Дракула. История любви: тени на холсте (гет)

На рассвете Махмеда не было. На мраморном столе в прихожей лежала записка: «Я вернусь. Когда пойму.»

Чернила не успели высохнуть — он бежал, как от призрака, оставляя капли чернил, похожие на следы крови.

Отель «Северный» (номер 317)

В номере, куда солнце заглядывало лишь на 43 минуты в день, Махмед сидел, сжимая бокал с недопитым коньяком. Дорогим. Бесполезным. Как и все его попытки заполнить пустоту.

В отражении в окне мелькнуло её лицо — Лайя, но не та, что осталась в доме, а та, что когда-то смотрела на него без страха.

«Проклятие…» — прошептал он, но на этот раз имел в виду не древнюю кару, а новую, страшную свободу, в которой он больше не был центром её вселенной.

На столе лежала незаконченная открытка: «Лайя. Я не знаю, как жить без твоего страха. Ты всегда боялась меня — и это…» Перо сломалось на полуслове, оставив кляксу, похожую на чёрный цветок с той злополучной картины

На пятый день бегства Махмед обнаружил, что теряет границы реальности. Город, который столетиями подчинялся его воле, теперь играл с ним злую шутку, подсовывая образы Лайи там, где её не могло быть.

Солнечный свет резал глаза — он всегда ненавидел его, с тех пор как проклятие впервые оставило ожоги на его коже. Бессмертие требовало платы: контроль, власть, вечная тень. И Лайя… Лайя была единственной, кто не сгорел в его мире. Потому что он заставил её остаться.

Утро началось с кафе «Беатриче» на углу Пятой улицы. Он заказал черный кофе и круассан, который так и не притронулся. За соседним столиком сидела девушка — стройная, в простом синем платье, с каштановыми волосами, собранными в небрежный пучок. Когда она смеялась, запрокидывая голову, свет из окна выхватывал ту же линию шеи, тот же изгиб губ, что и у Лайи. Махмед уронил ложку. Металлический звон заставил девушку обернуться — и это были совсем другие глаза. Пустые. Без той глубины, что сводила его с ума.

— Ты ищешь её во всех, кроме себя, — прошептал в голове знакомый голос. Влад. Тот, кто знал правду о картинах Лайи. О том, что они оживали не просто так.

— Помнишь наш договор? — смеялся он когда-то. Махмед сжал кулаки.

— Вам нехорошо, сэр? — спросил официант, поднимая ложку.

Махмед молча покачал головой, оставив на столе купюру, превышающую стоимость заказа в десять раз.

В парке у отеля он бродил до вечера, наблюдая, как осеннее солнце красит листву в кровавые оттенки. У фонтана сидела женщина с акварельным набором. Она прикусила губу, смешивая цвета, — точь-в-точь как Лайя, когда работала над сложным участком картины.

— Она рисует твою тюрьму — сказал бы Влад.

Махмед замер в пяти шагах, чувствуя, как сердце бешено колотится. Художница повернула холст — бездарный пейзаж, даже отдаленно не напоминающий те картины. Те, что шевелились в темноте, когда Лайя злилась.

— Ты вложила в них часть души, чтобы сбежать, — обвинил бы он её. Но теперь он сам бежал. Самое страшное ждало его в номере.

Зеркало в ванной, покрытое конденсатом после душа, вдруг показало не его отражение. В облаке пара проступили ее глаза — огромные, темные, с золотистыми искорками, которые появлялись только когда Лайя рисовала при закатном свете.

— Ты не можешь убежать. Ты часть этого, — шептало отражение.

— Довольно! — рыкнул Махмед, ударив кулаком по стеклу.

Зеркало треснуло, разрезая образ на десяток осколков. В каждом — кусочек её лица.

В ту ночь он впервые не лег спать. Кресло у окна стало его дозорной башней. Сигара за сигарой (хотя он бросил курить еще в прошлом веке), он наблюдал, как город живет без него.

В три часа ночи в окне напротив зажегся свет — молодая пара ссорилась, потом мирилась, потом гасила свет. В четыре утра уборщик вывел на прогулку таксу с кривыми лапами. В пять — первая лавочница начала расставлять цветы у входа в кафе.

Мир продолжал вращаться. Без его контроля. Без его проклятия. Без его Лайи.

