Коллекции загружаются
#даты #литература #длиннопост
150 лет со дня рождения Леонида Андреева. Андреев родился на Орловщине, где появились на свет также Тургенев, Лесков, Тютчев, Фет, Апухтин, Пришвин, Борис Зайцев… В Орле родился и М.Бахтин — один из столпов современного литературоведения. Здесь находился приход священника Булгакова — деда будущего писателя. После Москвы и Петербурга это самое «урожайное» на литераторов место России. Но других бонусов при рождении, не считая таланта, Андреев не получил. Он был еще подростком, когда после смерти отца на его плечи свалилась большая семья (мать и пятеро младших братьев и сестер), и зарабатывал репетиторством и писанием портретов на заказ: «Условия мои таковы: портрет поясной, почти в натуральную величину — 10 р. Если же дама, и платье у нее с финтифлюшками, то дороже на 2–3 рубля». (В зрелом возрасте Андреев тоже будет иногда писать картины, но уже ради удовольствия; кроме того, он станет одним из «пионеров» цветной фотографии.) А через какой-то десяток лет Андреев уже с гордостью называл себя первым — после Льва Толстого — писателем России. И «банальная» фамилия не помешала — хотя в начале писательской карьеры он переживал по ее поводу и обдумывал вопрос о псевдониме («Назвался же Петров Скитальцем!») Но в итоге остался Леонидом Андреевым. Успех его был громким, и нищая юность осталась позади. На издательский аванс он построил виллу в готическом вкусе… в Финляндии. Название «Аванс» так и закрепилось за виллой. Она оказалась неуютной, страшно холодной и слишком тяжелой для местной почвы, из-за чего немедленно начала проседать, перекашиваться — и с самого начала поглощала уйму денег. В результате «Аванс» просуществовал чуть больше десятка лет (хотя и по сей день стоит родительский дом в Орле). Деньги тоже как-то быстро испарились… А андреевская проза осталась. В общем, довольно символично. И характерно для романтического жизнестроения. Александр Блок заметил завороженность Андреева отвлеченными проблемами: Что ни скажешь ребенку — он спрашивает: зачем? Просто „глупый вопрос“, „детский вопрос“ — вот то, что лично мне кажется самым драгоценным в Л.Андрееве; он всегда задавал этот вопрос. Склонность к «проклятым вопросам» — своего рода фирменная марка русской литературы, но у Андреева она достигла степени чрезвычайной. А что у него вообще перехлестывало за всякие рамки, так это пессимизм. Хорошие концы — это не для Андреева…Проза его образуется сплетением устойчивых мотивов, тяготеющих друг к другу по своей природе. Это отчуждение, бунт, смерть — и безмолвие мироздания, ужасавшее Байрона, Лермонтова и де Виньи. В Евангелии из всех молитв, обращенных к Богу, осталась без ответа единственно молитва Христа в Гефсиманском саду: О, если правда то, что в ночь пред страшной тайной Тема безответности многообразно воплощается у Андреева — от условно-реалистических рассказов «с психологией» до символических притч. Отчуждение расползается по миру, разъедая даже кровнородственные связи («Молчание»); преобразуется в физическую преграду, за которой — нечто невыразимо страшное («Стена»). И это страшное периодически прорывается наружу. Сын Человеческий те произнес слова, И что, презрев наш мир, как выкидыш случайный, Слепа, глуха, нема над нами синева, — Путь справедливости: презрительным сознаньем Принять отсутствие и отвечать молчаньем На вечное молчанье Божества. А. де Виньи. Молчание (пер. с франц. В.Брюсова) Возможно, самым скандальным рассказом Андреева оказалась коротенькая «Бездна». Какая из двух ипостасей героя подлинная — романтический влюбленный или грязный насильник? За «Бездну» автору досталось и от Толстого, и от символистов, и от Розанова, и от народников. Рассказ возмутил русскую публику, воспитанную на целомудренной отечественной классике, акцентом на биологической природе человека. Андреев не игнорировал социальную тему: недаром его всю жизнь связывала теснейшая дружба с Максимом Горьким (ехидная Зинаида Гиппиус даже обозвала его «подмаксимовиком»). Но воплощали они эту тему совершенно по-разному. Например, оба автора одновременно вдохновились книгой метеоролога и астронома Г.