Джонни Уокер (джен)

— Кончай меня наглаживать.

— Да ты сегодня кладезь каламбуров, Чуя.

Накахара зло пыхтит Дазаю в бедро и, упершись рукой в бетонное крошево на асфальте, кое-как переворачивается на спину. Головой ложится обратно Осаму на колени и только фыркает, когда холодная рука падает на сей раз точно над сердцем. Задерживается на несколько мгновений, считая удары, и неспешно поднимается на чуть взмокшую шею: у Дракона в глотке как у чёрта на жаровне.

— Сдается мне, что Белоснежку не хуком справа в чувство приводили.

— Какая принцесса, такой, блядь, и принц.

Дазай негромко смеётся, и смех вибрацией отдаётся у Чуи прямо в затылке — престранное чувство. Как будто бы они не сидят посреди полуразрушенного города на обломках заброшенного небоскрёба. Как будто бы не Осаму только что едва не сдох, а он, Накахара, не отправился следом. Будто не взрывается небо над ними всеми оттенками радуги прямо сейчас и не долетают до них звуки продолжающегося сражения.

Как будто бы им по-прежнему по шестнадцать и…

«Убери тут всё».

— Помочь пацану не хочешь?

— Предмет педагогики, Чуя, — активный целостный процесс направленного развития и формирования личности…

— Ну и мудила же ты.

— Ты за мной с вертолёта прыгал, зная об этом.

— Уже пять минут как жалею.

Дазай убирает со лба влажные рыжие пряди, и Чуя позволяет себе короткий вздох. Открывает глаза, морщась от блеклого света, и смотрит снизу-вверх на острый подбородок Осаму: взгляд того устремлён куда-то вдаль — мимо дерущихся подростков, ползущего по земле тумана и торчащей из бетона арматуры. Он вообще не смотрит, так, глядит в никуда, и несмотря на творящуюся вокруг жуть, Чуя вдруг чувствует себя… Очень усталым, да, но вместе с тем — бесконечно свободным.

Как и всегда, в этом секрет, но с Дазаем рядом — особенно.

Ерзает затылком по бедру, устраиваясь поудобней, и с усилием сгибает ногу в колене.

— Что, так и сидели кружком, три высокомерных хера?

— Нет, мой крошечный сквернословящий друг…

— Придержи язык: моя башка в паре сантиметров от твоего члена… Молчи!

Теперь Дазай смеётся уже по-настоящему, и Накахаре приходится прикусить губу, дабы не расплыться в ответной ухмылке.

— Ох, Чуя, что б я без тебя делал?

— Давно бы сдох, очевидно. Так что?

Дазай опускает на него глаза и еле заметно, неровно пожимает плечами. Взгляд немного плывёт, словно бы он соображает, как соврать, но Накахара слишком давно его знает: на ложь ему время не нужно.

— Вели светскую беседу, решали, кто кому шут.

— Нож в спину словил до или после того, как определился победитель? — Дазай бледно улыбается, и Чуя вдруг почему-то смущается. Отводит взгляд и негромко ворчит: — А что тут думать? В одном с тобой помещении шуты все остальные.

Дазай проводит пальцем по кромке уха, щекотно и как будто бы даже благодарно, и вновь мыслями куда-то уплывает. Накахаре хочется спросить, докопаться, что тот снова задумал, каков план, и как шустро ему, Чуе, придётся в следующий раз шевелиться, чтобы успеть вовремя, а не на проклятую секунду позже. Ему всегда глубоко в душе хочется знать немного раньше, чем все остальные, но на самом деле это не так уж и важно. Всё, вообще говоря, неважно, и Дазай может пойти в жопу вместе со всей своей тараканьей армией в слишком умной башке.

— А я Анго рожу начистил, — признаётся Чуя и вновь закрывает глаза.

Накахара давно забыл обиду и просто чертовский рад, что Осаму… Ну, не с ними, да, грустно, но хотя бы не в петле.

— Мой герой.

Это вроде как важнее.

— Завали.

— Ты знаешь, семеро гномов...

— Я сказал завали!

Чуть позже разноцветное зарево гаснет, туман рассеивается, и над Йокогамой снова воцаряется мир. Дазай уходит. Но никогда не прощается.