Он поглядел в зеркало и задумался, подошел к форточке, отворил ее, дохнул свежим воздухом: до него донеслись звуки виолончели.
-- Ах, опять этот пилит! -- с досадой сказал он, глядя на противоположное окно флигеля. -- И опять то же! -- прибавил он, захлопывая форточку.
Звуки хотя глухо, но все доносились до него. Каждое утро и каждый вечер видел он в окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз. И месяцы проходили так.
-- Осел! -- сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. -- Нет, так и режут.
-- Право, осел! -- повторил он и сам сел за фортепиано и начал брать сильные аккорды, чтоб заглушить виолончель. Потом залился веселою трелью, перебрал мотивы из нескольких опер, чтоб не слыхать несносного мычанья, и насилу забылся за импровизацией.
...
-- Все еще играет! -- с изумлением повторил он и хотел снова захлопнуть, но вдруг остановился и замер на месте.
Звуки не те: не мычанье, не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная рука водила смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и несли в воздушное пространство.
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как бывало на Васюкова.
"А! что это такое!" -- думал он, слушая с дрожью почти ужаса эти широко разливающиеся волны гармонии.
-- Что это такое? -- повторил он, -- откуда он взял эти звуки? Кто их дал ему? Ужели месяцы и годы ослиного терпения и упорства? Рисовать с бюстов, пилить по струнам -- годы! А дает человеческой фигуре, в картине, огонь, жизнь -- одна волшебная точка, штрих; страсть в звуки вливает -- одна нервная дрожь пальца! У меня есть и точка, и нервная дрожь -- и все эти молнии горят здесь, в груди, -- говорил он, ударяя себя в грудь. - И я бессилен перебросить их в другую грудь, зажечь огнем своим огонь в крови зрителя, слушателя! Священный огонь не переходит у меня в звуки, не ложится послушно в картину!

Rodrigez
у мужика с виолончелью?)))

Ведь мало носить в сердце, вынуть из него и предложить другому. Этот другой должен уметь увидеть и смочь взять

Irokez
Ита не елочка. Ита гора.