Я Махидевран (гет)

В большом нарядном шатре в середине лагеря османского войска разместились султан Сулейман и его друг-слуга Ибрагим. Только что ушли командиры и особенно отличившиеся воины, которых султан лично наградил. Настроение у них всех, несмотря на потери, было приподнятым, ещё бы: одержана серьёзная победа, венгерское войско было разгромлено. Сам король Лайош бежал в Белград. На крепость Шабац спускалась ночная темнота, милосердно скрывая поле битвы, всё ещё усыпанное телами павших воинов.

Сулейман вышел из шатра, Ибрагим последовал за ним. Сложив руки на груди, султан молча обозревал окрестности, где угасающий закат казался отсветами костров его войска. Со всех сторон доносился глухой рокот барабанов и тихое ритмичное пение. Внезапно Сулейман задумчиво заговорил:

— Для достойного мужа нет желаннее мудрой беседы,

А правителю слаще всего барабаны и трубы победы.

Эхом тех барабанов мне сердце мой слух услаждает

В тишине, что спустилась, окутав кровавое поле победы.

Грохот пушек умолк, оборвались предсмертные стоны,

Упоенье ушло, лишь печаль по погибшим ради победы.

Запах крови и пороха грудь мне стесняет и душит,

Я мечтаю о запахе роз, но не сбыться мечтам до победы.

Храбрым воинам-львам за справедливость и веру

Посылает награду Аллах: за победами снова победы.

Пой, земля! Птицы, пойте! Шумите, деревья и травы!

Я вдохну своих роз аромат, возвратившись со стягом победы.

— Мой Повелитель… это… — от восхищения Ибрагим не находил слов.

— Скажи, Ибрагим, что ты видишь вокруг? — как ни в чём ни бывало султан обвёл широким взмахом руки и лагерь, и поле, и вражескую крепость.

— Я вижу множество костров, — поразмыслив начал тот. — Ваши храбрые львы, повинуясь вашим приказам, разбили врага. Они отдыхают и поют, довольны тем, что услужили вам. Я вижу ещё больший костёр — это солнце, завершив свой труд, уходит спать, подобно уставшему воину. И самый большой костёр — то разбитая крепость Шабац, где преданы огню неверные мятежники.

— И что всё это значит, по-твоему?

— Это может значить только одно: Аллаху угодны ваши деяния, Он благословил вас и ваше войско. Многим воинам Он внушил сегодня небывалую храбрость, взять хоть вашего родственника, Малкочоглу. А тех бедняг, которые осмелились навлечь на себя ваш гнев, Он лишил всякой надежды остаться в живых.

— Как думаешь, не сочтут ли люди меня чрезмерно жестоким?

— Вы — образец великодушия, Повелитель. Эти несчастные сами сделали всё, чтобы принять смерть из ваших рук. Вы всего лишь хотели напомнить, кто правит этой землёй, кто милостиво позволяет им жить в их домах. Если бы этот мальчишка, их король, повёл себя разумно: принял бы вашего посла, одарил вас через него подобающими дарами, извинился бы в конце концов — ничего из этого не случилось бы. Крепость стояла бы как стояла, и развевался бы над ней мадьярский флаг.

— Мальчишка… Да. Этот Лайош, он ведь стал королём будучи даже младше меня. Жениться-то хоть успел? Есть ли у него дети?

— Да почему вас так занимает судьба этого королишки? Вот возьмём Белград, захватим его, тогда и спросите… А по-моему, он сам виноват в своих бедах. Коли править не умеешь, так и нечего в короли лезть!

— Ты так говоришь, Ибрагим, потому что нет у тебя сына. А вот я на его месте сразу представил моего Мустафу. Как бы он себя повёл, будь он на месте Лайоша?

