#литература #даты #длиннопост
250 лет со дня рождения.
Само имя Вальтера Скотта — свидетельство давней и не затухавшей популярности писателя в России: оно сохранило старую, начала позапрошлого века транслитерацию на немецкий манер (сейчас его писали бы «Уолтер»).
Скотт происходил из знатного шотландского рода и гордился этим. Смальгольмский замок (тот самый, из его прославленной баллады, переведенной на русский В.Жуковским) принадлежал кузену Скотта, а сама баллада была написана по условию, поставленному хозяином, которого Скотт попросил произвести частичную реставрацию замка.
Но, как и для Пушкина, для Скотта важно было не громкое имя, а запечатленная в нем история. Он выказывал больше почтения вождю обнищавшего шотландского клана, чем свежеиспеченному английскому лорду. К снобизму отношение у него было ироническое. Когда в 1820 году Геральдическая палата попросила его набросать щит герба, он заметил:
В литературу Скотта привел интерес к родному фольклору. «Песни шотландской границы» он собирал сам, с риском для жизни скитаясь по труднодоступным местам горной Шотландии, и впоследствии редактировал. За песнями появились баллады и поэмы — целых 20 лет Скотт пользовался огромной славой в качестве поэта.
Интересно, что уже в самой первой его поэме — «Песнь последнего менестреля» — обнаружилась бесценная для любого (а особенно для «исторического») писателя способность. Из двух самых популярных ее отрывков один проникнут чувствами, которых Скотту не доводилось испытывать, а другой рисует зрелище, которого он никогда не видал. Скотт до этого и Ла-Манша-то ни разу не пересек, а между тем его строки о переживаниях скитальца, узревшего родимый край после долгой разлуки, были у всех на устах. Еще большей известностью пользовались строфы о Мелрозском аббатстве, которые соблазнили на ночные прогулки к развалинам бесчисленных любителей.
Скотт признавался с юмором: «Повинен в том, что задурял людям головы, посылая их любоваться на развалины Мелроза в лунном свете, чем сам я никогда не занимался. И это довольно странно — я ведь часто останавливался в Мелрозе на ночлег, когда не удавалось расположиться где-нибудь поблизости; просто не верится, что мне так и не выпало случая увидеть его при луне».
Следующие его поэмы имели еще более оглушительный успех, в том числе в России. Повесть А.А.Бестужева-Марлинского «Страшное гадание» навеяна скоттовской «Девой озера»; а русские переводчики поэм Скотта всегда «оглядывались» на лермонтовский четырехстопный ямб — близость их бросалась в глаза. Этот феномен называется ритмическая цитата:
Но когда над Англией начала восходить звезда Байрона, Скотт не пожелал с ним соперничать: с чистой совестью присоединился к хору славословий в адрес преемника и… преспокойно переключился на романы. (Байрон говорил, что, повстречай он на своем пути не одного Скотта, а нескольких, он бы уверовал в человеческую добродетель.) Хотя к тому времени Скотту было уже 43 года, и какой-нибудь скептик, пожалуй, решил бы, что начинать поздновато. К счастью, скептиком он не был.
Первый роман Скотта (а за ним и все последующие) вышел без подписи. Он честно решил добывать новую славу с нуля — наверное, также и опасался рисковать уже завоеванной репутацией.
Но успех в прозе оказался не меньший. Так, после выхода «Вудстока» в город началось настоящее паломничество желающих увидеть место, где кипели описанные в романе страсти; когда же Скотт в порядке опыта написал роман в духе своей любимой Джейн Остин («Сент-Ронанские воды» — единственное его произведение, где действие отнесено к современности), жители Иннерлейтена возликовали, признав топографию собственного городка, и потребовали, чтобы их позабытый-позаброшенный источник был переименован в Сент-Ронанский. Местечко быстро вошло в моду…

О принципах своей работы писатель признавался: «Мне никогда не удавалось составить план, а если и удавалось, так я ни разу его не придерживался». За две недели до окончания работы над книгой он «не больше первого встречного знал о том, что произойдет дальше».
Действие романов и повестей Скотта за небольшим исключением происходит в Шотландии или в Англии — и разбросано по времени от XI века до XIX. Названия даны обычно по имени или статусу героя (даже не обязательно главного) либо по месту действия: захватывающие заглавия Скотт считал слишком претенциозными. Бывший главный герой романа сохранил за собой роль «первого любовника», но утратил ведущее положение в сюжете.
