Неживая, Немертвый (гет)

Когда фон Кролок вошел в гостиную, небрежно стряхивая с плаща налипшие на черный бархат снежинки, Герберт нарочито медленно оторвал взгляд от книги и с интересом воззрился на отца.

— Интересно, сколько раз я еще должен повторить, чтобы ты сидел, как подобает? — осведомился граф, бросив выразительный взгляд на юношу, который лежал поперек дивана, забросив стройные ноги на обитую гобеленовой тканью спинку. Длинные золотистые волосы Герберта — предмет его особенной гордости — водопадом струились вниз, самыми кончиками прядей касаясь дорогого ковра.

— Это и мой дом тоже, — беспечно заявил юноша. — Так что я имею полное право сидеть, стоять и лежать здесь так, как мне хочется.

— Ожидать ли мне, в таком случае, что еще через пятьдесят лет ты, оправдывая народные байки, начнешь висеть на потолочных балках вниз головой, завернувшись в плащ, подобно летучим мышам? — проходя мимо дивана, граф неуловимо быстрым движением схватил сына за щиколотку и дернул, заставив Герберта с коротким возмущенным воплем свалиться на ковер. Фон Кролок без труда подхватил выскользнувший из рук сына том. — Вижу, тебя занимают труды этого кенигсбергского чудака? Рекомендую тебе почитать сочинения Кальме ⁽¹⁾. В его измышлениях куда больше смысла.

— И меньше веселья, — энергично запротестовал Герберт, поднимаясь с пола и поправляя растрепавшиеся локоны. Выказывать отцу недовольство он, немного подумав, не стал, ибо это было занятием заведомо бесполезным. Старший вампир в ответ на все его претензии, как и всегда, ответит, что он, дескать, изначально просил сына сесть, как полагается, а коль скоро Герберт не пожелал к его пожеланию прислушаться, пенять ему следует исключительно на себя. — Твой Кальме попросту скучен до зевоты, а Абронзиус, с его одержимостью, хотя бы забавный! Как думаешь, он встречал хоть одного вампира по-настоящему?

— Высшего, полагаю, ни разу. А низших, определенно, встречал, — фон Кролок задумчиво провел пальцем по корешку книги и аккуратно водрузил ее на низкий столик около дивана.

Расположившись поближе к пылающему камину, граф протянул руки к огню. Пламя никогда не согревало по-настоящему, но даже иллюзорное тепло было приятным. Как всегда после воззвания, заставлявшего Кролока раз за разом воскрешать призраки давно отгоревших чувств, связывающих его с теми, чей прах давно уже истлел, внутри появлялось тянущее желание вновь ощутить себя живым. Чтобы отогнать это неприятное в своей несбыточности стремление, граф внимательно посмотрел на свои руки: длинные серовато-бледные пальцы, унизанные дорогими перстнями, заострившиеся ногти, больше напоминающие когти зверя, и трупная чернота под ними. Такие руки не могли принадлежать живому человеку. Да и сам граф давно уже не жив, что бы ни нашептывали ему собственные, откликающиеся на зов эмоции.

— Что-то ты даже для себя сегодня слишком мрачный, — Герберт присел на корточки возле отцовского кресла и накрыл его ладонь своей, заглядывая в глаза. — И холодный. Я думал, после трапезы ты будешь повеселее! Вообще, мог бы и поделиться, вместо того, чтобы меня отсылать.

— А кто тебе сказал, что я ел? — осведомился фон Кролок.

— А что, нет?! — от искреннего изумления Герберт даже глазами захлопал, слегка приоткрыв рот, в котором сверкнули чуть удлиненные клыки. — Я был уверен, что ты давно уже выпил эту глупую смертную, которая в прямом смысле слова прибежала к тебе сама. Отец, честно скажу, во-первых, я тебя в который раз не понимаю… И, во-вторых, в нынешней ситуации это меня пугает. Надеюсь, ты не собираешься тащить это костлявое чудище на бал?

— Не думаю, что наши гости оценили бы угощение подобного сорта, — Кролок перевел взгляд на лицо сына, на котором любопытство, негодование и удивление причудливо слились воедино, образуя крайне забавную, с его точки зрения, гримасу. — Если уж на то пошло, не думаю, что его оценил бы я сам. Фрау Дарэм, некоторым образом… малосъедобна.

