Пленник сфинкса (джен)

Как утопающий за соломинку, ухватился я за флейту, подаренную матерью. Почему-то уверенность в том, что теперь я смогу защититься от духов, была абсолютна и граничила с одержимостью настолько, что я почти жаждал, чтобы они догнали меня сию минуту.

Я приободрился — мать угостила лепешками с козьим сыром, — и сразу почувствовался прилив сил, таких ощущений не было уже давно. Отец остался твёрд в своем решении не пускать меня на порог, и пришлось искать себе приют на ночь в другом месте.

Этой ночью духи были молчаливы и злы, словно уверены в своей победе. Мой защитник куда-то подевался; возможно, обозлённые его вмешательством мертвецы нашли способ его как-то задержать, препятствовать его возвращению ко мне. Недобрые предчувствия терзали меня, я бродил в темноте, освещая сыпучие пески под ногами тусклым фонарём, подзывая своего мохнатого спасителя — но кота не было.

Зато из темноты выступали знакомые мне мёртвые люди, проявлялись тёмно-серыми пятнами из мрака, ночной ветер шевелил их истлевшие одежды, и два мира — реальность и тот, другой, куда все мы уйдём, — соединялись, перетекая друг в друга. Только ветер и я были частями обоих миров одновременно...

Кажется, сегодня призраки были полностью уверены в своей победе. Их движения были лишены обычной суетливой жадности, они молча окружали меня, и я, в ужасе озираясь по сторонам, понимал, что они не просто так располагаются вокруг. Они готовились смотреть на то, что на этот раз сделает пленник гробницы.

Они готовились предвкушать мои мучения, упиваться свершившейся местью. Их мёртвые глаза горели радостной злобой, но ни один не касался меня, потому что всё, что они могли сделать, не шло ни в какое сравнение с тем, что предстояло пережить живому человеку.

Он явился последним — словно следил, чтобы во тьме никто из моих преследователей не потерялся и нашел путь к моему тускло горящему фонарю. Моя отнятая сила и по каплям утекающая жизнь наполнили его уже настолько, что он всё больше напоминал живого человека, обмотанного бинтами. Его кожа посветлела и разгладилась, на голом черепе появились волосы, длинные и густые, мёртвые прежде глаза обрели блеск и цвет, но этого ему было мало. Он отчаянно хотел вдохнуть полной грудью, глотнуть настоящего воздуха, вкусить хлеба и встретить рассвет, щуря глаза от первых лучей. Полюбить женщину и прожить жизнь, отнятую у него когда-то. Насладиться всем тем, из чего она соткана — я вдруг отчетливо понял его жажду познать земные радости и горести. Да, даже горести, потому что и они были радостью в сравнении с вечной тьмой и мукой!

— Ты займёшь мое место сегодня, — произнес он, протягивая свою руку ко мне, и его пальцы нетерпеливо дрожали, желая отнять у меня жизнь.

Все мои решительность и храбрость испарились вмиг, как только я ощутил рядом с собой тлетворное дыхание мертвецов, увидел их ярость. Их зубы нетерпеливо постукивали, словно они хотели после смерти разорвать, разгрызть мое тело на части, заменить крепкими руками и ногами свои изломанные конечности, болтающиеся на сухих нитках сухожилий, и наверное, многие из них устроили бы драку за горячее вырванное сердце взамен своих сердец, пробитых моим ножом...

Ужас, накрывший меня, описать трудно. Помню, я бежал во мрак, не разбирая дороги, задыхаясь, ничего и никого не видя, а мёртвые руки то и дело цеплялись за мою одежду. Я яростно и отчаянно раздавал удары налево и направо, отбиваясь от преследующих меня духов, но они настигали меня вновь и вновь. Их холодные губы припадали к моей раскаленной коже, и я вопил, чувствуя, как они выпивают из меня жизнь и тепло живой крови.

Скоро они отогнали меня очень далеко от поселения и взяли в кольцо. Все еще призывая кота, я заметался в кругу, образованном зловещими тенями, нащупывая флейту в складках своей одежды. Она была обжигающе холодна, словно тоже мертва, и моему дыханию предстояло наполнить ее теплом жизни... догадка озарила мой разум, я, содрогаясь от ужаса, упал на песок, уселся, сжавшись в комок, и поднес инструмент к дрожащим губам. Крепко зажмурившись, я извлек из флейты первый звук, неверный, ломающийся, чуть хриплый, и от визга духов, казалось, с треском порвалось полотно, из которого было соткано всё кругом, до самого небесного купола.