Скотт собрал и обновил настоящую энциклопедию беллетристических клише:
Амплуа: герой и героиня (иногда более одной пары), злодей, суровый отец, верный слуга, чудак-мономан, авантюрист, трикстер, интриган, вероломный спутник, таинственный незнакомец или обладатель «тайного знания» (пророк)…
Сквозные мотивы: препятствия в любви, кровная вражда, тайный брак, конфликт убеждений, путешествие, погоня, двойник, самозванство, нападение, плен, побег, ложное обвинение, ревность, похищение, найденный ребенок, тайна происхождения, пророчество…
Локусы: дорога, гостиница, замок, дворец, монастырь, стан разбойников, охота, пир, война, мятеж, дуэль, турнир, осада, суд, допрос…
До Скотта историческая проза существовала в двух разновидностях. Авторы так называемых антикварных романов интересовались орудиями, одеждой, памятниками, но не психологией людей. А сочинители романов галантно-героических живописали персонажей как своего рода психологических «попаданцев», наделенных мировоззрением современных англичан.
Скотт избегает намеков на современность или подчеркивания контрастов (как делали его предшественники) и видит неразрывную цепь событий: прошлое — не параллель, а именно источник настоящего. В создании национального и старинного колорита он держится умеренности: вводить в произведение «слова и чувства, общие у нас с нашими предками, а не наделять их теми, что свойственны исключительно их потомкам».
Скотт пишет о вечном, но исторически окрашенном.
Такой роман расширял сферу понимания и сочувствия читателя. Ограниченный человек понимает только то, что ему подобно, — всё непохожее вызывает его раздражение или ненависть. Захваленный философами и классиками «просвещенный» читатель XVIII века ощущал себя перлом мироздания и интересовался только собственными совершенствами.
Скотт же показал, что цивилизация не сводится к текущему моменту и достойны внимания не только добродетели современного мещанина. И для человека, жившего 200 лет назад, он достиг редкой широты взглядов: в его изображении султан Саладин, мусульманин, едва ли не мудрее и обаятельнее своего противника — доблестного короля-крестоносца Ричарда Львиное Сердце («Талисман»).
Неспособность людей представить себе ценности, отличные от их собственных, является, по Скотту, источником многих бед и в частной жизни, и в истории. Это одна из причин того, почему интриганы в его романах терпят крах, даже когда пытаются действовать во благо (Норна в «Пирате», цыган Хайраддин в «Квентине Дорварде»). Невозможно с ограниченным человеческим знанием подменить собой Провидение (законы истории), и так же невозможно решить за другого человека, в чем же заключается его благо.

Уже в первом своем романе, «Уэверли», Скотт посмеялся над условными романными моделями. Если (рассуждает он) выбрать подзаголовок «повесть былых времен», читатель будет ожидать готического романа тайн со всеми его штампами, вплоть до уханья совы в развалинах; если поставить «перевод с немецкого», то ждать будут распутных аббатов и деспотических герцогов, масонов и иллюминатов, пещер и кинжалов; если обозначить его «чувствительной повестью», то потребуется героиня с каштановыми локонами и арфой, сбегающая из замка в хижину… и т. п.
Мотивируется и выбор имени героя. Распространенные «литературные имена», наподобие Говарда, Мортимера или Стенли, связаны с реальными историческими событиями (для русского уха так звучат фамилии типа Курбский или Шереметев). Белмур, Белвил, Белгрейв — условный герой-любовник (вроде нашего Милона или Миловзора). Скотт же избирает фамилию реальную, но не обремененную готовыми ассоциациями: Уэверли — лицо частное и одновременно типичное. (Очень похоже рассуждает Пушкин о выборе имени «Татьяна» как «нетипичном» для романа.)
В «Уэверли» рассказ о шотландских событиях 1745 года — последняя попытка реставрации Стюартов — ведется от лица юноши-англичанина, чужака. Это позволяет английской аудитории Скотта вместе с рассказчиком постепенно освоиться с экзотическими нравами горной Шотландии.

Историческая правда для Скотта не тождественна точности дат и костюмов. Передать дух времени важнее, чем увлечься описанием «заклепок» и жертвовать целым ради мелких деталей: точного места какой-либо стычки или могилы второстепенного персонажа.