Клейна «Астрономические вечера», навеявшей им сюжет: «…высоко на горе живет ученый, астроном, немолодой, которому до земли нет никакого дела. А внизу под горой происходит революция, которой нет никакого дела до неба». Друзья вынашивали планы сочинить совместную пьесу. Однако Горького земля интересовала куда больше неба, и кончилось тем, что оба создали собственные драмы: Горький — «Дети солнца» («вектор» внимания направлен вниз), Андреев — «К звездам» (вверх). Андреевские рассказы насыщены символикой и напряженно эмоциональны, из-за чего за ним закрепилась репутация «экспрессиониста», хотя собственно экспрессионизма как течения на рубеже веков еще не существовало. «Горький — Красное знамя революции, а я — ее Красный смех», — говорил Андреев. «Красный смех» стал своего рода визитной карточкой Андреева, как «Красный цветок» для Гаршина: в центре обоих рассказов — галлюцинирующее сознание человека, который столкнулся лицом с лицу с безумием «нормального» общества. Этот рассказ отразил впечатления автора от газетных известий о русско-японской войне. Он оформлен как «отрывки из рукописи»: это разрозненные цепочки все более чудовищных и болезненных видений в духе гротескных офортов Гойи. Для тех, кто прошел через это, война не кончается никогда — в финале рассказа она вторгается в мирный дом безумными видениями: в окна льется темный багровый свет, и ряды нагих мертвых тел выступают прямо из-под земли, из-под пола… а за окном в этом неподвижном свете стоит сам Красный Смех. Для Андреева-писателя экзистенциальные «пограничные» ситуации были средством изучения человеческой природы; для Андреева-человека — своего рода пугающим искушением. В 16 лет ему, как лермонтовскому Печорину, пришла спонтанная мысль испытать судьбу — он лег между рельсами поезда: Если останусь жив — значит, есть смысл в моей жизни, если же поезд раздавит меня, стало быть, в этом воля Провидения... Мне зашибло грудь и голову, расцарапало лицо, в клочья разодрало куртку, но я все же остался невредим. А в 20 лет, расстроенный затянувшейся полосой неудач, Андреев предпринял попытку самоубийства, «сработавшую» с запозданием: в результате он обзавелся пороком сердца (который и убил его в 48 лет).И смерть появляется в его прозе в самых разных обличьях: война, убийство, суицид, теракт, казнь, смертельная болезнь, наконец смерть как закон бытия. Все это можно найти и у других авторов: у Достоевского, например, или у Толстого. Но при сравнении кое-что бросается в глаза. Например, рассказ «Мысль», где имеется упоминание о Раскольникове. Герой, доктор Керженцев, решается совершить убийство, тоже в порядке проверки своей идеи — и заодно испытания на статус «сверхчеловека». Но никаких потуг на рецепты спасения человечества нет изначально, и всё, что тревожит Керженцева, — это неспособность понять, играл ли он роль сумасшедшего, чтобы избежать уголовной ответственности, или действительно был (стал?) сумасшедшим. Или рассказ «Жили-были», напоминающий толстовскую «Смерть Ивана Ильича». Здесь герои — тяжелобольные, запертые в клинике и терзаемые страхами и надеждами. Толстовская повесть сосредоточена на теме переосмысления пустой жизни, вся неистинность которой обнажается перед лицом смерти. Герои Андреева — и кроткий добряк-дьякон, и черствый купец — могут думать только о том, что эта самая жизнь для них кончена. И какой она была — уже не имеет значения. Иначе говоря, в отличие от Толстого и Достоевского, герои Андреева не испытывают никакого просветления. Катарсис могут переживать читатели… если хотят. И совсем уж поучительная метаморфоза случилась у Андреева с таким заслуженным персонажем русской литературы, как «маленький человек». Наши классики то стремились пробудить к нему сострадание (линия Карамзина — Гоголя), то подчеркивали глубину и неоднозначность его сложной души (линия Достоевского)… «Рассказ о Сергее Петровиче» не обнаруживает в герое никаких особенных глубин, а попытка возвыситься духом за чтением Ницше добра тоже не приносит: «Чем больше узнавал он великих людей, тем меньше становился он сам». Но особенно убийственной становится ситуация, когда Сергей Петрович применяет к себе мерку другого нашего школьного знакомца — «лишнего человека». И вовсе не потому, что он оказывается «лишним», о нет! Он был полезен, и полезен многими своими свойствами. Он был полезен для рынка, как то безыменное «некто», которое покупает калоши, сахар, керосин и в массе своей создает дворцы для сильных земли; он был полезен для статистики и истории, как та безыменная единица, которая рождается и умирает и на которой изучают законы народонаселения; он был полезен и для прогресса, так как имел желудок и зябкое тело, заставлявшее гудеть тысячи колес и станков… он не может сделать шагу, чтобы не оказаться кому-нибудь полезным, так как полезность его находится вне его воли. Перед его внутренним взором развертываются тысячи печатных страниц, на которых писатели чувствительно повествуют о его ничтожестве и о том, что он все-таки тоже человек, — чтобы пробудить гуманность в читателях; и если у пишущих есть талант, им ставят памятники, подножием которых являются бесчисленные сергеи петровичи.