Подумала тут. Толкиен обычно писал об эльфах. Но иногда – об эльфийках. И неизменно про их сложную, сложную любовь. То Берен с Лютиэнь испытания преодолевают, то Арвен ради немытого, небритого человека от бессмертия отказывается.

А главного-то он и не написал. Помните, старый Тук (или Крол) взял жену из эльфов? Это в нее у всего Туковского потомства высокий рост и придурковатый нрав. Вот как они жили? Как, а?!
Нет, сначала все здорово было, это я понимаю. Она вся такая тонкая, звонкая, возвышенная. Женщина-праздник. Каждые выходные в гостях друзья-эльфы, музыка звучит, весь дом в акварелях, ее рукой писанных. Он – заботливый, домовитый, надежный. Мужчина-стена.
А через год или, может, два, началось. Вдруг оказалось, что они совсем разные. От сладких звуков лютни у него ноют зубы. От высокоумных разговоров о видах на урожай репы ее мутит. Он хочет летом навестить двоюродную бабушку, ту что из Бэггинсов, а она мечтает поглядеть на достопримечательности Остранны, а может, и вовсе подняться на Одинокую гору. На годовщину свадьбы он дарит ей новейшее изобретение человеческого гения, скороварку. Она хотела хотя бы букетик бледно-золотистых эланоров, но мужественно не плачет. Только скороварка вдруг сгорает в день первого использования. А потом погожим осенним деньком старый Тук (тогда еще вовсе не старый) уходит копать картошку на дальнее поле, а его безымянная (в истории) жена остается, чтобы помыть в преддверии холодов окна. Но когда он возвращается, его ждут не чистые сияющие стекла, а прелестная акварель с чудесным желто-красным видом из немытого окна.

А после очередного выходного бедный измученный хоббит вдруг краснеет, заметив несовершенство в доме, и обманчиво мягким тоном спрашивает: мол, дорогая, что это? А дорогая безмятежно отмахивается: о, это мой старинный друг, светлый эльфийский князь Владаир перебрал сладкого вина, да поломал нам нечаянно гардину. Тогда Тук бледнеет и спрашивает, а что вот это? А она улыбается: а это подруга моя, дивная Катриэль, опять-таки перебрала сладкого вина и трубку мимо пепельницы выколотила. Прямо на подоконник. Всего-то и делов, что наждачкой затереть да белой краской подмазать. И затирает, и подмазывает, но старый Тук уже в бешенстве. Потому их совсем по-разному жизни учили. Ей отец, гордо вскинув голову, украшенную прелестным эльфийским профилем, звучно вещал, мол, не эльфы для вещей, но вещи для эльфов. А ему в колыбели еще ворковала бабушка-хоббитянка: береги, внучок, имущество, его детям передашь, а те – своим детям. И все были по-своему правы.

А главное, однажды они явно пришли к какому-то общему знаменателю. И он, нелепо и трогательно дрогнув рукой, нарвал ей к дню рождения колючих роз в палисаднике. А она без всякого напоминания отправилась прибраться в книжном шкафу. И даже прибралась (и, Эру Единый, то, что в процессе она три часа рассматривала альбом с портретами своей прабабки, к делу относится).
Потому что никто из них не сказал ничего непоправимого, и она не вернулась в свой эльфийский лес, и потомство у Туков вышло высокое, веселое и придурковатое. На много-много поколений вперед.

Но Толкиен не был хоббитом и даже не был женщиной. Так что этой истории любви он не заметил в своих собственных книгах. А жаль.

И нет, это не попытка переосмыслить свой брак. Хотя снесенный пьяным приятелем крепеж рулонной шторы надолго выбил моего мужа из колеи.