Вправду ли легендарный Томас Стихотворец предсказал смерть короля — не так уж важно; но важно, что шотландцы сочинили (или сохранили) это предсказание: оно стало свидетельством мнения целого народа, которое иначе как через эту легенду нельзя было узнать. Предания и поверья в романах Скотта характеризуют сознание людей. Так же и «сверхъестественное» существует лишь в представлении героев, как средство анализа их души и совести (ср. в «Борисе Годунове»: «мальчики кровавые в глазах…»). Суеверия действуют — но действуют через человеческую психологию.

Все следующие произведения Скотта выходили в свет с подписью «автор Уэверли». Хотя со временем эта тайна превратилась в чистую условность, почти до самой смерти Скотт не признавался в авторстве романов и находил для этого сотню причин.
«Гай Мэннеринг» окончательно утвердил репутацию «автора Уэверли» как сочинителя бестселлеров и стал предтечей прославленных детективов. Герой романа, адвокат Плейделл, считается одним из первых сыщиков в литературе: за ним последуют Баккет («Холодный дом» Диккенса), Кафф («Лунный камень» Коллинза), Дюпен Эдгара По и Шерлок Холмс.
«Антикварий» понравился публике еще больше и стал любимой книгой самого Скотта: в характер главного персонажа он вложил очень много личного. Работая над ним, Скотт попросил приятеля подыскать для эпиграфа отрывок из пьесы, но в итоге, потеряв терпение, решил, что проще придумать его самому. С тех пор всякий раз, как подходящая цитата на память не приходила, он лихо сочинял несколько строк «старинной пьесы» или «древней баллады».
Увлечение Скотта фольклором тоже пошло в дело. Например, в «Пертской красавице» любви героини добиваются трое соискателей: вождь клана, наследник феодального престола и простой кузнец — за последнего она в итоге и выходит замуж. Или в «Квентине Дорварде» — для острого сюжетного хода взят известный сказочный мотив: предсказание впавшего в немилость, но сообразительного звездочета королю, что тот умрет за сутки до смерти звездочета.

Слава «шотландского чародея» в России достигла вершины. Пушкин выписывал его романы в Михайловскую ссылку — и в зрелые годы восхищался Скоттом ничуть не меньше. А циник и мизантроп Печорин перед дуэлью читает «Пуритан», почти забывая о завтрашнем поединке:
Герой «Пуритан» — юноша, одинаково осуждающий все формы нетерпимости, прикрываются ли они идеей порядка или истинной веры, — деспотизм приверженцев короля и фанатизм республиканцев: «Я не хочу видеть вокруг себя только насилие и ярость, то под личиной законной власти, то под влиянием религиозного рвения». Но судьба поставила его между двух огней, и необычайно трудно, а главное — опасно сохранить обыкновенную человеческую порядочность, когда над его головой столкнулись две непримиримые правды.
В сходной отчаянной ситуации окажется позже Петруша Гринев из «Капитанской дочки». Екатерина — законная «дворянская царица», но Пугачев как «мужицкий царь» тоже в своем роде есть носитель некой справедливости. И тут обычному человеку уже не удержаться на уровне своей «обычности»: надо либо опуститься до прямой низости, либо быть готовым умереть ради соблюдения завета «береги честь смолоду»!
Тема конфликта «двух правд» была очень больной. Потомок старинного и знатного шотландского рода, приходившегося сродни Стюартам, Скотт, как и его соотечественники, тяжело переживал утрату Шотландией независимости после заключения унии с Англией; хотя какое-то время даже английский престол занимал шотландец — Иаков I (он действует в динамичном романе «Приключения Найджела»). Но впоследствии попытки Стюартов вернуть себе утраченные позиции оборачивались лишь безрезультатными, не считая пролитой крови, восстаниями; и к ним писатель обращался неоднократно: «Уэверли», «Черный карлик», «Пуритане», «Роб Рой»…
Скотт понимает, что современные категории справедливости и несправедливости слишком узки по сравнению со сложностью реальных явлений. В подходе к истории он применяет тот же принцип, что и к оценке «благородного разбойника» Роб Роя: «Многое на свете слишком дурно, чтобы его хвалить, и слишком хорошо, чтобы xyлить». Гордый вождь дикого горного клана по-человечески великолепен, но он воплощает собой вчерашний день, вынужденный уйти в прошлое.
Так же обаятелен мятежный Монтроз — а личность герцога Аргайла, отстаивающего «правое дело», вызывает лишь презрение («Легенда о Монтрозе»). Мария Стюарт («Аббат») красива, умна, обаятельна, даже чувствительна и гуманна — но плачевна ее политическая роль.
