, или куда там еще было принято посылать в Англии восемнадцатого века… И что? Возвращаемся к исходной ситуации: надо лично или с гонцом известить Сильвера и Пью. Лишь одна вводная меняется: Бонс теперь в курсе, что вычислен и в бега ударится без всяких сомнений.

Вывод: если бы Пес действительно стремился добыть карту, он никогда не стал бы делать это так глупо, как описывает Хокинс…

Но если Пес приходил не за картой, то эпизод вообще лишается смысла. Зачем он заявился? Выпить стаканчик рома, пригрозить Билли Бонсу виселицей, получить рану в плечо и довести противника до сердечного приступа?

Чтобы вернуть смысл и логику в визит Черного Пса, надо еще раз вернуться к тому, чем разговор завершился. Итак:

«Потом внезапно раздался страшный взрыв ругательств, стол и скамьи с грохотом опрокинулись на пол, звякнула сталь клинков, кто-то вскрикнул от боли, и через минуту я увидел Черного Пса, со всех ног бегущего к двери. Капитан гнался за ним. Их кортики были обнажены. У Черного Пса из левого плеча текла кровь. Возле самой двери капитан замахнулся кортиком и хотел нанести убегающему еще один, самый страшный, удар и несомненно разрубил бы ему голову пополам, но кортик зацепился за большую вывеску нашего „Адмирала Бенбоу“. На вывеске, внизу, на самой раме, до сих пор можно видеть след от него».

Кортики, как мы помним, на самом деле зовутся катлассами, но даже если заменить коротенькие кортики в руках пиратов на длинные тесаки, представить эту сцену зримо не получается… Вывеска мешает.

Ведь где обычно висит трактирная вывеска? Снаружи, над дверью. Если вывеска широкая, нижний край ее может оказаться вплотную к краю дверного проема, но уж никак не ниже его…

Клинок Билли Бонса, пытающегося зарубить выскакивающего из дома человека, мог оставить след на вывеске в одном лишь случае – вывеска висела над дверью внутри трактира. Иначе никак. Иначе клинок зацепился бы за стену над дверью, или за дверной наличник, но никак не за вывеску.

Но зачем вывеска внутри? Ахинея какая-то…

Именно так. Полная ахинея весь рассказ Джима Хокинса о приходе и уходе Черного Пса. Но один значимый и бесспорный момент во всей этой ахинее есть – зарубка на вывеске, которую «до сих пор можно видеть». Наглядное, так сказать, свидетельство…

Есть подозрение, что не останься этого свидетельства – сцена с визитом Черного Пса в мемуаре Хокинса бы не появилась. Лишний эпизод. Историю о том, как карта перекочевала от Билли Бонса к Джиму Хокинсу, вполне можно начать с визита слепого Пью и с вручения черной метки.

Но зарубка оставалась видна до времен сочинения мемуара – и вызывала вопросы посетителей… И то, как беспомощно и неумело Хокинс пытается объяснить ее наличие, свидетельствует: истинная история появления этого следа на вывеске Джиму весьма неприятна… Чем-то его компрометирует… Нельзя ее излагать, короче говоря.

Мы попробуем эту историю восстановить, исходных данных достаточно.

Но прежде задумаемся над одним странным совпадением: в трактире «Адмирал Бенбоу» постоянно живут четыре человека – трио Хокинсов и Билли Бонс. И двое из четверых – Бонс и мистер Хокинс-старший – заболевают и умирают, хотя в самом начале истории оба вполне дееспособны. Практически одновременно оба слегают и умирают с разницей в пару дней…

С чего бы такая синхронность? Только ли оттого, что обоих лечил странный доктор Ливси? Но заболели-то они сами… Почему одновременно?

Причем удивительно вот что: Хокинс практически ни слова не говорит нам о том, от чего умер его отец. А ведь родной человек как-никак… Болезни Бонса в мемуаре посвящено гораздо больше строк.