Источник богатства капиталистов, предмет исследования для ученого, ступенька к монументам писателей, объект для упражнения в хороших чувствах читателя — вот полезность, которую находит в себе Сергей Петрович. Общество берет человеческую единицу и равнодушно использует ее. В такой постановке вопроса не было ничего нового. Но здесь частью этого механизма становится и литература; а «полезность», которая долгое время была чем-то вроде мерила общественной ценности личности, превращается в нечто оскорбительное — в «исПОЛЬЗование». Единственной формой протеста, доступной герою, остается самоубийство. Склонность к переоценке ценностей, катализатором которой стала атмосфера «конца эпохи», подтолкнула Андреева к стратегии, которую условно можно назвать фикрайтерской. Взять какой-нибудь знаменитый «канон» и покрутить его туда-сюда в духе AU или side-story: а что, если?.. почему?.. а что же будет дальше?.. Не ради развлечения. А чтобы найти собственные ответы на собственные вопросы. В сущности, так работают все значительные книги, начиная с Книги Перемен. Чаще всего — и это ожидаемо — Андреев обращается к Библии. Самыми интересными опытами его в этом направлении оказались: • Истории Иова и Авраама — праведников, которые выдержали испытание и удостоились благоволения и награды. Вопрос: А что, если?.. Так появляется повесть «Жизнь Василия Фивейского». О неприметном, смирном сельском священнике, на которого падает испытание за испытанием… …и это всё. Он покоряется — а что ему остается? — но, пытаясь понять, чего от него хочет Бог, раз за разом обнаруживает свою ошибку. И всякий раз отец Василий ждет, что наступит момент, когда он поймет, в чем был смысл посланных ему страданий. Но небеса хранят молчание. Провидение распоряжается людьми, но не принимает на себя обязательств перед ними и не заключает договоров. • История Иуды Искариота (где в подтексте — еще и тема Каина). Вопрос: почему? В литературных переложениях рассказа о Предателе (Х.Л.Борхес, Г.Панас, Ж.Сарамаго, братья Стругацкие и др.) акцент чаще ставится на общем моральном смысле проблемы: Иуда должен пожертвовать собой, чтобы содействовать делу Искупления, а наградой ему станет лишь вечное проклятие. Но Андреева в повести «Иуда Искариот» интересует чисто психологическая сторона событий. На его герое лежит тень Каина — непонятная отверженность. Иуда ревнует Иисуса к ученикам: «Почему он не любит меня? Почему он любит тех? Разве я не красивее, не лучше, не сильнее их?» Предательство вырастает из дикой смеси этой ревности и любви. Иуда желает доказать Иисусу, что люди недостойны Его и не заслуживают Его жертвы, — и в то же время хочет, чтобы его разубедили. Он ждет доказательств — безразлично каких. Тут Андреев ближе всего подходит к «Великому Инквизитору» Достоевского — с его темой недоверчивой, малодушной жажды «свидетельств» и чудес. Пусть ученики отстоят своего Учителя; пусть народ прозреет и поймет; пусть Бог окажет свое могущество… Но ничего из этого не происходит. « — Кто обманывает Иуду? Кто прав?» И снова нет ответа. • История воскресения Лазаря. В «Преступлении и наказании» эти страницы читает Раскольникову Сонечка Мармеладова. Вопрос: что дальше? Как могла сложиться судьба человека, через три дня вернувшегося из мертвых, в мире живых? Эта возможность рассмотрена в рассказе «Елеазар» — одном из самых мрачных, хотя и не самых известных произведений русской литературы. Заглянув в глаза Елеазара, люди теряют желание жить. Между Лазарем-Елеазаром и миром живых пролегает неустранимая черта, и «сквозь черные кружки его зрачков, как сквозь темные стекла, смотрит на людей само непостижимое Там». В целом Андреев приходит к выводу, что даже Богу лучше не нарушать ход вещей в мире, который Он устроил. (Хотя в рассказе ни слова нет о том, кто воскресил Елеазара.) И во всех этих историях — прежняя связка мотивов: отверженность, бунт, смерть и безмолвие мироздания. Правящая