Одно и то же дело может собирать под своими знаменами людей, движимых разными, даже противоположными мотивами. Осаждая разбойничий замок, Седрик Сакс («Айвенго») тревожится о судьбе последнего потомка саксонской династии, рыцарственный король Ричард — о чести благородной дамы, а Локсли (он же Робин Гуд) — о спасении бедного верного шута, не обладающего ничем, кроме личных достоинств.
Возможно, для нас это само собой разумеется. Но надо было очень постараться, чтобы додуматься до этого двести лет назад…

Одним из важных признаков вальтерскоттовского романа (это выражение стало устоявшимся термином истории литературы) была двуплановость: судьбы вымышленных персонажей разворачиваются на фоне — более или менее близком — реальных исторических событий, причем обе линии взаимно поддерживают друг друга: люди «иллюстрируют» нравы эпохи, а эпоха «объясняет» людей. (У русского последователя Скотта, М.Н.Загоскина, эта логика открыто декларирована в двойных заглавиях: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», «Рославлев, или Русские в 1812 году».)
Часто герой попадает в гущу событий помимо своей воли, потому что никто не может просто увернуться от истории, жить вне ее. Принципы построения скоттовского многопланового романа Бальзак сравнил с бетховенскими симфониями: каждая линия постепенно находит свое место в развитии действия. А таких линий у Скотта много: даже в одном из самых коротких романов, «Легенда о Монтрозе», их по меньшей мере пять.
Примерно в половине романов Скотта исторические личности действуют в качестве персонажей: они могут быть очень важными, но не центральными — их судьбой писатель может распоряжаться лишь в умеренных пределах. А главные герои — обычные люди; автор может взять их даже из той среды, где раньше литература героев вообще не искала. В «Эдинбургской темнице», например, это женщина низкого звания, которая всю жизнь провела между хлевом, кухней и пашней: необразованная, неромантичная и далеко не красавица. Тем не менее Дженни Динс — чуть ли не самый светлый герой писателя.

Скотт соблюдает своеобразный баланс. Он избегает искушения непременно показывать «торжество справедливости» в историческом процессе: слишком много разных «справедливостей» тут сталкивается, да и сам ход истории определяется вовсе не принципами кантовской этики. Поэтому судьбы его реальных героев отражают закономерности истории. Например, в «Кенилворте», где описана блестящая и варварская елизаветинская Англия, треугольник «Елизавета / ее фаворит граф Лестер / его тайная жена Эми Робсарт» замешан на борьбе любви и честолюбия в душе Лестера (сложный психологический образ, вдохновивший нашего И.И.Лажечникова с его «Ледяным домом»). В итоге гибнет и Лестер — жертва компромиссов, и честолюбивый злодей-интриган, и бедная Эми — пешка в играх сильных мира сего. Последнее несправедливо, но логически закономерно.
А вот в судьбах персонажей вымышленных Скотт обычно позволяет себе воплотить нормативную нравственную закономерность, «торжество добра» — это та же логика, согласно которой спасается от неминуемой, казалось бы, гибели Петруша Гринев: его помиловали и Екатерина, и сам Пугачев. Дженни Динс в «Эдинбургской темнице» спасает свою сестру, потому что твердо верит в ее невиновность; так же действует и Маша Миронова в «Капитанской дочке».
Впрочем, неизбежной у Скотта оказывается только кара, которая настигает злодея или грешника. Иногда может не посчастливиться даже безупречным главным героям («Ламмермурская невеста», послужившая импульсом для оперы Г.Доницетти). Совсем «розовых» окончаний у Скотта почти нет: кто-нибудь да пострадает. (Ср. в пушкинской «Метели»: Марья Гавриловна и Бурмин счастливы, но Владимир погиб.)
Объяснение такой установке писатель дал в предисловии к самому знаменитому своему роману — «Айвенго». Читатели (а особенно читательницы) нередко возмущались, что герой соединил свою судьбу не с прекрасной и гордой Ревеккой, а с более бесцветной Ровеной. Оговариваясь, что предрассудки эпохи сделали бы брак христианского рыцаря с еврейкой практически невозможным, Скотт добавил главное свое соображение:
Образ Ревекки и ее судьба доказывают, что добродетель не есть нечто, чем можно оплатить жизненную удачу: она самоценна и гарантирует лишь душевный покой.