Граф поймал себя на том, что очень медленно и тщательно подбирает слова, пытаясь самому себе объяснить, что же с этой конкретной смертной было не в порядке. А «не в порядке» было многое. Во-первых, к пряному, терпкому запаху ее крови примешивалась горькая нотка тлена. Весьма похоже после сытной трапезы пах Герберт, по мертвым жилам которого бежала горячая, живая кровь. Вот только Нази Дарэм, в отличие от него, вампиром совершенно точно не была. Во-вторых, ее реакция на зов откровенно озадачивала — казалось, вместо положенного успокоения и туманящего разум удовольствия он вызывал у женщины странную злость и ощутимую душевную боль. И, наконец, в-третьих, во время обеих их недолгих встреч, фрау Дарэм вела себя откровенно противоречиво. Она с первых секунд безошибочно узнала в фон Кролоке вампира, но, казалось, ее это открытие не слишком напугало. Скорее уж, раздосадовало и взволновало. Более того, в общении с ним женщина позволяла себе слова и действия, по своей опрометчивости граничащие с сумасшествием. Близко подходить к постоянно жаждущему человеческой крови немертвому, обладающему недоступной смертным скоростью и силой, поворачиваться к нему спиной, в конце концов, бесцеремонно хватать его за плащ, без раздумий прячась за ним от посторонних взглядов… И даже на обывательское невежество все это списать было невозможно. В итоге у графа сложилось стойкое ощущение, что фрау Дарэм на факт его принадлежности к вампирам попросту наплевать.

А еще его не покидала уверенность, будто она что-то ищет. Всякий раз, когда Нази подходила на опасно близкое расстояние, она впивалась в его лицо пристальным, почти немигающим взглядом, словно силилась разглядеть что-то, о существовании чего сам фон Кролок понятия не имел. Он даже не мог сказать, развлекает его сложившаяся ситуация или, напротив, раздражает — Дарэм была обеспокоена, но не испугана; неосторожна, но не «очарована»; жива, но явственно пахла смертью. И все это отбивало у Кролока аппетит, словно некое туземное блюдо, приготовленное из совершенно незнакомых, а потому не вызывающих доверия ингредиентов.

— Что, еще малосъедобнее, чем прошлогодний крестьянин?! — фальшиво ужаснулся Герберт. — Разве подобное вообще возможно?!

Граф ответил сыну тяжелым, недовольным взглядом. С крестьянином действительно получилось не слишком хорошо, однако в прошлом декабре в деревне, как назло, из-за снегопадов застряло около десятка послушников одного из католических орденов во главе с приором, и спускаться в поселок стало решительно невыносимо. Обилие священнослужителей и их песнопений вызывало у фон Кролока давно, казалось бы, забытую мигрень даже на расстоянии в несколько миль, так что особенно выбирать не приходилось. И пускай жертва была не из лучших, а самому Кролоку довелось испытать в процессе охоты массу неприятных ощущений, жители поселка наглядно убедились, что даже толпа церковников неспособна изменить заведенный порядок и помешать графу забрать кого-то из местных.

— Я, кажется, просил не напоминать мне об этом, — ровным голосом заметил он.

— Я бы и рад, да как такое забыть?! — юноша явно желал взять реванш за позорное изгнание с дивана. — Клянусь, в этом бородатом плебее спирта было больше, чем крови! Некоторые из гостей к концу бала едва стояли на ногах и…

— Герберт, — единственное оброненное Кролоком слово прозвучало настолько холодно, что продолжать юноша не рискнул, «позабыв», впрочем, стереть с лица ехидную усмешку.

— Умолкаю, умолкаю! Думаю, я еще успею до рассвета навестить ближайший городок, — сказал он, проворно поднимаясь с ковра и поправляя полы щегольского серебристого камзола.

— Ты был там лишь в прошлом месяце, — неодобрительно заметил граф. — И ты прекрасно осведомлен о своем графике: не больше трех смертных за полгода. Так что изволь потерпеть. До бала осталось десять дней. К тому же светать начнет всего через полтора часа.

— Прошлый месяц считать нельзя! — Герберт капризно поджал губы, став еще более похожим на того подростка, коим он перестал быть более века назад. — Потому что тогда я вовсе не ел, а был занят удовлетворением иных потребностей. В отличие от тебя, меня все еще интересуют не только интеллектуальные, но и чувственные удовольствия.