Я еле сумел сыграть самую простую песенку, из тех, что насвистывают мальчишки, но и этого было достаточно.

Я не смел взглянуть на то, что происходило вокруг меня, от страха меня трясло как в лихорадке, и я продолжал играть и играть, хотя, казалось, нет ничего нелепее, чем насвистывать детскую песенку под порывами холодного ветра ночью, сидя в кругу света посередине пустыни...

Мне казалось, что вокруг разыгралась песчаная буря и ветер треплет мою одежду, швыряет колючий песок в лицо, но я точно знал, что это призраки мечутся вокруг меня, стараясь ухватиться своими тающими, бесплотными руками. Но им это не удавалось. Их пальцы словно таяли, ледяное дыхание ветра развеяло их тела, превратившиеся в струи серого тумана, налетевшая небольшая буря закрутила призраков, смешала их кричащие души с пылью, и унесла прочь.

Только когда их вопли стали совсем тихими, я осмелился раскрыть крепко зажмуренные до того глаза. Высокая фигура в бинтах медленно исчезала вдалеке, словно сопротивляющийся стихии путник. За ним вереницей неслись духи, потерявшие всякий человеческий облик и ставшие просто черными бесформенными тенями, и, кажется, их стало меньше...

Я торжествовал победу. Смеялся и плакал, оглядываясь кругом и не видя их зловещих фигур, понимая, что на сегодня они оставили меня в покое, что мой мир больше не наполнен зловещими звуками их шагов и тлетворным запахом их гнилой крови.

Неужели это правда, неужели я свободен и кошмар окончился? Я смотрел на окружающий меня мир, на чёрное далекое небо, расцвеченное близкими, как никогда, звездами и смеялся, ощущая острейшее счастье, какого не знал раньше. Но ликование мое было недолгим. Из темноты, мяуча, появился мой запоздавший защитник, и, как прежде, уткнулся своей головой мне в ноги. Его колокольчик позвякивал в тишине, и тоска вновь вползла ядовитой змеей в моё сердце. Кот не покинул меня, он по-прежнему защищал — а значит, и те, кого он отгонял, ещё вернутся.

И история далеко не кончена...

* * *

Весть об исчезновении родителей я услышал случайно, на базаре. Говорили двое, которые когда-то были знакомы с моим отцом и знали меня. Весь обратившись в слух, я подошел ближе к говорившим — стараясь стоять к ним спиной, чтобы они ненароком не узнали меня — и от них узнал подробности.

— ...тел так и не нашли. Весь дом перевернут вверх дном, поломана мебель и побита посуда, словно воры что-то искали.

— Да что можно найти у этих бедных людей?!

— То-то и оно, что ничего. Всё просто разломано. Вроде, вечером у них был сын — этот помешанный. Люди поговаривают, что это он впал в буйство и убил отца с матерью, а тела закопал, как шакал, в песках. Иначе объяснить исчезновение этих почтенных людей невозможно.

Я стоял, как громом поражённый, и слёзы сами текли по щекам.

Моя мать, моя добрая спасительница была мертва! Последняя ниточка, связывающая меня с прежней жизнью, наполненной тёплыми человеческими чувствами, оборвалась. И хуже всего, что я, именно я был причиной её гибели! Страшная уверенность наполняла сердце. Я привел за собой злобных духов, я дал им отпор, и они, обозленные, отомстили так страшно!

Знала ли мама, что так будет? Подозревала ли, что отдав флейту мне, сама останется беззащитна и уязвима для жестокосердых мертвецов?! Знала — и всё же спасла мою жалкую жизнь ценой своей — и ценой своей бессмертной души!

Рыдая в голос, поспешил я в своё убежище — жалкую лачугу — и там на моё горе пожаловался единственному живому существу, не покинувшему меня и не отвернувшемуся — коту...

Когда мои мучители вновь настигли меня, я был спокоен, хотя глубокая печаль навечно поселилась в моем сердце. Я твердо решил для себя не выказывать ни тени страха и слабости перед теми, кто волею судеб поменялись со мной местами. Теперь жертвой был я, а палачами — они все, и они нанесли мне самый болезненный удар, какой только можно было себе вообразить.

Знали это и они. Кружа вокруг, свистя и улюлюкая, как зеваки на ярмарке, они хохотали и показывали на меня пальцами, как на уродца, на диковинного карлика. Они издевались, упиваясь моим горем и болью, а я молча принимал наказание. Справедливое ли? Одним богам известно. Но, кажется, духам было достаточно видеть тень непросохших слез на моих ресницах и страдание, застывшее в моих глазах, чтобы сполна упиться своей страшной местью. Кот ходил вокруг меня, выгибая спинку, и тёрся блестящей шёрсткой о мои ноги. Его мурлыкание накрывало меня защитным куполом, и духи не могли ко мне прикоснуться — да им этого и не нужно было.