— Наш шехзаде ещё очень мал, но когда придёт время отправляться в санджак, я уверен, он будет управлять им достойно. И будь он на месте Лайоша, он бы не допустил, чтобы такой грозный враг, могучий правитель, султан, за плечами которого больше победных битв, чем лет, что он прожил, разгневался на него. Он бы не стал убивать вашего посла. И уж во всяком случае не стал бы убегать, как трус.

— Ты прав, Ибрагим. Мой Мустафа станет достойным санджак-беем, — голос султана внезапно дрогнул.

— Повелитель, почему же вы вдруг опечалились?

— Я подумал, что сейчас во дворце, вдали от меня, наверняка ещё неспокойнее, чем на поле битвы.

— Вы беспокоитесь за Хюррем-хатун?

— Нет, за неё я как раз спокоен, — улыбнулся султан, — эта девушка сумеет постоять за себя. Я беспокоюсь за Махидевран. Моя любимица нежна и хрупка, совсем как её имя, Весенняя Роза. Она только что оправилась от тяжёлой болезни. Как бы Хюррем с её вспыльчивым нравом не навредила ей, а ведь тогда может пострадать и Мустафа…

Сулейман внезапно обернулся к другу.

— Ибрагим! Пообещай мне!..

— Да, Повелитель, всё, что прикажете, — поклонился тот.

— Пообещай, что будешь защищать Махидевран и Мустафу, если я почему бы то ни было не смогу этого сделать!

— Будет исполнено, мой господин. Но простите мне мою дерзость…

— Что?!

— Махидевран-султан ведь всего лишь рабыня в вашем гареме, такая же, как другие фаворитки…

— И почему это имеет значение?

— Потому, что сегодня она мать вашего единственного сына, но ведь, иншалла, родятся и другие шехзаде. Та же Хюррем, простите меня, наверняка спит и видит, как рождает вам шехзаде, другого, третьего… Не переменится ли ваше сердце к Махидевран-султан? Вы отдали мне приказ, и я не могу его не исполнить. Но не потребуется ли защищать её от Хюррем или… от вас, мой Повелитель?

— Ибрагим сказал глупость. Я люблю Махидевран, и никакая Хюррем не станет для меня дороже неё!

— Иншалла, мой господин, иншалла. И всё же. Я желаю ясности. От всех ли бед я обязан буду защищать Махидевран-султан и шехзаде Мустафу?

Сулейман сердито полыхнул очами:

— Я же сказал: от всех!

Ибрагим молча поклонился и отступил назад.

— Что это там за шум? — султан вдруг повернулся к кострам. Ибрагим моментально встал впереди него, загораживая собой, и тоже всмотрелся в сумерки, разглядев там что-то большое, которое, впрочем, приближалось довольно медленно.

— Не вернуться ли вам в шатёр, Повелитель? — нерешительно сказал Ибрагим.

— Ну, вот ещё! — ожидаемо ответил тот. — Разве я не воин? Разве что-то или кто-то может мне грозить посреди моего собственного войска?

— Вы правы как всегда, Повелитель.

Но оба положили руки на рукояти сабель.

Из темноты появился один из новичков оруженосцев-силахтаров, он вёл под уздцы лошадь, на которой сидел всадник, уставший даже с виду.

— Повелитель, — поклонился оруженосец, — гонец из Стамбула. Прибыл с письмами для вас.

— Хорошо, — величаво кивнул Сулейман, складывая руки на груди.

Гонец слез с лошади и в поклоне протянул несколько футляров с посланиями. Ибрагим бегло осмотрел печати и подал письма Сулейману. Тот взял их и широким шагом направился в свой шатёр. Ибрагим хотел было идти следом, но гонец вдруг робко потянул его за рукав и прошептал:

— Ибрагим-ага…

— Что такое? — воззрился он в ответ.

— Вам тоже передали письмо.

Ибрагим почувствовал, как ему в ладонь ткнулся холодный металлический футляр. Он кивнул, изо всех сил стараясь не показывать удивления, футляр незаметно скользнул в его рукав. Гонец поклонился и попятился во тьму.