О «чувственных удовольствиях» сына фон Кролок был осведомлен даже лучше, чем ему бы того хотелось. Еще при жизни отдававший предпочтение представителям своего пола, Герберт время от времени уходил развлекаться с каким-нибудь очередным смазливым юношей в ближайший крупный город. И граф не имел бы ничего против, если бы абсолютно не умеющий держать себя в руках виконт время от времени в пылу любовной страсти не впивался клыками в шеи своих любовников. Отлавливать и уничтожать новообращенных вампиров приходилось Кролоку, поскольку сам Герберт, прекрасно зная об опасности, которую они представляли для ведущего закрытую жизнь вампирского сообщества, так и не способен был заставить себя сделать это. Отлично приучившись пить кровь, виконт испытывал перед процедурой обезглавливания тел некий иррациональный ужас, который он тщательно пытался замаскировать под легкомыслие и капризность нрава, не желая признавать собственную слабость даже перед отцом.

— Я сказал, нет, — никак не отреагировав на требовательный тон сына, все так же спокойно ответил граф. — Лучшее, что ты сегодня можешь сделать — это привести себя в порядок и отправиться в склеп. А о твоих развлечениях и их последствиях мы еще побеседуем, можешь не сомневаться.

Прошипев себе под нос ругательство, абсолютно недостойное графского сына, Герберт фон Кролок обиженно покинул гостиную, оставив хозяина замка в одиночестве любоваться причудливой игрой пламени в жерле камина.

* * *

Три дня спустя, стоя у окна замковой башни, граф фон Кролок сосредоточился, осторожно снимая зов с нити, связывающей его сознание с разумом Магды. Нить эта успела окрепнуть достаточно, чтобы продержаться еще пару лет — в этом году девица ему не понадобится, зато, когда придет время нового бала, он сумеет найти потенциальную жертву, даже если она внезапно решит покинуть поселок, что, впрочем, было очень маловероятно. Частый перестук сердца Магды, еще секунду назад отчетливый настолько, словно она стояла прямо перед ним, постепенно затих, отдаляясь. Пару недель девушка будет немного не в себе, помучается от головной боли и приступов дурного настроения, но это, в сущности, смехотворная цена за целый год жизни, который только что подарил ей граф. Он сам когда-то был готов отдать куда больше за еще несколько ударов живого сердца, за лишний час, проведенный под дневным небом. Вот только Кролоку подобного рода сделок никто и никогда не предлагал.

Граф потянулся к следующей не нужной ему нынче нити и от неожиданности отшатнулся назад, инстинктивно вскинув руку в защитном жесте, дабы прикрыть лицо. Помедлив немного, Кролок нахмурился и вновь аккуратно коснулся связи между ним и фрау Дарэм в попытке понять, чему именно он стал свидетелем минуту назад.

И снова то же ощущение, будто он очутился в самом центре бушующего пожара — графу показалось, что он даже чувствует на губах привкус сухого, горького пепла. Ненастоящее, но почти ощутимое пламя закручивалось вокруг него, грозя спалить дотла и заставляя нить ментальной связи отвратительно пульсировать. Ничего нельзя было различить в этом раскаленном хаосе — кругом был лишь огонь, обжигающий его собственный разум.

И если могла быть в этих ощущениях еще большая странность, заключалась она в том, что в ответ на вторжение, навстречу графу пришел явственный отклик, словно… Словно Нази Дарэм, вопреки всем законам здравого смысла, сама пыталась воззвать к графу фон Кролоку. Это становилось и впрямь занятно.

Так и не разобравшись в том, что, собственно, происходит, но ощущая твердое намерение прояснить для себя этот вопрос, резко переменивший первоначальные свои планы фон Кролок хмыкнул и, так и не сняв зова, шагнул.

* * *

Горячая вода не помогла, как не помогло выцыганенное у скупердяя Йони красное вино с пряностями. И даже чертов чеснок, который, по мнению местных, был универсальным лекарством, как от вампиров, так и от болезней, оказался бессилен.

К исходу первого дня после столь неудачной прогулки на свежем воздухе ощутив недвусмысленные признаки недомогания, Нази, на чем свет стоит проклиная нежить, выгнавшую ее босой и раздетой на мороз, еще надеялась, что дело обойдется тривиальной простудой. Однако к вечеру второго дня все надежды окончательно пошли прахом — похоже, ее организм, здоровье которого и без того было подорвано ритуалом, так и не оправился до конца за полтора месяца мирной деревенской жизни, восприняв серьезное переохлаждение как сигнал к полному самоуничтожению. Так что на третьи сутки Дарэм едва сумела подняться с постели и, кое-как одевшись, поплелась на кухню, старательно пытаясь убедить себя в том, что ей вовсе не настолько паршиво, как кажется. А уже к обеду Ребекка в приказном порядке отправила постукивающую зубами от озноба женщину обратно в ее комнату, пообещав заварить некие «целебные травы» и прислать с ними Сару. Однако то ли травы на поверку оказались не такими уж целебными, то ли случай Нази был серьезнее, чем их лекарственные возможности.

