Пролог. Как-то раз, около месяца назад, мне вдруг вздумалось влезть в какой-то движ для авторов. Надо сказать, долго я там не продержалась, но первое задание с горем пополам сделала.

Собственно, сложность закачалась не только в том, что надо было писать быстро и каждый день, но и в том, что требовалось что-то вроде фэнтези: по меньшей мере, я должна была писать про эльфов. Я вздохнула, почесала в затылке, подумала как следует, но умного ничего не придумала. Поэтому пусть висит в блоге. (Написано в лучших традициях институтки Наденьки N.)

Ночное

Стоял тёплый летний вечер. Небо на западе подёрнуто было лёгкой золотистой дымкой тумана, поднимавшегося от не успевшего остыть ещё луга, и над жёлто-алым костром дрожал, точно вода плещется, воздух. Три мальчика, которых прислали из соседних деревень стеречь выгнанный на ночь табун, сидели вокруг огня и переговаривались шёпотом.

— …и уж крутил его леший, крутил, насилу и выбрался! — закончил Митрашка, средний из них.

Меньшой вскрикнул и прикрыл лицо ладонями; Ваня, старший, спросил:

— Да ведь это не сейчас было?

— О прошлых Святках, как раз на Страшной неделе.

— Ну, так что ж ты рассказываешь? Ведь ты и третьего дня говорил про это!

— Не любо — не слушай…

Он помолчал, взглянул на небо, подумал немного и сказал:

— А вот что мне сестрица сказывала, вы послушайте!

— А она разве не при барышне? — перебил Ваня. — Что-то ты больно врёшь.

— При барышне, да её вчера к нам отпустили. Вот, говорит, у них в доме живёт…

— Кикимора? — ахнул младший.

— Нет, не кикимора, а — как бишь она говорила? — ну, нянька, выписали её откуда-то из другой страны. И удивительные вещи она рассказывает — Ариша слушала за дверью, мне всё-всё пересказала, страшно…

— Так-так немка и рассказывает? Больно врёшь! — повторил Ваня.

— Не немка, немцы, известно, немые, а эта по-русски знает… только, должно, не очень хорошо. Да всё равно: тараторит без умолку. Есть у них в стране нечисть — хитро называется, сразу и не вспомнишь; уж на что Ариша вострая, да всё не выговорит, — ельхвы. И каких только дел не творят!

Костёр полыхнул ярче, рассыпались мухами искры, и тонкая струйка молочно-белого дыма взвилась над огнём, улетела к тёмному небу.

— По полям бегают, по дорогам, путников сбивают, музыкой их в лес уводят.

— И! — снова прервал его Ваня. — Такое и у нас есть, будто что-то новое. Даром что издалёка!

— Ребёнка украсть могут, а сами на место него в зыбку лягут — и плачут, кричат. Знаете, вот как у Николы-мельника сынок младший был такой хороший, а потом, вот через неделю, как эту няньку к барам привезли, глядят — а что-то он и личиком подурнел, и плакать стал много… Или невесту до свадьбы выкрадут.

— А что ж потом-то с ними делают?

Митрашка развёл руками — мол, кто ж их знает? Верно, как всякий некрещёный младенец, дети превращаются в мавок; невесты делаются вилами. А там — кто разберёт?

— Вы лучше послушайте, откуда они сами берутся, — сказал он. — Вот когда лучина гаснет и искры в воде шипят — это что, думаете, такое? А это они, ельхвы эти, родились. Или вот костёр у нас сейчас с вами потухнет, тоже искры будут, — ну, значит, и народится их тут незнамо сколько!

Мальчики переглянулись. Языки неяркого пламени отражались в их широко раскрытых глазах, освещали веснушки, рассыпанные по носам и щекам. Ваня встал, помешал палкой угли; кто знает — не пришла ли ему в голову мысль, что веснушки как-то уж слишком походят на искры?

— А сама нянька, Дуняша рассказывала, странная какая-то. Нос у неё плоский, рот огромный, и в глаза так пристально смотрит… Даже, говорит, первое время и взглянуть на неё боялась — никогда прежде таковских не видала.

Он замолчал. Тихо-тихо было здесь, и только где-то вдали, за молчаливым лугом, там, где был сад при барском доме, слышался не то стрёкот кузнечиков, не то голос скрипки, не то пение.