А то, о чем Джим столь старательно умалчивает, достойно самого пристального внимания. В отличие от настойчиво повторяемого, от навязываемого читателю…

Допустим, Черный Пес действительно приходил в «Бенбоу», действительно поговорил с Джимом Хокинсом – тот отметил цвет лица Пса, услышал историю о его сыне и т. д. Но интересовался Черный Пес отнюдь не Билли Бонсом – мистером Хокинсом-старшим. Трактир как место для разговора не устраивал по ряду причин бывшего пирата, а ныне контрабандиста. Он велел Джиму передать, что будет ждать его отца на улице и покинул «Адмирал Бенбоу».

А затем произошло вот что…

Реконструкция № 1: Визит Черного Пса

В один из январских дней 1746 года мистер Хокинс-старший вышел из «Адмирала Бенбоу» на деловую встречу. Встреча происходила неподалеку, на открытом воздухе и напрямую касалась теневой стороны бизнеса м-ра Хокинса.

Деловой партнер м-ра Хокинса, мистер Черный Пес, уже поджидал в условленном месте, и после обмена приветствиями задал главные вопросы, послужившие причиной и поводом для данной встречи. Если более-менее вежливо изложить суть вопросов, то состояла она в следующем: не случались ли в последнее время с уважаемым м-ром Хокинсом тяжелые травмы черепа, вызванными падениями с лестницы или иными внешними воздействиями? Не пил ли уважаемый м-р Хокинс в последнее время некачественные спиртные напитки, способные нарушить мозговую деятельность? Проще говоря, с какого бодуна уважаемый м-р Хокинс объявил о повышении ровно в три раза тарифов на пакет услуг, предоставляемых м-ром Хокинсом своим деловым партнерам, интересы которых он, м-р Пес, в настоящий момент представляет?!

В качестве дополнительной информации м-р Пес сообщил, что человек он семейный, и семья его имеет обыкновение кушать три раза в день, равно как имеет ряд других потребностей, удовлетворение каковых он, м-р Пес, считает своим супружеским и родительским долгом, исполнению какового объявленные м-ром Хокинсом новации однозначно препятствуют.

В ответ м-р Хокинс сообщил, что сам отягощен семейными узами и проистекающими из них обязанностями, вследствие чего вполне понимает резоны м-ра Пса. И рассчитывает на ответное понимание м-ром Псом того факта, что длительное и беспрепятственное осуществление м-ром Хокинсом бизнеса, связанного с услугами деловым партнерам, интересы которых м-р Пес в настоящий момент представляет, было бы невозможно без определенной (и не совсем безвозмездной) поддержки со стороны лиц, как облеченных официальными полномочиями, так и просто пользующихся большим авторитетом в округе. И повышение тарифов, о котором м-р Хокинс искренне сожалеет, отражает ни в коем случае не его, м-ра Хокинса, желание увеличить личные доходы, но единственно основано на новых условиях сотрудничества, ультимативно выдвинутых рекомыми лицами.

В ответ м-р Пес предложил консенсусный вариант: он, м-р Пес, займется с рекомыми лицами плотской любовью в извращенной форме, а тарифы пусть останутся прежними.

М-р Хокинс предложенный вариант отверг, как контрпродуктивный.

Дальнейшие переговоры свелись к изложению сторонами аргументов, подтверждающих их первоначальные позиции, причем форма изложения становилось все более эмоциональной в ущерб логике.

Закончился обмен мнениями тем, что м-р Пес вынул из ножен тесак и попытался использовать его в качестве последнего, самого убедительного аргумента.

М-р Хокинс счел подобный формат дискуссии для себя неприемлемым и покинул место встречи, направляясь в сторону «Адмирала Бенбоу» с максимально возможной скоростью.

