Путешествуя с пауками (джен)

Darkness, Darkness be my blanket,

Cover me with the endless night,

Take away oh pain of knowing,

Fill this emptiness with night.

Darkness, Darkness hide my yearning,

For the things I can not be,

Keep my mind from constant turning,

To the things I can not see.

Lisa Torban — Darkness Darkness

Шерлок Холмс находится без сознания четыре с половиной дня: ровно до тех пор, пока профессор Снейп не заканчивает работу над зельем, способствующем восстановлению после магического истощения, а ещё до тех пор, пока профессор не замечает, что кто-то применял к ученику легиллименцию — или, по крайней мере, пытался применить. По крайней мере, Шерлок, стоит ему только справиться со слабостью и головной болью, задаёт профессору очень правильные вопросы. Ему становится интересно, бывают ли наведенные сны.

Профессору Снейпу становится интересно, успеет ли он — чисто теоретически — совершить самоубийство, прежде чем добродушный седовласый дедушка протянет ему руку помощи (не пожелает расставаться с очередной своей пешкой). Уклоняться от игры не в его правилах, но отвращение, испытываемое от происходящего, заставляет Северуса морщиться так, что даже в глазах Шерлока Холмса, не склонного обращать внимание на чужие эмоции, проблескивает нечто, одновременно похожее на испуг и на понимание.

— Надеюсь, вы осознаёте, что вам не стоит распространяться о произошедшем в подземельях, — говорит Северус Снейп, — и колдуйте только на уроках в ближайшую неделю, только под присмотром преподавателей. Никаких дополнительных занятий, никаких экспериментов. Это запрещено, если вы ослушаетесь, то ваш факультет лишится значительного количества баллов. Вам понятно?

Шерлок, вздохнув, говорит:

— Да, сэр.

Про себя профессор Снейп мрачно думает, дошло ли хоть до кого-нибудь, как именно нужно доносить до этого ученика мысли? Он сомневается в этом.

Возможно, именно потому, когда он возвращается в подземелья, чтобы вновь заняться бесконечным количеством дел (Северус Снейп действительно занятой человек: его ждёт проверка работ, варка зелий — для госпиталя, на заказ, и ещё для себя и собственных исследований, на которые он всё ещё возлагает некоторые надежды, а ещё отчёты старост об успеваемости, успехах в квиддиче и отношениях внутри факультета), ему становится не по себе. Северус Снейп чуть ускоряет шаг, раздраженно думая, что снимет не меньше двадцати баллов с каждого гриффиндорца, что только посмеет попасться ему на пути.

И как же он злится, когда они действительно попадаются.

Шерлок тем временем с сожалением откладывает визит к профессору Флитвику. Ему всё ещё хочется узнать, как он сделал световой меч вместо луча света и можно ли научиться делать так каждый день.

* * *

Гермиона Грейнджер за время болезни Шерлока не теряет времени даром. Она пишет маме два письма: одно нейтрально-восторженное, содержащее три намёка и одну строчку на эсперанто, второе — гораздо более правдивое и, сказать мягко, злое — отправляет с помощью той самой старосты Рейвенкло, которая ранее помогла им с Шерлоком найти заклинания по магической криминалистике.

«Возможно, раз она помогла нам тогда, может помочь и сейчас», — рассуждает Гермиона, и конечно, оказывается права. Староста — милая и отзывчивая, хотя, на вкус Гермионы, чересчур хладнокровная — даже подтверждает, что за почтой следят, но есть другие способы: для тех, кому уже можно ходить в Хогсмит, одни, и ещё одни для тех, кто уже получил лицензию на аппарацию. Гермиона предпочитает второе: ей всё равно было некуда тратить карманные деньги. Поэтому староста возвращается, доложив, что отдала письмо лично в руки миссис Грейнджер, предварительно задав ей все контрольные вопросы и получив верные ответы.

Гермиона Грейнджер внимательно смотрела все фильмы о шпионах, а ещё она читала Агату Кристи.

Она выучивает запирающие заклятья, она старается не задерживаться ни в библиотеке, ни после уроков, ни даже в гостиной; зато подолгу смотрит в огонь, пододвигает к камину кресло. Рон Уизли, пару раз заняв её кресло, на третий получает возмущенный оклик и добивается того, что кресло под ним исчезает вовсе, после чего это кресло неофициально переходит в собственность Гермионы Грейнджер.