миром сила у Андреева не являет себя человеку как личная: она максимально отчуждена и непонятна. Это наглядно выражено в его знаменитых пьесах. Всё действие «Жизни Человека» сопровождает Некто в Сером, именуемый Он: в его неподвижной руке — свеча, в свете которой развертывается драма жизни Человека. Пламя от картины к картине меняет цвет, угасает, и наконец сцена погружается во мрак. Глаза Некоего в Сером скрыты капюшоном — видна только нижняя часть лица, словно высеченная из камня. Максимилиан Волошин, комментируя эту драму, замечал: Носитель свечи — не судьба, а закон, неизменный для всех и притом враждебный каждому индивидуальному человеку. А в «Анатэме» трансцендентальная сила получает другое имя и иное предназначение: Некто, Ограждающий Входы. Но этот сюжет сложнее.Некто в Сером облачен атрибутами высшей власти и высшей безучастности. Каждый дает Богу то имя, которое соответствует степени его посвящения в тайны устройства Вселенной. Если «Жизнь Человека» напоминает пьесы Метерлинка, то «Анатэма» есть своего рода андреевская версия «Фауста». Но герою Гёте дано в итоге обрести не только прощение Небес, но и земное призвание. А вот у Андреева дело обстоит менее радостно. Искуситель здесь — сам Анатэма (очень прозрачное «анафема»). А Фауст вовсе не похож на гётевского ученого мудреца: это бедняк-еврей Давид Лейзер. Анатэма, подобно Иуде, любит и Бога, и истину, но считает, что его собственная истина в нынешнем мире актуальнее. И чтобы доказать это, он дарит нищему Давиду четыре миллиона. Как и Фауст, Давил пытается сначала найти свое счастье в удовольствиях, но безуспешно. Тогда Анатэма коварно наталкивает Давида на мысль, что в его власти облагодетельствовать несчастных. Однако всех осчастливить оказывается невозможно. Богатство разлетается как пыль на ветру: каждому перепадает по грошу, и обманутые в своих надеждах несчастливцы яростно клянут Давида. А те, кто уверовал, несут ему уже и покойников для воскрешения: нет предела для ожиданий и требований человека. Когда же Давид заявляет о своем бессилии, они побивают его каменьями, топчут в давке детей… Торжествующий Анатэма приходит к железным вратам вне времени и пространства, чтобы засвидетельствовать свою победу: судьба Давида показала бессилие Любви. Но Некто, Ограждающий Входы по-прежнему стоит на его пути, хотя и признает, что бесчисленны несчастья и жертвы людские: Некто: Но не мерою измеряется, и не числом вычисляется, и не весами взвешивается то, чего ты не знаешь, Анатэма. У света нет границ, и не положено предела раскаленности огня. Погибший в числах, мертвый в мере и весах, Давид достиг бессмертия в бессмертии огня. Андреевский Анатэма с его поклонением «весам и мере» — воплощение узко-рационального сознания в чистом виде, противного духу веры. И если Гёте в какой-то мере явно отождествлял самого себя — творца и труженика — с Фаустом, то Андреев в этой пьесе, похоже, отчуждает собственное рациональное начало в образе Анатэмы.Анатэма. Ты снова лжешь! О, кто же поможет честному Анатэме? Его обманывают вечно. Где истина? Где истина? (Жалобно.) Скажи, узнает ли Анатэма истину? Некто. Нет. Анатэма. Скажи, увидит ли Анатэма врата открытыми? Увижу ли лицо твое? Некто. Нет. Никогда. Мое лицо открыто — но ты его не видишь. Моя речь громка — но ты ее не слышишь. Мои веления ясны — но ты их не знаешь, Анатэма. И не увидишь никогда, и не услышишь никогда, и не узнаешь никогда, Анатэма — несчастный дух, бессмертный в числах, вечно живой в мере и весах, но еще не родившийся для жизни. Как и следовало ожидать, пьеса быстро была запрещена к постановке. Впрочем, неприятности с цензурой для Андреева не были новостью. Еще повезло, что он дружил с Горьким, потому что «левые» симпатии Андреева, поддержавшего Февральскую революцию, отнюдь не простерлись на большевиков, которых он ненавидел страстно. И только заступничество великого пролетарского писателя позволило книгам Андреева — хотя и не в особо крупных тиражах — просочиться в советские библиотеки и в программы советских вузов. Да и то… Последнее его произведение — роман «Дневник Сатаны» (1919) — предвосхищает «воландовскую» линию «Мастера и Маргариты». Но русский читатель получил его даже позже, чем Булгакова: во время перестройки. В какой-то момент Сатана с ужасом понимает, что оказался игрушкой в руках людей: — Ты зачем пришел сюда? Играть, ты говорил? Искушать? Ну так ты опоздал. Надо было приходить раньше, а теперь земля выросла и больше не нуждается в твоих талантах. Посмотри и устыдись: где в твоем аду ты найдешь таких очаровательных, бесстрашных, на все готовых чертей? А они даже в историю не попадут, такие они маленькие. Работу над «Дневником Сатаны» прервала смерть автора: только неполных два года суждено было Леониду Андрееву наблюдать — из Финляндии — за событиями в революционной России.