У Ибрагима не было отдельной палатки, он жил в той же, где и султан. Бóльшую часть шатра занимали разложенные на больших камнях щиты (на которых султан и ел, и при необходимости разворачивал карты), также там был походный трон, он служил султану и постелью. За спинкой трона была занавеска, а за ней стояла походная печка. В той отгороженной части и жил Ибрагим.

Убедившись, что султан погружён в чтение писем, Ибрагим тенью скользнул «к себе». Он упал на постель и нетерпеливо вскрыл футляр. Письмо было написано на тонкой бумаге, и Ибрагиму показалось даже, что он уловил знакомый аромат. После подобающих славословий он прочёл:

«В прекрасном дворцовом саду напрасно цветут и источают аромат розы. Я брожу по дорожкам меж клумб, словно во сне, не вижу цветов, не ощущаю запахи. Даже солнце скрылось за серыми тучами. Как-то я пожаловалась на это Махидевран, но она ответила лишь, что близится осень. Осень… Грустное слово. Осень года напоминает об осени жизни. Махидевран-султан милая девушка, бесхитростная и честная, она сама, как ива над прудом, клонится в печали без нашего Повелителя. Но она достаточно сильна и даже поддерживает меня. Лишь ей я могу поверить тайну сердца. Никто больше не узнает её…

Я желаю лишь, чтобы снова вернулись краски во дворцовый цветник. Чтобы снова взошло солнце над дворцом. Возвращайтесь скорее

с Повелителем, возвращайтесь с победой. Вручаю вас Аллаху».

Ибрагим поймал себя на том, что рука его, держащая письмо, дрожит, а по щекам бегут слёзы. Он решительно вытер глаза и бросился к походному столику с бумагой и чернильницей. Едва не ломая перо, принялся он размашисто писать ответное послание. Он так увлёкся, что не сразу услышал, как шуршит отодвигаемая занавеска. Ибрагим вздрогнул всем телом, чуть не опрокинув чернильницу. Взгляд его метнулся от входящего султана к письму Хатидже, потом к своему ответу… Мгновенно схватил он оба листка, одновременно сталкивая футляр за подушки. Скомкал оба письма и швырнул их в огонь. Сулейман и глазом не успел моргнуть, как оба бумажных комка вспыхнули и рассыпались пеплом. Побледневший Ибрагим уставился на него каким-то странным, чуть ли не испуганным взглядом.

— Эй, Ибрагим, что это ты писал? — настороженно спросил он. — И почему сжёг?

— Я…

— Да?

— Я… Я хотел записать ту газель, что сочинили вы, глядя на поле боя. Два черновика исписал. Да так у меня ничего и не получилось. Я увидел вас, и мне стало стыдно за мои потуги. Вот я их и сжёг.

Сулейман ещё пару мгновений вглядывался в лицо взволнованного друга. Но вот его глаза улыбнулись.

— Тебе так понравилось моё стихотворение?

— О да, Повелитель.

— Что ж, давай вспоминать вместе, оно нам ещё пригодится, когда возьмём Белград.

...И над захваченным Белградом прочёл Сулейман свою победную газель. Короля Лайоша поймать так и не удалось, он ускользнул снова. Но гоняясь за ним по подземельям его дворца, Ибрагим и Сулейман в азарте не думали, что рискуют, и избегали серьёзных ранений лишь благодаря воинским умениям. Прежде чем выскочить из подземного хода и устремиться в спасительную темноту леса, венгерский король в отчаянии метнул в преследователей кинжал. Тот едва не попал в грудь султана, но Ибрагим принял удар на себя и рухнул, поскользнувшись на истоптанном полу, с кинжалом в плече.

...Далеко-далеко от Венгрии в саду дворца Топкапы, в тот самый миг лишились чувств две султанши, Хатидже и Махидевран.