Разумеется, Гермиона успевает учиться, готовиться к занятиям и сохранять за собой имидж Главной Заучки Хогвартса со времен Основателей и вовеки веков. Читает она, по правде сказать, даже больше обычного: оказывается, что они с Шерлоком совершенно незаслуженно обходили стороной область ухода за животными, а уж про фантастических — фантастически опасных — тварей речь и вовсе не заходила. И вот теперь, когда у маленькой мисс Гермионы Грейнджер, первокурсницы и отличницы, выдаются свободные часы (как правило, ночью, когда она накрывается одеялом с головой, так, чтобы ей продолжало быть тепло, тепло и спокойно), Гермиона узнаёт о троллях всё.

«Когда Шерлок выздоровеет, я заставлю его это прочесть! Мы так глупо ошиблись, поверить не могу, что я оказалась такой глупой!», — возмущенно думает девочка.

Её двенадцать лет. Она старается — правда старается — ни на миг не допускать мысли, что Шерлок Холмс может и не выздороветь.

А если наутро её глаза кажутся покрасневшими, то так бывает с каждым, кто слишком долго и усердно учится, не правда ли?

Она даже мило улыбается за завтраком, обедом и ужином в Большом зале; хотя у Салли Донован, увидевшей однажды эту улыбку, сводит зубы, и она во всеуслышание говорит, что даже без Фрика у Хогвартса нет шанса остаться целым.

— Если бы Шерлок здесь был, он бы предложил Салли заполнить анкету для некролога, — мрачно заявляет Гарри Поттер.

Гарри, пришедший в себя спустя одиннадцать часов и добрую дюжину зелий, вылитых в него мадам Помфри, тоже не испытывает от сложившейся ситуации восторга. Он, конечно, толком ничего не помнит кроме своей погони за троллем, погони, азарта и того странного чувства, когда сосет под ложечкой от тревоги и радости одновременно. Гермиона выслушивает его впечатления, и в ответ ничего не говорит. Она, по мнению всех, кому только есть дело (а таковых — добрая половина Хогвартса без учета преподавателей), на удивление молчалива в эти четыре с половиной дня. В Больничном крыле, где они с Поттером навещают Шерлока (а это происходит все четыре дня его забытья), Гермиона молчит тоже.

Гарри проводит всё больше времени на стадионе — не за горами его первый матч по квиддичу, и уж у него-то есть возможность ни о чем не думать. Честно говоря, он регулярно пользуется каждой такой возможностью. Зачастую это даже происходит, как ехидно думает Гермиона, в ущерб урокам.

Но если что-то по силе испытанных им эмоций и может сравниться с тем ощущением полета, полёта захватывающего, безумного, когда он старается разогнаться как можно быстрее, и Нимбус (вправду не метла, а почти продолжение его тела!) целиком поддерживает его в этом начинании, то это для Гарри те короткие секунды, в которые тролль схватил его за шиворот, схватил и поднял, рассматривая и капая слюной на собственные огромные лапищи, а потом сдавил. Дальше, после того, как его сдавили силки лап, не было ничего, только боль, темнота, а потом желтый свет ламп, мерзкие зелья, перепуганная Гермиона, сидящая у его постели и повторяющая что-то про "Гарри, мне так жаль, что ты пострадал", и снова, снова, снова...

Никто не говорит с ними о том, что они пережили — декан, профессор Макгонагалл, конечно, становится внимательнее и осмотрительнее, и Хагрид спрашивает, как у него дела, но когда Гарри взлетает и видит замок с высоты птичьего полёта, ему становится одновременно спокойно и одиноко.

Джон Уотсон, обоих первокурсников не тревожащий, вначале, сразу после того, как его, расспросив, отпускают, кричит на собственную сестру. Гарриет Уотсон, хрупкая и смуглая, не слишком похожая на собственного брата, разве что такая же ворчливая и гневливая, недовольно глядит на Джона снизу вверх, когда тот спрашивает, где, Мерлин её закляни, она была.

— Я же не спрашиваю, где ты пропадаешь помимо уроков! — злится она.

— Но я и не оказываюсь почти единственным на ужине, во время которого этот придурок Квирелл упускает тролля!

— Я была в Больничном крыле!

— Что, весь ужин? Так надо было надеть что-нибудь теплее маггловского дождевика, если идешь на тренировку!

— Я... — заминается Гарри, и Джон наконец оставляет её в покое.