М-р Пес последовал за ним, догнал и применил-таки тесак. М-р Хокинс пошатнулся, но остался на ногах и продолжил движение в сторону трактира. В дверях упомянутого заведения м-р Пес попытался еще раз, более эффективно, применить свой аргумент, но зацепился им за край вывески, оставив глубокую зарубку, доступную для обозрения даже спустя многие годы после происшествия…

Через две недели, за которые Люк окончательно уверился в своих учительских талантах, в его самодельной келье, отделенной от других нефов и храма кусками брезента, вечером появился призрак Анакина.

— Если тебе кажется, что вокруг нет идиотов, — заметил Анакин после недолгого молчания, — значит, идиот — это ты.

— Что не так-то? — обиженно спросил Люк.

— Используй голову, Люк, — посоветовал Анакин и удалился в стену.

Люк поломал голову и так, и этак, роясь в джедайских методичках. «Неужели моя торопливость толкает ребят на Темную сторону?» — поминутно задавал себе главный вопрос Люк, но так и не заметил никаких признаков этого. Зато, засидевшись за полночь, он услышал в храме какие-то шорохи и шепот и, подождав немного, бесшумно выскользнул из своей кельи и прокрался к выходу из храма.

На ровной площадке слева от выхода мелькали сполохи и слышалось гудение мечей.

— Люмия, ну вот давай без этой фигни, без молний этих, — услышал Люк голос Флинта. — Не насмерть же бьемся, а на спор.

Люк вспотевшей рукой включил фонарик, который выхватил из темноты сначала Люмию и Флинта, тут же потушивших мечи, а потом и остальных студентов, сидящих широким полукругом. Что говорить, Люк понятия не имел, но вдруг почувствовал, что его наполняет знакомая ему сила.

— И как мне понимать этот балаган? — неожиданно для себя рявкнул Люк.

— А похож все-таки! — тут же отметил в темноте Марек.

— Включите мечи, фонарик у меня один, — с несвойственной ему решимостью приказал Люк, который еще минуту назад не подозревал о том, что у кого-то из его учеников может быть световой меч.

— Ну рассказывайте теперь, — предложил Люк уже своим обычным голосом, когда в темноте зажегся десяток мечей, в основном красных.

— А что рассказывать-то? — отозвался тот же Марек. — Нам документы выправить надо, начальник. Сам видишь — времена меняются, используешь Силу — спросят, у кого учился.

— Да не спросят даже, — фыркнула Мара. — Понятно, у ситхов учился. Все как раньше, только наоборот.

— Раньше было лучше, — вступила Люмия. — С Вейдером тебя везде пропустят, везде примут, а ведь у меня никогда ни документов не было, ни чинов. Вейдер меня знал, Палпатин меня знал, что еще-то. А теперь я кто? У Хальмера вон хотя бы инквизиторские корочки.

— Очень они мне помогут, — тут же ответил крепкий блондин с двойным мечом. — Повстанцы сразу расстреляют, а имперские посадят и начнут императорские секреты выбивать. Будто я их знаю.

— Тебе, между прочим, поделом было бы, — заметила Рилао.

— В общем, будем учиться, братишка, — подвела итог Мара. — Про твою джедайскую академию уже в новостях даже было, да и мы в холонете потрепались. Получим через год корочки и отчалим.

— Ты нас не бойся, — успокоил Люка бывший инквизитор Хальмер. — Хотели бы убить — сто раз бы уже во сне прирезали, как Дарта Плэгиуса Мудрого.

- Драко, скажи мне милый ребенок, что заставляет тебя грустить в этот замечательный день?
- Ненавижу! Это все, - младший Малфой обвел глазами комнату, - из-за тебя! Если бы не ты, мне не пришлось бы смотреть, как моего отца пытают, зачем ты оживил… - тут он понял, что сболтнул лишнее, и побледнел, потом зло усмехнулся и собравшись с силами процедил, - докладывай, кому хочешь! Я тебя ненавижу! Из-за тебя мой отец…
- Драко, - Питер понизил голос до шепота, - я твой отец.

- Потрясно выглядишь Пэнси, тебе очень идет это платье, ты в нем похожа на хорошую, элитную проститутку.
«Ну не умею я делать девушкам комплименты» - подумал Питер, уворачиваясь от Круциатуса и выскакивая за дверь.