Толкового врача в «деревне», состоящей, по сути, из нескольких дворов да трактира, разумеется, не было, так что для исцеления от болезней, масштабами своими превосходящих границы «полномочий» чеснока и шалфея, нужно было отправляться либо в лежащий за семь миль к востоку Черк, либо в Мерисел, расположившийся на девять миль западней. Однако на ночь глядя никто из местных подряжаться на такое не соглашался даже за большие деньги, в то время как у Дарэм денег не было вообще. И она прекрасно понимала, что в подобных условиях рассчитывать на чье-либо добросердечие не имело смысла. У большинства семьи: жены, дети, престарелые родители. Да и тем, у кого никакой семьи нет, жить охота ничуть не меньше. Кто потащит ее по темноте через охотничьи угодья вампиров? А даже если кто-то из сельчан в вампиров вовсе не верил — рыскающие в предгорьях волки, время от времени коротко рявкающие из подлеска совсем рядом с человеческим жильем, представляли собой едва ли не большую угрозу, чем культурная с виду нежить.

К полуночи лихорадочный озноб, сотрясавший тело Нази и заставлявший женщину сворачиваться тугим клубком под наброшенными на нее тремя одеялами, сменился невыносимым жаром: сердце грохотало кузнечным молотом, натужно и, кажется, слишком медленно, разгоняло жидкий, отравленный огонь по телу, свинцовой плитой давило на грудь, заставляя жадно хватать воздух пересохшим ртом. Дыши сколько угодно, а только все равно мало… так безнадежно мало воздуха, мгновенно выгорающего в легких, не отдающего ни капли живительного кислорода вскипающей в венах крови.

Бревенчатые, плотно законопаченные мхом стены тесной комнаты, казалось, зыбились, оплывали, как подтаявший воск, густые тени наползали из углов, и огонек свечи жался к почерневшему фитилю, сужая весь мир до невыносимо яркой огненной точки. От этой яркости глаза начали слезиться, и Нази обессиленно закрыла их, содрогаясь от очередного приступа надсадного, сухого кашля, пришедшего вместе с жаром. Каждый новый вздох давался все с большим трудом, колкой болью отзываясь где-то в глубине тела, и Дарэм опасалась худшего.

Хорошо еще, днем ей хватило сил, чтобы запереть дверь в комнату и запретить обеспокоенным Саре и Магде, равно как и всем остальным, даже близко подходить к ее нынешнему пристанищу — не хватало только заразить скрутившей ее дрянью весь трактир поголовно. Темнота под смеженными веками тошнотворно медленно вращалась, расцветая тускло-красными, похожими на сгустки запекшейся крови пятнами. Она манила, тащила на дно, терпеливо дожидаясь, когда Нази устанет бороться. И она действительно устала, сдалась, перестала цепляться за реальность, позволяя себе с головой погрузиться в топкую глубину, в самом сердце которой ее ожидал ставший за эти месяцы привычным кошмар.

В этом кошмаре над головой всегда висит ополовиненная, умирающая луна, медным тусклым светом заливающая площадь перед храмом Мучеников. Истертые сотнями ног камни блестят, как после дождя там, где кровь растеклась по ним черными, глянцевыми лужами. Светлая женская туфелька с щегольской пряжкой, лежащая в одной из таких луж, с одного бока тоже кажется черной. Нази привычно не вглядывается, что там еще у нее под ногами — химера не питается своими жертвами, всего лишь разрывает на куски.

Призванная с Изнанки нежить оказалась куда сильнее, чем они ожидали — графитово-серая, почти сливающаяся с темнотой. Лишь трупными, болотисто-зелеными огоньками отливают шесть пар глаз, да угольными сгустками зияют пятна слипшейся от крови шерсти на мордах и боках. Особенно плохи прорезающиеся за спиной твари крылья. Пускай слишком маленькие, обтянутые пергаментно-тонкой, покрытой пигментными пятнами кожей, недостаточные для полета. Но само их наличие говорит о том, что у них с Винсентом серьезные проблемы. Сам «хозяин» химеры изломанной куклой лежит возле фонтана. Уцелело только лицо, все, что ниже — сплошная каша из крови, изодранной в клочья плоти и выпирающих из нее обломков костей.