Телефон на тумбочке молчал. Ни звонков, ни сообщений. Только экран блокировки с датой — 9 октября. День, когда они познакомились.

Он взял устройство в руки, набрал знакомый номер, но так и не нажал кнопку вызова. Вместо этого открыл галерею — последнее фото Лайи, сделанное месяц назад. Она стояла в мастерской, вся в краске, с кистью в зубах, и показывала ему средний палец. Потому что он снова сказал что-то про «настоящее занятие для женщины».

Теперь, глядя на снимок, Махмед заметил то, чего не видел раньше — в уголках ее глаз собирались лучики морщин. Новые. Совсем мелкие.

Сколько еще изменений он пропустил? Сколько утратил, пока играл в повелителя своей маленькой вселенной?

На рассвете, когда первые лучи солнца, пробились сквозь грязное окно отеля, Махмед закрыл глаза и крепко уснул. Ему снилась Лайя. Не та, что осталась в их доме.

А та, что была много лет назад — с краской в волосах и дерзкой улыбкой, рисующая закат, который он так любил и ненавидел.

И во сне он подошел к ней не как покупатель. А как человек. Просто человек. Который наконец понял, что свобода — это не отсутствие цепей. это право выбирать, к кому приковаться.

Галерея «Ка’ Пезаро»

Махмед опоздал к открытию ровно на сорок семь минут. Намеренно.

Он провел это время в баре напротив, наблюдая через витрину, как у входа в галерею собирается толпа. Три рюмки виски не заглушили главного — страха. Страха увидеть, как мир Лайи существует без него.

Когда он перешел улицу, вечерний воздух пахнул не только духами и цветами, но и краской. Всего два месяца назад он бы морщился от этого запаха — слишком резкого, слишком живого.

— Ты ненавидишь всё, что не можешь контролировать — сказала бы Лайя.

Охранник у входа замер, узнав его.

— Ваш билет, сэр?

Махмед показал приглашение с золотым тиснением — то самое, что сам разослал всем гостям. Бумага была истрёпана по краям — он таскал её с собой, как проклятый артефакт.

Внутри царил гул голосов, но Махмед слышал только одно:

«Утренний свет».

Её картина. Его тюрьма.

Теперь работа висела на главной стене галереи, в дорогой раме, которую он не выбирал. Махмед медленно пробирался сквозь толпу, ловя обрывки разговоров: «...потрясающая игра света...», «...как будто сам воздух дрожит...», «...почему художница не пришла?..»

Он замер в двух шагах от картины, вдруг осознав, что не видел её целиком уже несколько лет. Она хранилась в их доме, в дальнем коридоре, куда редко заходили гости. И вот теперь — выставлена на всеобщее обозрение, как музейный экспонат.

— Вы знакомы с творчеством Лайи Шехназе? — К нему подошла миниатюрная женщина с блокнотом в руках. Куратор выставки, судя по бейджу.

Махмед медленно повернул голову:

— Мы... знакомы.

Женщина оживилась:

— Тогда скажите, почему она отказалась приехать? Это же её первая персональная выставка вне стен дома! Все ждали..

— Только что это «старая работа». Что она «уже другая». — Куратор вздохнула, разочарованно постукивая карандашом по блокноту. — Хотя, если честно, я понимаю. Взгляните.

Она указала на картину:

— Видите эти мазки? Такую технику она больше не использует. А этот свет... — Куратор провела рукой в воздухе, очерчивая контуры. — Теперь она пишет иначе. Темнее. Глубже. Как будто...

— Как будто перестала бояться, — закончил за нее Махмед.

Он подошел ближе, разглядывая знакомые детали. Тонкие штрихи на шторах — он помнил, как Лайя выписывала их, прищурившись от утреннего солнца. Отражение в зеркале — едва намеченное, но такое живое. И сам свет — золотистый, теплый, пробивающийся сквозь щель между тяжелыми портьерами. Теми самыми портьерами, которые он всегда велел держать закрытыми.

Махмед вдруг осознал, что стоит перед картиной в неестественной позе — спина прямая, руки сцеплены за спиной, подбородок приподнят. Как на тех бесчисленных светских мероприятиях, где он представлял её как «мою жену, она рисует». Словно маленькое хобби. Безделица.