- О! Хорошая змейка, хорошая…
- шсш-с?
- Яксли, друг, как ты там? Как жизнь? Как настроение? Уже все? Переварился? Печально. А я так хотел поболтать с тобой.
- шсш.
- Нагайна, ты самая восхитительная, потрясающая, великолепная змея, я люблю тебя правда-правда, даже сильнее чем Повелителя, честное слово. Можно я тебя поглажу?
- шс-ш-ш...
- Ну, нет, так нет, я понимаю, что не достоин такой чести… - Питер перевел дыхание. - А вот Нюниус называл тебя желтым земляным червяком, он говорил, что ты ешь лягушек…
- Ш-Ш-Шссш?!
- Ну, я… это… пойду, наверное.

- Докладывай, Добби.
- Добби теперь свободный домовой эльф, хозяин, - радостно затараторил домовик,- притворяться свободным эльфом еще веселее, чем притворяться эльфом Малфоев. Я устроился работать в Хогвартс. Моя зарплата два галеона в неделю, это восемь галеонов в месяц, это на три галеона в месяц больше, чем зарплата Артура Уизли в министерстве магии.
- Хвалю, – одобрил мародер. - У меня для тебя есть поручение. Ты должен вступить в организацию защищающую права домовых эльфов, созданную Грейнджер. Будешь бороться за равноправие с волшебниками.
- Добби плохой домовой эльф, - домовик понуро опустил уши, - Добби не понимает смысла приказа хозяина. Добби не верит в победу Гермионы Грейнджер.
- Добби, малыш, вспомни то, чему я тебя учил…
- Незаметно сморкаться в котел профессору Снейпу?
- Нет.
Добби задумался.
- Отомстить за вас, посредством канделябра, если вы погибните?
- Нет. Хотя это тоже важно.
- Поступать, как «плохой домовой эльф», если это выгодно?
- Это уже ближе. Запомни, в любом начинании, главное не победа, главное - участие. Особенно это верно, когда дело касается дележа денег собранных на благотворительные нужды.

Мастер хлопнул меня по плечу и вышел — сдвижная дверь сомкнулась за его спиной. Лежа в палате с выключенным светом, я пытался понять, как шёл тот бой с Икритом. Проанализировать каждый шаг. Я обратил свой взор в прошлое так же, как смотрел до этого в будущее: вот я наношу удар, и он знает об этом ещё до того, как я замахнулся. Насколько раньше? Вот он хочет нанести удар сам и заранее предощущает мою реакцию. Он наносит его чуть иначе и вновь видит уже в процессе этого структуру моей обновленной защиты. Вновь и вновь эти шаги повторяются, но череда мгновенно нанесенных мысленных выпадов в еще не свершившемся доходит только до некоего странного момента, задолго до того, как наши клинки встретятся. И точка эта плывет, дрейфует в Силе, перетягиваемая нашей волей, опускаясь в ту глубину, с которой мы смотрим в будущее.

И вот! Ещё до самого скромного замаха, он и я уже почти не вольны что-то изменить. И сначала это происходит так, как нужно ему — он хлестко задевает мои руки, и я едва не роняю оружие. В самом начале мой противник превосходил меня на голову во всём — за ним была и лучшая сосредоточенность в Силе, и явно лучшие боевые навыки.

Любопытно, в какой мере мы, как пророки, предвидим будущее, а в какой сами создаём его, очерчивая края одной из множества возможностей?

Мы с Икритом как кривая и асимптота — стремимся слиться в уходящем бесконечно вперед грядущем. Аналоговый регрессионный анализ трансцендентных функций в действии… Но наше видение несовершенно, и этот момент, уходящий вдаль, разумеется, так и не происходит — у нас нет в запасе бесконечности для поединка разумов. Вот кто-то срывается первым, решив, что уж его-то видения будущего достаточно и победа будет за ним. Функции сбиваются со своего непрерывного течения, и пересекаются — с треском сшибаются тренировочные клинки. Всё при этом выходит отличным от «оригинала», идеальной картины действий, нарисованной в наших разумах. Но чем чище связь с Силой, чем яснее выглядит грядущее, тем ближе предвидение — видение будущего к реальным финтам, батманам и выпадам.