Очередная печать упокоения второго уровня бесполезными искрами рассыпается по шкуре твари, не причиняя ей особого вреда, но выше второй ступени Нази не может: нет сил, не хватает способностей. То, чего достаточно для превращения младшей нежити в горстку пепла, лишь злит химеру, заставляя с беззвучным, вибрирующим на инфразвуке рыком сделать рывок в сторону женщины. Это не страшно. Пускай Нази не может уничтожить, зато она все еще способна отвлечь, дать Винсенту отчаянно необходимые мгновения, чтобы сплести по-настоящему действенную, сложную печать, которая отправит это отродье обратно на тропы. Все, что ему нужно — немного времени.

Рванувшись в сторону, чтобы уйти из-под удара, Нази оскальзывается в кровавой луже и начинает падать вперед, отчаянно пытаясь сохранить равновесие, но уже понимая, что это невозможно. Падает, расшибая ладони, и вскакивает снова, не видя, но спиной чувствуя, как химера делает очередной рывок. Оглядываться нельзя, но бежать поздно, и все, что ей остается — развернуться к твари лицом, щепотью отводя назад руку с трепещущей на кончиках пальцев сложенной печатью… Резкий удар длинной, утяжеленной серебряным набалдашником трости отбрасывает ее в сторону, и раскрытая пасть химеры с лязгом смыкается на пустоте. Нази ударяется спиной о борт злополучного фонтана рядом с телом идиота, притащившего эту тварь с Изнанки и наивно предположившего, будто он сумеет ее контролировать — голова запрокинута вверх, неестественно вывернутая на сломанной шее, восково-бледное лицо застыло, и в широко распахнутых, обращенных к небу глазах плавают два тусклых лунных отражения. Совсем молодой. Гораздо моложе Нази.

Грудь разрывается от острой, всепоглощающей боли… и не только потому, что спасший ей жизнь удар сломал пару ребер с правой стороны — здесь, в кошмаре, она точно знает, что будет дальше.

Винсент Дарэм — высокая, черная фигура на фоне тускло-серой стены храма. Рука повелительно вскинута вверх, кончики пальцев уже налились синеватым свечением. Даже сейчас он не кажется ни испуганным, ни взволнованным. Плавный, отточенный пасс — и печать раскрывается тонкой, мерцающей сетью: он все же успел. И химера — тоже. Все происходит слишком быстро и в то же время мучительно медленно — матрица печати алчно вспыхивает, коснувшись всклокоченной шкуры, распластавшаяся в прыжке химера захлебывается истошным визгом, но начатое секунду назад движение уже не остановить. Бритвенно-острые когти с плотоядным хрустом на несколько дюймов входят в грудь Винсента, сминая ребра, добираясь до сердца и рассыпаясь прахом, мощным ударом силы загнанные назад в ничто.

Ее муж еще несколько мгновений стоит неподвижно, молча, сквозь темноту глядя ей в лицо черными глазами. Они все еще кажутся живыми, но оба точно знают, что Винсент уже мертв, и каждую ночь Нази раз за разом умирает вместе с ним на залитых кровью камнях площади перед храмом Мучеников.

Что-то обжигающе прохладное коснулось ее лба в тот момент, когда она судорожно вздохнула от боли, и среди сжигающего ее пламени это прикосновение было похоже на глоток свежего живительного воздуха. Боясь лишиться этой спасительной прохлады, Нази отчаянно рванулась прочь из собственного сна, с глухим стоном подняв тяжелые, ставшие неподъемными веки.

Темные стены, низкий потолок, свеча в плошке то ли догорела, то ли погасла от ветра, залетающего в приоткрытое окно. Странно, она-то была точно уверена, что закрывала его на ночь. Серебристый свет зимней луны не столько освещал комнату, сколько тусклыми штрихами очерчивал силуэт каждого находящегося в ней предмета, и в этом ломком свете Нази отчетливо разглядела склонившегося над ней мужчину. Бледное лицо, темные складки плаща, черные провалы чуть мерцающих в темноте глаз… и болезненно знакомое ощущение ровной, холодной силы, заполняющей собой, казалось, все пространство крошечной комнаты.