Принято считать, что положительные герои обычно бледнее, чем отрицательные или неоднозначные. Для романов Скотта это правило тоже справедливо: в «Айвенго» гораздо выразительнее выполненные в балладных традициях образы шута и свинопаса, Робин Гуда (Локсли) с товарищами, еврея Исаака с дочерью и баронов-разбойников; в то время как главный герой — типичный рыцарь без страха и упрека. Но и тут автор стремится не слишком отступить от истины. Когда Айвенго узнает, что ухаживающая за его ранами красавица — еврейка, бедная Ревекка сразу отмечает, каким холодноватым становится его обращения (оставаясь учтивым). Рыцарь-крестоносец XII столетия, каким бы идеальным он ни был, просто не может остаться вне предрассудков своего века.
Скотт при оценке людей принимает такие вещи во внимание. Ошибки и пороки его персонажей нередко принадлежат времени, зато достоинства — им самим. (Гоголь прошел по этому пути еще дальше: вспомним героя, патриота и сыноубийцу Тараса Бульбу!)
Так же идеализирован Ричард Львиное Сердце, воплощающий в романе мысль об исторической необходимости централизации. Однако в уста одного из его противников Скотт вкладывает реплику, от которой непросто отмахнуться, хотя говорит это слуга узурпатора, т. е. «отрицательный герой»: «Ричард — настоящий странствующий рыцарь, всегда готовый на всякие приключения… А важные государственные дела между тем запущены, и даже жизнь его в опасности».
О том же твердят королю Айвенго и Локсли. Получается, что быть идеальным государем Ричарду мешает то же самое, что делает его идеальным рыцарем… Одним словом, есть над чем подумать.
Тем не менее скоттовский Ричард — лучшая, на данный момент, надежда Англии. Он стал не норманнским королем, а английским — в тот момент, когда поддержал правое дело и вместе с людьми Локсли ополчился на насильников и грабителей. В образе Ричарда Скотт воплотил свою мысль о том, что благополучие страны может быть достигнуто только ценой разумных компромиссов.
Отец отрекся от Айвенго, потому что тот — саксонский рыцарь — присягнул королю-норманну, хотя норманнов саксы воспринимают как завоевателей (похожий расклад повторяется в романе «Талисман»). Однако некогда саксы и англы так же пришли на землю, где обитали кельтские племена. Скотт показывает, из каких элементов создавались современные нации, как они складывались в государства. Непосредственными участниками событий сопутствующие трагические конфликты воспринимаются, естественно, крайне эмоционально, и искать в происходящем «справедливость» с человеческой точки зрения бессмысленно.
Но Скотт видит — с расстояния в шестьсот с лишком лет — итог: великую нацию, в которую переплавились народы прошлого. Англия — результат их борьбы, и присутствие знатных саксов и норманнов на свадьбе Ровены и Айвенго — «залог будущего мира и согласия двух племен». (Память о прошлом сохранил язык: собственно англосаксонская лексика — бытовая, а языковой слой «высоких» понятий — французского происхождения.)
Та же логика работает у Скотта в освещении больной шотландской темы. В романе «Пират» действие происходит на Шетландских островах, коренное население которых, в раннем средневековье колонизированное викингами, позднее подпало под влияние Шотландии — и относилось к шотландцам точно так же, как сами шотландцы относились к англичанам. Родину Скотта непрерывно захлестывали волны завоеваний. На северных островах осели скандинавы; кельты, оттесненные в горы, разделились на враждебные кланы и истребляли друг друга и всех остальных; сассенахи, занимавшие более плодородные долины, отличались от них даже языком; а «южане» составляли общий предмет ненависти всех шотландцев.
Писателя не могла не тревожить эта рознь, особенно в свете наполеоновской угрозы. Вопрос «кто первый начал?» всегда неразрешим там, где в дело замешано столько людей с их противоречивыми взглядами и устремлениями.
Поэтому Скотт прежде всего стремится подчеркнуть, что при полной противоположности, например, типов роялиста и пресвитерианина (Клеверхауз и Берли в романе «Пуритане») они подобны друг другу в своем ожесточении и непримиримости. И только бедная женщина Бетси Маклюр просто пытается спасти тех людей, которых может спасти, потому что не ищет правых и виноватых, а слушает голос сердца и совести. Милосердие выше закона и выше права. (Ср: серия катастроф в романе «Певерил Пик» является именно следствием действий «в духе закона»: графиня казнила мятежника и бунтовщика, имея на то законное право, но тем самым навлекла бедствия на всех, включая себя.)