Вот я разозлился. Яркий и злой миг, навсегда впаянный в моё прошлое и память. И Сила отреагировала на это мое стремление, помогая видеть, как легче расправиться со ставшим столь ненавистным мне противником.

Мы знаем каждый будущий шаг друг друга и решаем задачу каждый по-своему. Исходя из своих навыков в фехтовании. И каждый знает, чувствует всем своим существом, что его противник тоже ощущает твое намерение. Необычное чувство. Что быстрее происходит? Смена ощущения или удар, парирование и контратака? Или они протекают взаимосвязанно и безотрывно?

Он все еще двигается быстрее, но в Силе я вижу картину будущего лучше него и навязываю свою картину боя. Мое прозрение сильнее, и я на миг опережаю его. Достаточно, чтобы нивелировать преимущества Икрита во владении мечом. Или не на миг… раз успеваю реагировать на более быстрые удары и даже сам уже смею атаковать первый, не опасаясь, что Икрит увернется от удара. А если и увернется, то поставит себя в еще более невыгодное положение. Со скрипом, агрессивными толчками сдвигаю точку в конце предложения боя, состоящего из слов и междометий, вперёд. И зная на несколько слов из фразы больше, решаю обратную задачу, подчиняя рисунок боя своей воле. Чем сильнее мое видение превосходит его, тем менее подвижным во времени он становится. Я фиксирую его вместе со всем его даром предсказания в своём плане будущего.

Длинная многоходовка, где он видит всю совокупность ходов — это только кусок от всей картины, доступной мне. Но как я всё это мог осознать? Как!?

Сила ведет меня. Превратив в механизм битвы, брызжущего слюной берсеркера. Но таково лишь внешнее и ложное представление. Моя грубая мощь направляется с хирургической точностью, перевешивая скорость противника.

Дрожь, волна адреналина вновь проходят через меня, как в тот обжигающе горячий миг боя. Одно только воспоминание, глубокое переживание прошедшего вновь вводит меня в состояние измененного сознания. И вот, я, лежа на промокшей от пота простыне, стараюсь унять сердцебиение, очистить сознание.

Может еще не вся дурь выветрилась из моей головы? Или это тот самый рецидив после принятия психоделика? Которым, бывает, пугают разные ведомства?

И после всего этого я ощущаю в себе еще большую усталость и гложущую изнутри пустоту.

"7 июля 1890 года от Рождества Христова / 29 год со дня Падения..."

Привычка в который раз тянет мою руку записать, как и полагается, наши точные географические координаты и та же привычка заставляет рассмеяться про себя - в который уже раз. Последний секстант, что был у флота, давно, наверное, переплавили - на пули или на пуговицы, тут уж не знаю. Какой толк от этих безделиц здесь? Какой толк напоминать нам лишний раз, что больше нет ни Солнца, ни Полярной звезды?

"...угля хватит еще на две недели, если не лишать жилую палубу обогрева и подавать горячую воду в трубы по полчаса в сутки. Потом - уже ни крошки, чтобы идти дальше под паром..."

И вот тогда-то нам и крышка. Инженер сообщил о том еще вчера - своим привычно хриплым, надтреснутым голосом. К голосу Волдыря Рейли привыкнуть сложно - легкие его забиты угольной пылью что твой дымоход, но голос его никого не пугает, в отличие от лица, которым он и заработал свое прозвище. Покрытая шишковатыми наростами желтушная морда, правый глаз, что давно превратился в раздутое, ядовито-оранжевое бельмо...если дотянем в этот раз до дома, придется его ссадить. Никто не хочет быть рядом, когда вылупятся осы.