* * *

Делая шаг прямо в верхний этаж трактира, фон Кролок и сам затруднялся сказать, что именно ожидает там увидеть, однако, кроме понятного любопытства, в этот момент он испытывал нечто, напоминающее злорадство — противореча собственным утверждениям, фрау Дарэм только что сама в буквальном смысле пригласила графа переступить порог ее жилища. Пускай это приглашение не было озвучено, важно было намерение, а вовсе не слова, и граф невольно задавался вопросом, насколько беспечной или безумной нужно быть, чтобы сознательно пригласить к себе домой вампира, доподлинно зная о его сущности.

Однако по прибытии выяснилось, что беспечность, равно как и умственное здоровье фрау Дарэм не имели к случившемуся ни малейшего отношения: если там, в замке, Кролоку казалось, будто он на мгновение окунулся в марево клубящегося, обжигавшего даже на расстоянии четырех миль пожара, то сейчас, стоя рядом с постелью Нази, он готов был признать те ощущения лишь мимолетным согревающим дуновением.

Женщина либо спала, либо, что вернее, пребывала в своего рода забытьи, свойственном всем тяжело больным людям. И без того худое лицо ее с момента последней встречи, казалось, еще сильнее осунулось, влажные от пота темные волосы прилипли ко лбу, потрескавшиеся, иссушенные губы были чуть приоткрыты, и для тонкого вампирского слуха тяжелый, натужный звук человеческого дыхания казался просто оглушительным. Остановившись в изножье грубо сколоченной кровати, фон Кролок задумчиво сцепил пальцы в замок, рассматривая разметавшуюся на простынях женщину. Даже не прикасаясь больше к ее ощущениям, он с точностью мог сказать — фрау Дарэм умирала. Еще не сейчас — может быть, через несколько часов, или даже дней, но исход был абсолютно предсказуем. Болезнь медленно выжигала ее изнутри, так, что тело Нази уже теперь казалось странно хрупким, истончившимся, немощным. Смертным. Что ж, если вдуматься — не самый редкий финал для людей, поселившихся в этих глухих краях, среди холодов и пронизывающего, спускающегося с гор ветра.

И, тем не менее, смерть Дарэм казалась Кролоку неправильной и довольно-таки досадной, поскольку совершенно не являлась частью его планов. Все знакомства в нынешней жизни графа так или иначе были конечны — счастливое исключение из правил составлял разве что точно такой же бессмертный Герберт — и в большинстве случаев фон Кролок обрывал эти знакомства сам, вместе с жизнью очередной жертвы. Однако за века, что граф пробыл вампиром и негласным владельцем земель, которые он давно уже считал своей территорией, Кролок настолько привык держать все под контролем, что смерть, без приглашения явившаяся за человеком, которого он знал лично, вызывала в нем глухое раздражение.

Бесшумно обойдя постель, граф чуть склонился над спящей женщиной.

— Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар… ⁽²⁾ — тихо побормотал он, изучая исказившиеся от непонятной ему муки черты лица Нази Дарэм. Женщина не то застонала, не то всхлипнула, не просыпаясь, и граф, повинуясь смутному чувству сострадания, коснулся прохладной рукой ее пылающего лба.

Реакция последовала незамедлительно — вздрогнув всем телом, Нази глухо вскрикнула и распахнула глаза. Некоторое время ее затуманенный горячкой взгляд бесцельно блуждал по комнате, пока, наконец, не остановился на графе. А потом случилось это: тягостное недоумение на лице фрау Дарэм сменилось выражением такой отчаянной надежды, что фон Кролоку, невзирая на века бессмертной жизни, стало слегка не по себе.

Тонкие, искусанные губы неуверенно шевельнулись.

— Винсент? — тихо проговорила женщина и улыбнулась графу дрожащей, исполненной неподдельной нежности и неподдельной же горечи улыбкой.

1) Фон Кролок предлагает сыну прочесть "Трактат о Явлениях Ангелов, Демонов и Духов, а также о Привидениях и Вампирах в Венгрии, Моравии, Богемии и Силезии" за авторством Огюстена Кальме, аббата-бенедектинца, жившего в 17-18 веке и занимавшегося, по преимуществу, экзегеническими и историческими исследованиями.

Вернуться к тексту

2) Их Сиятельство цитирует Артура Шопэнгауэра. Почему? Вероятно, потому что может себе это позволить.

Вернуться к тексту