Явился и тот, кто желал со мной поменяться местами. Он был зол оттого, что его блуждание между мирами затянулось и что ему не удалось завладеть моей душой так скоро, как хотелось бы, но при этом находил в себе силы смеяться надо мной, как и прочие.

— Это твой грех! — шептал он, и его голос вколачивался в мою голову раскалёнными гвоздями. От каждого слова я вздрагивал, но молчал, и дух, не сдерживаемый никем, продолжал: — Это ты убил их! Ты привел нас к жилищу твоего отца, ты указал на него. Люди, давшие тебе жизнь... в их жилах текла та же кровь, что и в тебе. Они пахли тобой. Хочешь знать, что я сделал с ними? Хочешь, я расскажу, как металась твоя мать, крича и плача? Хочешь знать, как с её спины я срывал лоскуты кожи? Как выдавил глаза, чтобы она не смогла больше увидеть тебя? Хочешь знать, как рубил мясницким ножом уползающего отца? как он, истекающий кровью, с каждым взмахом моего оружия оставлял за собой куски мяса? Как у него, у живого, вырвал язык, чтобы он не произносил твоего имени? Они, как и все прочие, погребены в пустыне, безымянные и неприкаянные. Скоро голодные шакалы растерзают их и растащат кости. А души их обречены вечно скитаться, как и все, убитые тобою.

С содроганием я увидел, как улюлюкая и вопя, толчками и пинками, дергая за верёвки, завязанные на их шеях, в круг призраки вытолкнули моих несчастных родителей. От жалости к ним слезы сами брызнули из моих глаз; я рыдал, захлебываясь, как дитя, глядя, как мать стыдливо прикрывает изуродованное лицо окровавленным изодранным покрывалом, пряча незрячие глаза.

— Это твой грех, — шептал мертвец, упиваясь своей местью. — Твой! Посмотри, как они страдают! Посмотри! Даже среди нас они отверженные, даже бесприютные души ненавидят их за то, что они породили такое чудовище, как ты. Но ты можешь всё исправить, прямо сейчас. Отдай мне флейту, прогони кота и иди к нам. Ты понесёшь заслуженное наказание, но твои родители будут свободны. Ну же!

От ужаса и сострадания я едва не сходил с ума. Смотреть, как мертвецы бьют и истязают маму, таскают с хохотом, словно животное на привязи, было невыносимо, но не было сил оставить свою защиту и отдаться им на растерзание. И я выл и проклинал себя — свою распутную жизнь, свои грехи и свою трусость, которая обрекала моих родных на вечные муки!

Моя мать, наверное, крепко любила меня, раз отважилась на такую жертву. А я?..

— Нет, нет, я не могу! — прокричал я. — Прости, мама! Я не могу, не могу!

Мать не видела меня, — её глаза были вырваны безжалостной рукой — но она меня услышала. Обернув свое обезображенное лицо ко мне, она закричала, перекрывая хохот и визг мучителей, глумящихся над нею:

— Сынок! У тебя есть шанс спастись! Сынок, иди к сфинксу, и там жди их и играй на флейте! Отдай их всех сфинксу, и ты будешь свободен! Помоги им уйти!

Даже умерев такой страшной смертью, даже страдая за мое позорное малодушие и за мою трусость, она продолжала любить и бороться за меня!

От её слов духи разъярились еще пуще. Кажется, долгие скитания между мирами во мраке наполнили их души непроглядной чернотой, и даже возможность уйти им была не так важна, как жажда мести. Обозленные, они с воплями накинулись на мою мать, и её голос потонул, замолк. Подгоняя, словно тупых баранов, пинками, моих родителей повлекли куда-то прочь, чтоб они не могли больше ничем помочь мне, подсказать мне выход, и я понял, что больше я никогда не увижу своих близких, а им уготованы вечные муки и проклятье...

Мои трясущиеся губы вновь прикоснулись к холодной флейте, наполняя её дыханием, теплом и жизнью, и первые же звуки заставили духов дрогнуть и растаять.

Тот же, кто мучил меня больше всех, стоял напротив и усмехался. Налетевший ветер стирал из реальности его облик, еще миг — и его унесет совсем, но он смотрел на меня, на мое отчаяние и слезы и насмехался надо мной.