"...продовольствия на неделю при строгой экономии..."

И при условии, что ее правила в который раз получится во всех вбить. Особенно в так называемого капитана, болтаться этому идиоту в петле и гореть в адском пекле.

Последние мысли снова почти заставляют рассмеяться. Надежды на то, что этого остолопа, этого мальчишку приберет кто-нибудь в Латунном посольстве, практически нет: таким мусором даже черти побрезгуют. А если и возьмут, то вернут через пару дней с воем и слезами.

"...груз, что весьма радует, довольно спокойно переносит плаванье..."

Еще бы тому не радоваться. Проснись эта штука сегодня или завтра и начни грохотать по палубе, у кого-нибудь точно нервы сдадут. А ему-то что - глина она глина и есть. Чем оно думает - один Господь знает, зато как втемяшится что-то...

Так. Об этом сейчас лучше не вспоминать. Просто не вспоминать, и глаза те, что в памяти снова всплыли, подальше запрятать. Еще не хватало - снова до утра не спать.

"...кроме смерти матроса Артура Лоури от чахотки, что было установлено в результате вскрытия..."

Врача, Кигана, никто и никогда не зовет по имени - только Режиком. Эта плешивая скотина с растрескавшейся, словно пересушенный фрукт, мордой, заслужила ту кличку до последней буквы. Режик любил хвастаться, что успел немного "побывать" в Оксфорде, и лишь "волей случая", как он всегда повторял, оказался в Лондоне в день, когда последний украли. Было ли то правдой или Режика просто вытурили из университета в шею, или, что еще вероятнее, его нога вовсе не ступала за его порог - значения вовсе не имело, а имел его лишь один неприятнейший факт: в медицине Киган разбирался чуть хуже, чем средняя свинья в апельсиновой куче. Страшнее было другое - врачевать на свой манер он любил, любил до безумия, вцепляясь в каждый шанс попрактиковаться, как постельные клопы в наши тела. Он мог дать порошок, который принимали, когда действительно ломило голову или зубы, но ни с чем более серьезным Режика беспокоить не решались. Дуракам, впрочем, законы не писаны, и капитан на своей дурости уже когда-то хорошенько обжегся. До сих пор помню, как он явился к Кигану со страшно распухшей щекой, за которой что-то уже успело воспалиться и раздуться таким манером, что ни рот толком не желал открываться, ни глотать его обладатель не мог. Режик, как обычно, не думал долго - побрызгав вином на свой любимый перочинный нож, развел капитану челюсти, и, забравшись к тому в пасть, в два счета раскроил всю десну. Из капитана текли в равных пропорциях гной, кровь и вопли, но Господь был милосерден к своему незадачливому слуге: провалявшись пару дней с жаром, идиот оправился, а его рана затянулась.

Пару дней назад же Режик и вовсе царствовал: тело скончавшегося во время ужина матроса доставили ему, и, выставив на всякий случай - отдавать погибшего на растерзание Кигану никто из его товарищей особо не желал - у дверей лазарета пару человек с ружьями, заперли там Режика вместе с покойником. Возня длилась добрых два часа, а то, что осталось от тела, сочли за лучшее завернуть поскорее и спустить за борт, в угольно-черные воды: никому из нас не хотелось, чтобы команда видела плоды Режиковых художеств. Результат, впрочем, достигнут был - кое-как откромсав покойнику часть легких и покопавшись в тех, Киган горделиво заявил, что нашел свидетельства развития чахотки и пневмонии, а по печени, хоть мы того и не просили, заключил и о злоупотреблении алкоголем.

"...большие огни где-то вдалеке. Сложно сказать, идем мы к Лондону или вновь отклонились от курса, но бедственное состояние не позволяет выбирать - пристать придется в первом порту, что сможет, а главное - захочет нас принять.

Первый лейтенант Сайрес Лири. Боже, прокляни королеву!".