Он намеренно расслабился, опустил плечи, позволил себе просто смотреть.

И тогда заметил то, что упускал все эти годы. В правом нижнем углу, почти незаметно, Лайя изобразила тень — нечеткую, размытую, но явно человеческую. Фигуру, стоящую за шторой. Наблюдающую. Контролирующую. Его.

Махмед резко отвернулся. В горле стоял ком. В кармане пиджака зазвонил телефон — неизменный ежевечерний звонок детям. Он всегда сам...Нет. Теперь не он.

Не досмотрев выставку, Махмед направился к выходу. Напоследок бросив взгляд на картину — этот проклятый, прекрасный утренний свет, который он пытался запереть на столько лет.

Дверь галереи захлопнулась за ним с глухим стуком. На улице начинался дождь.

Ровно двадцать один день спустя после своего исчезновения Махмед стоял перед черной кованой оградой их дома в 3:17 ночи. Луна освещала фасад, играя бликами на ставнях, которые Лайя, судя по всему, наконец-то починила. Он заметил это сразу — они больше не скрипели на ветру.

Ключ повернулся в замке с тихим щелчком. Прихожая пахла свежим воском и... лавандой? Необычный выбор для Лайи. Махмед замер на пороге, прислушиваясь. Тишина. Но не та гнетущая, которую он создавал годами, а мягкая, живая — дом дышал, спал, существовал сам по себе.

Он снял ботинки — новое ощущение, ходить босиком по собственному дому. Паркет был прохладным под босыми ногами. На кухне царил идеальный порядок, но на столе стояла детская кружка с недопитым какао — Демир, должно быть. В холодильнике обнаружились остатки пасты с трюфелями (его любимое блюдо) и бутылка того самого итальянского вина, которое они с Лайей пили в первую годовщину свадьбы.

Мастерская. Дверь была приоткрыта, из щели лился мягкий желтый свет. Махмед толкнул её ладонью, Лайя спала на старой софе, подаренной её матерью, свернувшись калачиком, как та самая рыжая кошка, что жила у них во дворе в первые годы. Её рабочая рубашка (его старая голубая сорочка, которую она когда-то украла) была вся в пятнах ультрамарина и охры. В волосах блестели серебристые следы от масляной краски, а на щеке красовался свежий угольный мазок — она заснула за работой.

Махмед хотел было накрыть её пледом, но остановился перед мольбертом. Новый холст. Незаконченный.

Дверь.

Простая, деревянная, с железной ручкой — точь-в-точь их первая дверь в спальню, которую они замени потом. Она была приоткрыта ровно настолько, чтобы пробуждать любопытство.

Но самое поразительное было за дверью.

Махмед наклонился ближе, щурясь в полумраке. Художнический прием — иллюзия глубины — создавал поразительный эффект. Казалось, можно шагнуть прямо в картину:

Солнечный свет, заливающий песчаный берег. Море, переливающееся всеми оттенками синего, каким его могла видеть только Лайя. И двое — высокий мужчина (он узнал свою осанку, свой жест руки) и женщина с растрепанными каштановыми кудрями, идущие по кромке воды навстречу рассвету.

На подрамнике, в углу, красовалась дата — сегодняшнее число. И едва заметная надпись карандашом: «Возвращение».

Махмед обернулся. Лайя сидела на софе, сонно протирая глаза. В её взгляде не было ни удивления, ни страха — только тихое, спокойное узнавание.

— Ты знала, — прошептал он.

Лайя потянулась, и луч лунного света скользнул по её шее, где когда-то любил целовать её Махмед.

— Я всегда знала, что ты вернешься именно сегодня.

— Как?

Она улыбнулась той самой улыбкой, что свела его с ума много веков назад:

— Потому что сегодня годовщина того дня, когда ты впервые разрешил мне открыть шторы.

И тогда Махмед понял — она не ждала его возвращения. Она просто знала, что рано или поздно он поймет. Что дверь всегда была открыта. Что нужно лишь сделать шаг.

Он опустился на колени перед софой, прижавшись лбом к её коленям, и Лайя запустила пальцы в его волосы — так же, как делала это в их лучшие дни.

В мастерской пахло масляными красками, скипидаром и чем-то ещё — чем-то неуловимо новым. Наверное, свободой.