Только когда он отходит, Гарриет краснеет и бормочет себе под нос, что, возможно, в тринадцать с половиной лет у девочки есть свои причины, почему она приходит в Больничное крыло, и уж лучше бы у неё была старшая сестра, а не брат и отец, к которым не обратиться.

После разговора с сестрой Джон несколько минут ожесточенно бьёт стену в коридоре, дожидаясь окрика от Полной Дамы, а затем возвращается в Больничное крыло. Он долго смотрит на Шерлока, бледного, неподвижно лежащего, кажущегося восковым, и недоумевает, как ему только хватило магических сил уничтожить целого тролля, походя превратив его в паутинку.

— Невероятно. Поразительно! — наконец заключает Джон Уотсон, — я надеюсь, ты переживешь это приключение, потому что мне безумно хочется расспросить тебя, как ты это сделал.

* * *

В ноябре Хогвартс тих и мрачен, как и вся старая Англия вместе с Шотландией заодно; замок разворачивается перед глазами так, будто он не здание, а лента Мёбиуса, и каждый поворот ведёт заплутавших после отбоя учеников дальше и дальше, и уже невозможно вернуться назад. Можно только идти вдаль по дороге и надеяться, что ещё различимы желтые кирпичи, а то, что так скрежещет за спиной — о, это, должно быть, ветер.

Оборачиваться нельзя.

Уж то, что оборачиваться никогда нельзя, а вот бежать — бежать так далеко, как только можно, пока хватает сил, пока несут ноги, пока позволяет дыхание — жизненно необходимо, Гермиона знает, может быть, знает точнее, чем весь материал, вписанный в учебную программу первого курса школы чародейства и волшебства Хогвартс.

Гермионе снятся кошмары о крови, мхе и пауках, бегущих в лес, пауках, перебирающих маленькими лапками, спасающихся бегством, и ещё об узких коридорах, заканчивающихся тупиком, о стойком запахе гнили, смешанном с еловыми ветками и смолой. Она просыпается по ночам, быстро учится не кричать, чтобы не раздражать и без того ворчливую Лаванду Браун с её журналами, вздохами, помадками и сладкими духами, которые она явно стянула у матери при отъезде.

На свои места всё встаёт лишь тогда, когда она входит в палату, где лежит Холмс, и против обыкновения застаёт его не лежащим без сознания, а раздраженно пытающимся подтянуть к себе яблоко без магии.

— Тебе его подвинуть? — говорит Гермиона Грейнджер.

— Очевидно! — бормочет Шерлок, и пару минут сосредоточенно ест, сохраняя при том выражение отвращения на лице, а потом добавляет, — рад, что ты тоже оттуда выбралась.

— Кто-то же должен подкатывать к тебе яблоки.

— Кто-то должен попросить мадам Помфри перестать заставлять меня есть.

Мир возвращается на круги своя.

Гарри Поттер играет в квиддич и трепещет в ожидании их первого матча.

Гермиона получает письмо от мамы: зашифрованное так, что они с Шерлоком, чтобы прочесть это письмо, перед тем разгадывают шифр добрую половину вечера. Миссис Грейнджер, как и следовало ожидать, в бешенстве. К концу письма она спрашивает, стоит ли ей предупредить мистера и миссис Холмс.

— Ни в коем случае.

— Уверен? — испытующе спрашивает Гермиона, и глаза её начинают блестеть так, как всегда происходит, стоит ей оказаться на пороге разгадки.

— Абсолютно, абсолютно, — повторяет Шерлок.

Затем Шерлок, согнувшись в три погибели, рассказывает о сне, который видел тогда, пока его тело приводили в себя, и ещё о том, что профессор Снейп сказал насчёт наведенных снов, и они с Гермионой переглядываются опять. И в глазах их вновь блещет азарт и торжество: что-то действительно происходит, что-то сложнее, чем кровожадная тварь, обратившаяся потом в комья сырого мяса, а затем, наверное, уничтоженная или навеки присыпанная глиной.

И если они иногда — пару раз в месяц, периодически чаще — и просыпаются от кошмаров, в которых тролль гонит их по подземелью, то они быстро научаются справляться с этим — Шерлок хватается за свой амулет, Гермиона — за волшебную палочку, а Гарри Поттер садится в кровати, потирает лоб прямо там, где его шрам (иногда он ноет так, будто каждую ночь шрам оставляют ему заново, режут ножом, тупым и ржавым), тяжело вздыхает и ждёт рассвета.