Гвен больше не торопила лошадей. Те замедлили ход и теперь неспешно влекли фургон по бугристой немощеной дороге, осторожно перешагивая через валявшиеся тут и там камни. Вскоре миновали бриттскую деревеньку – явно старинную, окруженную посеревшим от времени высоким забором, из-за которого виднелись бурые заостренные колпаки крыш. Сразу за деревней у дороги паслось большое стадо короткошерстных рыжевато-серых овец, и когда фургон поравнялся с ним, сидевший на земле мальчонка-пастушок вдруг поднялся и приветливо помахал рукой. Затем начался спуск, и впереди заблестела вода: дорогу пересекал узкий извилистый ручей.
Перед самым бродом Гвен отвернула на обочину. Кивнула Таньке, улыбнулась:
– Ну вот и лошадкам водопой. Здесь и встанем, – и опять принялась что-то растолковывать Беорну на саксонском.
Как Гвен и обещала, привал получился долгим. Пока распряженные лошади задумчиво бродили среди чахлой буро-зеленой травы, пока они неторопливо жевали овес из подвешенных к мордам торб, а потом, зайдя в ручей по колено, долго отпивались мутноватой взбаламученной водой, солнце успело преодолеть середину дневного пути. Воздух к этому времени основательно прогрелся, стало по-летнему жарко. В прибрежной траве застрекотали кузнечики: сначала тишину нарушил один певец, затем к нему робко присоединился другой, потом набрался смелости и подал голос третий, а потом зазвенел-заголосил целый хор – громкий, напористый, неугомонный. К стрекоту кузнечиков присоединились и другие звуки: издалека, со стороны Бронн-Веннели, доносился жалобный протяжный крик канюка, над ручьем, потрескивая крыльями, носилась громадная черная в синих пятнышках стрекоза, а прямо перед глазами у Таньки с тонким пронзительным жужжанием неподвижно зависла в воздухе муха, большая и полосатая, как оса.