Все пятеро его детей обладали художественными талантами, но по-настоящему прославился только один — Даниил. Рождение Дани стоило жизни его матери: первая жена Андреева скончалась от «родильной горячки» — сепсиса, который тогда не умели лечить. Муж, страстно ее любивший, после этого долгое время не мог даже видеть новорожденного сына. Даниил вырос в православной, воцерковленной семье тетки с материнской стороны: его воспитала бабушка (внучатая племянница Т.Г.Шевченко). К несчастью, в 6 лет малыш тяжело заболел дифтеритом. Преданно ухаживавшая за ним бабушка заразилась и скончалась. Мальчику сказали, что она соединилась на небесах с его мамой. И обдумав ситуацию, маленький Даня решил… утопиться, чтобы встретиться с ними. Его случайно спасли в тот момент, когда он уже был готов прыгнуть в речку с моста. В защиту взрослых, невольно натолкнувших мальчика на эту идею, можно только заметить, что даже от маленького ребенка трудно было ожидать такой безусловной и готовой к немедленному действию веры. С годами этот дар не только не ослабеет, но разовьется. Даниилу Андрееву словно досталось в двойном размере все, чего не было у его отца, тоже в юности покушавшегося на самоубийство, но под влиянием совершенно иных чувств. Второй раз смерть обошла стороной Даниила, когда в 1947 году его арестовали по доносу, обвинив в создании мифической антисоветской группы и подготовке покушения на Сталина. Он не был расстрелян только потому, что приговор выносился в тот коротенький промежуток, когда в СССР отменили смертную казнь. Из тюрьмы он вышел через 10 лет, реабилитированный, и прожил после освобождения всего 2 года. Тем не менее ни одно художественное произведение Даниила Андреева не было издано при его жизни — и не издавалось еще долго. Самое знаменитое его произведение — «Роза Мира» — было опубликовано лишь в 1991 году. Странная вещь. Нечто среднее между фантастикой и «Божественной Комедией» Данте. Но Данте, безусловно, отдавал себе отчет, что его поэма — плод воображения. В классическом виде визионерство даже в средние века было не частым явлением. А вот для Даниила Андреева трансцендентальные пространства и персонажи «Розы Мира» были более реальны, чем окружавшая его действительность. По определению современного исследователя (В.Руднев), в этой книге глубокие и в высшей степени здравые рассуждения об исторических личностях и явлениях «соседствуют с совершенно фантастическими описаниями метаисторических коллизий, которые носят явные черты шизофренического мировосприятия». Свои видения автор «Розы Мира» принимал убежденно и спокойно, как откровения свыше — оттуда, где перед Леонидом Андреевым маячила только фигура Ограждающего Входы. Любопытно, что, обратившись к фигурам политическим, Даниил Андреев терпимо отозвался о личности Хрущева — и даже Ленина, которого ненавидел его отец. Зато Сталин в его описании выглядит не больше и не меньше как орудием сатаны — не в переносном, а в самом прямом смысле. (Правда, Сатаны как такового в «Розе Мира» нет, зато есть множество других фигур трансцендентального мира, как светлых, так и демонических.) Интересные страницы книги посвящены деятелям культуры, среди которых Даниил Андреев (безотносительно к мере их таланта или гениальности) особо выделял светлых и темных вестников. Миссия последних виделась автору в том, чтобы открывать людям глаза на тьму в их собственных душах и на демоническую природу мирового закона. Во многом Даниил повторил судьбу своего отца, но как бы в зеркальном отражении Инь-Ян. Он тоже дважды чудом избежал смерти, тоже всю жизнь был зачарован поиском абсолютной истины мироустройства, тоже стал талантливым писателем — но другим. Феномен Даниила Андреева — своеобразное дополнение личности и творчества Леонида Андреева, который в «Розе Мира» упомянут в ряду «темных вестников» русской культуры. И пара картин Леонида Андреева в заключение: «Квартет» — автоиллюстрация к драме «Жизнь Человека»: «Один оглянулся»: 21 августа 2021
13 |