Выведя обычную подпись и закончив, наконец, марать страницу журнала чернилами, отбрасываю перьевую ручку. Курс, направление и сила ветра, ход и крен, температура воды, высота барометра, обороты винтов...все, что когда-то было обязательным наполнением таких вот пухлых шнуровых книжищ, теперь большей частью никому и не нужно. Иногда я все-таки заполняю все по правилам - все, что еще не потеряло свой смысл здесь. Иногда, когда мне хочется потешить себя сладкой ложью: все это сон, затянувшийся на годы, сон дурной и гадкий, но я буду делать все, как должно, и тогда, быть может, когда-нибудь проснусь...

Призрак коммунизма бродил по Глубинным Тропам.

Ростом он был футов восемь, сделан из камня и громко топал.

— Пункт первый, — прочла Шейла по шпаргалке. Шпаргалку она тоже выбила в камне. Во-первых, перья в ее пальцах ломались мгновенно, а во-вторых, она не хотела быть ничем обязанной летающей нечисти.

— Пункт первый. Долой угнетателей.

Големы таращились на нее пустыми глазами.

— Пункт второй. Требуем социальных гарантий. Восьмичасовой рабочий день, оплачиваемый отпуск и больничный лист.

— Пункт третий. Запретить носить огненные кристаллы вместе с природными. Это вульгарно.

Она сжала шпаргалку в руке так, что с нее посыпалась каменная крошка.

— Еще неплохо бы убить всех птиц. Но я, право же, не настаиваю.

Големы смотрели на нее без тени понимания. Шейла тяжело вздохнула.

— Истуканы, — пробормотала она. — Каменюки нетесаные. Ну, если не хотите по-хорошему…

В конце концов, она никогда не позволяла моральным соображениям перевешивать соображения целесообразности.

Шейла подняла целую вязанку управляющих жезлов высоко над головой.

— Марш к светлому будущему!

— Я ненавижу тебя, — сказала Гормлейт.

Партурнакс опустил голову ниже, так, что их глаза оказались на одном уровне.

— Почему? — спросил он с легким интересом.

— Я ненавижу тебя, — повторила Гормлейт. — Ненавижу вас всех. Драконов. За то, что мы для вас — все равно что мошки-однодневки, вьющиеся над рекой. За то, что вы видели начало мира и увидите его конец. За то, что вам открыты небеса. За…

— «За то, что вы бессмертны», — подсказал Партурнакс.

— Да. И только посмей — слышишь, посмей только корчить умильную морду и говорить, что ты понимаешь!

— Faas, — сказал дракон задумчиво, и, услышав это слово, Гормлейт вздрогнула. — Я чую страх. Ты боишься.

— Я бы перебила вас всех до единого, — с тоской прошептала она. — Включая тебя.

— Это не сделало бы тебя бессмертной.

— Нет, конечно нет.

Партурнакс смотрел на нее внимательно, будто изучая.

— Но было б не так обидно.

Пла­нета Нар-Шад­даа бы­ла мрач­ной. К сто­яще­му в тем­ной под­во­рот­не, в ок­ру­жении прос­ти­туток и нар­ко­тор­говцев, мед-дро­иду по­дошел по­доз­ри­тель­ный субъ­ект с бо­родой:

- Па­ци­ент, вы кре­диты при­нес­ли? – про­гудел дро­ид, по­мар­ги­вая сен­со­рами.

Па­рень по име­ни Квай-Гон пе­редал день­ги в ме­тал­ли­чес­кую клеш­ню, по­лучив об­ратно па­кетик с таб­летка­ми. Же­лез­ка не удер­жа­лась и спро­сила:

- Прос­ти­те, а за­чем вам столь­ко га­лопе­ридо­ла?

- А я его на­тураль­но съ­ем и ме­ня по­везут в дур­дом.

- Но за­чем? – ис­крен­не уди­вил­ся дро­ид. Квай-Гон от­ве­тил мрач­но:

- Не плю­щит ме­ня в дже­даи ид­ти.