Опешивший Кей кивнул, потом спохватился:
– А потом куда, леди?
– Вот при нем пока и побудешь – чтобы не сбежал, – улыбнулась Эмлин. – Заодно послушаешь разговоры. А там и мы подойдем.

* * *

– Вот что... А не заглянуть ли нам в здешний заезжий дом? – задумчиво проговорила Эмлин, едва они вышли за ворота.
Идрис и Тревор разом, как сговорившись, вопросительно посмотрели на свою предводительницу.
– Хочу послушать новости, – пояснила Эмлин. – А где как не в заезжих домах их рассказывают?
– Но, леди... – Тревор удивленно пожал плечами. – Там же всё разорено!
– И все-таки заглянем! – упрямо повторила Эмлин. – Пожара-то там не было. А раз есть крыша и стены – авось найдутся и люди.
– Я, наверное, к дяде Тало, – тихо проговорил Морлео по-ирландски. – Спасибо вам за всё – и сэру Кею тоже!
Эмлин задумчиво посмотрела на молодого пикта, помолчала.
– Да, вы правы, доблестный Морлео, – наконец промолвила она. – Знаете, где госпиталь?
– Найду, – отозвался тот. – Там же штандарт с орденским крестом, так?
Эмлин кивнула.

* * *

Найти госпиталь, и правда, оказалось нетрудно: белый флаг с красным восьмиконечным крестом развевался над большим шатром, разбитым возле самых городских ворот. Только вот возле входа в шатер никого не оказалось, и Морлео остановился в растерянности. Войти вот так запросто внутрь он не осмелился: военные лекари всегда представлялись ему кем-то вроде друидов – могущественными и очень обидчивыми.
По счастью, полог шатра вскоре отодвинулся, и наружу выбралась пожилая женщина в черном монашеском одеянии, с двумя огромными корзинами, полными желтоватых, покрытых бурыми разводами тряпок. Увидев пикта, монахиня окинула его подозрительным взглядом и нахмурилась.
– Простите, матушка... – произнес Морлео по-ирландски. Языком бриттов он владел неважно: чужую речь еще как-то разбирал, но сам не мог связать и двух слов.
Монахиня остановилась, поставила корзины на землю и молча кивнула. И, хотя она и не произнесла ни слова, кивок все-таки обнадежил: вроде бы поняла.
– Не знаете ли вы, матушка... – тщательно выговаривая ирландские слова, продолжил он. – Нет ли здесь раненого альбидоса по имени Талорк – такого чернобородого? Его в бок копьем ударили...
Та вновь кивнула. Потом ответила на неожиданно чистом гаэльском языке, с певучим южным выговором, вдруг до боли напомнив чудесную девушку со странными ушами и ее бойкую подружку:
– Как раз принесли одного к отцу Надолигу, – и указала узловатым пальцем на стоящую неподалеку белую палатку. – Точь-в-точь как ты сказал.
Морлео встрепенулся. Нерешительность тут же покинула его.
– Спасибо, матушка! – Морлео торопливо поклонился и сделал шаг в сторону палатки.
– Эй, постой-ка! Нельзя туда сейчас! – тотчас же окликнула его монахиня.
Морлео удивленно обернулся.
– Нельзя, нельзя! – монахиня непреклонно замотала головой. – Когда отец Надолиг больных осматривает, он никого не пускает!
Растерявшись, Морлео сник.
– Как же быть-то, матушка... – пробормотал он.
– А ты подожди, пока отец Надолиг сам выйдет, – посоветовала монахиня. – Скажешь, к кому ты пришел, – он и сжалится. Заодно и твою щеку посмотрит. Раненый-то отцом тебе приходится?
– Дядей, – ответил Морлео.
Монахиня понимающе кивнула. Потом добавила:
– Я помолюсь за него святому Колуму: он благоволит вашему народу, – и, подхватив корзины, торопливо поспешила прочь. Благочестиво перекрестившись, Морлео проводил монахиню взглядом.

* * *

Тревор, разумеется, оказался прав: в заезжем доме царил разгром. Почему-то особенно пострадал второй этаж: двери оказались сплошь выбиты, постельное белье – выпотрошено, дорогие гленские стекла – беспощадно перебиты. Первому этажу досталось меньше, но входная дверь была сорвана с петель, а вывеска – некогда белая, но сейчас вымазанная бурой грязью деревянная фигурка оленя – валялась в придорожной канаве, печально высунув из нее грубо вырезанную голову с обломанным рогом.
И все-таки предчувствие не обмануло Эмлин: люди там нашлись. В относительно уцелевшей пиршественной зале обосновался камбрийский контуберний – восемь гвинедских копейщиков под предводительством черноусого здоровяка-десятника. И уж чем-чем, а слухами гвинедцы поделились охотно – как, впрочем, и запасами еды, судя по всему, добытой здесь же на кухне.
А слухов оказалось немало – правда, явно не все они заслуживали доверия. Эмлин с трудом сдержала усмешку, выслушав историю о нортумбрийском колдуне, будто бы до последнего отбивавшемся от камбрийцев молниями и огненными шарами. Зато другая новость действительно могла оказаться важной.
– Кто их, англов здешних, разберет! – рассказывал Эмлин улыбчивый копейщик, оказавшийся бывшим моряком. – Помню, бывал я в Египте – так там, говорят, нехристи аравийские всё под зелеными полотнищами воюют. Вот и в той деревне – тоже такие: вышли против шерифовых кэрлов под зеленым полотняным штандартом, а на штандарте какие-то закорючки белые – точь-в-точь как у мусульман. Я вот думаю, – тут копейщик хохотнул, – может, они втихаря от Пеады Магометову веру приняли?
– Вроде, конь там был нарисован, а не закорючки, – тотчас же заспорил с копейщиком один из сослуживцев, долговязый парень с вечно мрачным выражением лица. – И негоже на добрых христиан напраслину возводить! В главном-то у них пленный кэрл знаешь кого признал? Самого́ молодого принца Кердика! А Кердик тот – наполовину камбриец, так-то!
Вот тут-то Эмлин и насторожилась. Как ни походил рассказ моряка на досужую байку, упоминание Кердика явно заслуживало внимания – особенно если учесть, что принц успел побывать в плену вместе с Этайн!
– Что это за деревня? – тут же спросила она.
– Суэйнсуик – язык сломать можно! – фыркнул в ответ бывший моряк.
– Это по дороге в Кер-Кери, – тут же вмешался в разговор третий гвинедец. – Как раз за шерифовой виллой.