Скотт горячо симпатизирует соотечественникам, но видит, что клановая Шотландия принадлежит уже уходящим средним векам; какими бы «захватчиками» ни показали себя англичане, в целом Англия представляет исторически более передовую государственную систему.
В общем, Скотт умеет видеть события в перспективе, пользуясь бесценным преимуществом автора исторических романов — знанием будущего. Оно отбрасывает свою тень на «настоящее» время повествования.
Например, в «Айвенго», где изображена эпоха еще дофеодальная, действует и «феодальная» фигура Ричарда, и даже «буржуазная» — ростовщика Исаака: власть денег здесь уже более чем убедительна и со временем заявит свои права в полный голос.
Герои «из разных времен», действующие в общем сюжетном пространстве, есть почти в каждом романе Скотта; и это тоже история — отраженная в человеке (ср. наших «отцов и детей»: Чацкий и Фамусов, Печорин и Максим Максимыч, Базаров и Кирсанов). Судья в «Роб Рое», дружески прощаясь со своим родичем — диким горцем, — обещает в случае нужды денежную поддержку, а тот в ответ клянется «выбить мозги из черепа» любому врагу судьи (средние века и новое время). «Нравы» для Скотта тесно связаны с эпохой, хотя авторы доскоттовских времен вовсе не соотносили их с историей, в лучшем случае видя в описании нравов средство позабавить читателя: вот, мол, какие странные были наши предки.
Это еще одна важная для Скотта тема: как сменяются, говоря языком учебников, общественно-экономические формации. В «Квентине Дорварде» (события ХV века) нищий юноша-шотландец влюбился в принцессу. Квентин — дворянин не хуже ее, но важно не рождение, а положение в обществе, состояние; что же касается рождения, — говорит Квентину ее родственник, — «то все мы происходим от Адама и Евы». Попросту говоря, даже важный аристократ уже признает, что вопрос вообще-то в деньгах.
Свита французского короля Людовика XI — палачи и лизоблюды — недвусмысленно отражает мнение автора «Квентина Дорварда» о том, какими руками делается история. Однако и здесь личная несимпатичность исторического деятеля (в данном случае — Людовика) не отменяет ни сложности образа, ни исторической правоты героя. Людовик безжалостен и лукав, умен и суеверен, он строит козни и копит деньги, но цель его — сильное и единое государство; он — макиавеллист до Макиавелли:
Существенная подробность: король вводится в повествование как частное лицо — Квентин по одежде принимает его за богатого cyконщика. Тот же прием и в «Капитанской дочке»: первая встреча Гринева с неизвестным ему Пугачевым. У Пушкина это подчеркивает, что его герои знакомятся как «просто люди»; у Скотта же — тот факт, что прозаичный, расчетливый стяжатель Людовик укоренен в быту и в жизни куда прочнее своего врага, живописного «героического анахронизма» Карла Бургундского. Как бы эффектен ни был Карл, будущее — за его антагонистом, по своей роли напоминающим нашего Ивана Калиту.
Но хитроумие и интриги приводят Людовика на край гибели, а спасает его честность и верность Квентина, которого он хотел погубить. Как уже было сказано, автор предпочитает обеспечить победу нравственного закона хотя бы в судьбах своих вымышленных героев, раз уж в истории место для него не всегда находится.
Так же неоднозначен и Кромвель в «Вудстоке», и герои «Пуритан», о которых Скотт замечает:
Зло часто порождает добро, и наоборот. В сюжетах Скотта есть место и случайностям, но это, так сказать, «неслучайная «случайность» — из тех, что Пушкин называл «мгновенным, мощным орудием Провидения». Но ни русского, ни английского классика не превратила в релятивистов способность разграничивать личные качества героя и его объективную историческую (или сюжетную) роль. Такая логика сродни евангельскому изречению: «Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят» (Лк. 17:1).
К навязчивому морализаторству Скотт всю жизнь питал отвращение. Все необходимые уроки морали, по его мнению, преподает людям сама жизнь, а литература — лишь в тех случаях, когда писатель не задается осознанной целью кого-то чему-то учить.
И в некотором смысле Скотт заложил основы не только исторического романа, но вообще романа нового времени — когда из литературы начинает постепенно выветриваться «нормативность», а романные амплуа мало-помалу начинают претворяться в полноценные характеры.