Эффект мортидо (джен)

Тяжелые, рыхлые тучи навалились на мирную с виду, но овеянную самой мрачной славой Трансильванию в самом конце осени. Целую неделю снег валил с низкого неба, укрывая предгорья, заваливая дороги и заставляя ветви деревьев ломаться под обрушившейся на них тяжестью. Лишь с приходом декабря налетевший ветер, наконец, увлек облачный арьергард зимней армии дальше к востоку, оставляя захваченные Карпаты недвижно застывшими в мертвенной белизне. Поселок занесло едва ли не по самые окна, так что к вечеру поясница у расчищавшего подворье Берната Олаха начала отчетливо ныть — за семь лет, проведенных на «ленивой» работе в поместье Этингейров, Бернат успел порядком подзабыть, что такое действительно тяжкий труд. Прежде-то, помнится, кули с мукой до ночи ворочал, и ничего, к вечеру только сильней на подвиги тянуло. А теперь, то ли и правда разленился на господских харчах, то ли годы начали брать свое, так что новоиспеченный трактирщик, протирая тарелки, временами морщился и поводил плечами, пытаясь пристроить спину поудобней. Не добавляла веселья и Илдри, вот уже месяц вместе с двумя дочерьми помогавшая Бернату управляться с громоздким и непривычным трактирным хозяйством — всегда веселая, не боящаяся никакой работы женщина сдавленно всхлипывала, третий раз кряду принимаясь скоблить и без того сверкающий чистотой чугунок, никак не откликаясь на неуклюжие попытки ее успокоить. То ли утешитель из Олаха был плох — недаром за тридцать с лишком лет ни одной бабе не потрафил — то ли набившийся в трактир народ своими мрачными рожами сводил все старания Берната на нет. В скорбной тишине скрежет металла о металл казался особенно громким и неприятным.

— Брось его, дыру протрешь, — не выдержав, громко велел женщине Олах и куда мягче пробасил: — Будет тебе, может, еще вернется. Куры только первый сон глядят, луна вовсю светит — чай, не заблудится.

— Вернется он, как же… — оставив несчастный чугунок в покое, Илдри длинно, прерывисто вздохнула, пытаясь успокоиться. — Сколько раз тебе говорено, дурья башка — нет по темноте ходу, ни в лес, ни из лесу! Кабы жив был, до заката б воротился, а теперь… люди добрые, пропаду ведь без него! Как трех детей поднимать вдовой буду-у-у…

Последнее слово перешло в горестный вой, вторя которому, через несколько дворов уныло забрехал чей-то цепной кобель. Остальные посельчане разразились вздохами, кряхтением, тихими ругательствами и сочувственным бормотанием, а Бернат, обреченно махнув рукой, плюнул от досады. С того самого мига, когда на закате забежавшая в трактир старшая дочь Илдри сообщила, что засветло ушедший проверять силки отец семейства домой по сию пору не воротился, не стало Олаху ни секунды покоя — бросив недоваренный кулеш, женщина тут же кинулась разыскивать блудного мужа по приятелям и за пару лучин подняла на уши весь поселок. Место для общих сборищ тут было одно, так что народ, несмотря на стремительно надвигающиеся сумерки, потянулся в трактир. Два месяца, как Джаник и напророчил, в потемках сюда никто носу не казал, а тут набилось разом с дюжину мужиков — бабам и детям настрого велели по домам сидеть. Бернату и порадоваться бы какому-никакому прибытку, да только, как по нему, так рановато народ беднягу Ферко хоронить взялся.

— А не выпить ли честной компании? — крякнув, громко поинтересовался еще не протрезвевший после предвечерних возлияний Гюри и совсем уж тихо прибавил: — Хороший был мужик, да теперь хоть по ночам ходить без оглядки можно. Месяц-другой тихо будет, это уж дело верное.

К несчастью для бедолаги-лесоруба, расслышал его не только согласно кивнувший сосед.

— Ты язык-то прибери, не ровен час, оттопчут, — грозно посоветовал Бернат, однако окорачивать болтуна было поздно. Сверкая глазами, вооруженная мокрым полотенцем Илдри уже накинулась на втрое превосходящего ее размерами Гюри, охаживая его этим самым полотенцем по чему попало и голося, что есть мочи. Остальные бросились ее оттаскивать, но это оказалось не так-то просто — Илдри ловко выворачивалась, продолжая вновь и вновь кидаться на забившегося в угол, вмиг протрезвевшего лесоруба. Неясно, чем бы обернулось дело, если бы входная дверь не распахнулась настежь, и в трактир вместе с клубами морозного пара не ввалился по самую шапку засыпанный снегом «покойник». С виду — вполне живой.

Собравшиеся в трактире замерли, уставившись на Ферко во все глаза, и радости на их лицах Олах что-то не заметил — даже Илдри, с вечера стенавшая о своей потере, посматривала на мужа с опаской.

— Палинка осталась? — отдуваясь так, точно весь вечер с лешим в салки играл, хрипло спросил Ферко и, не дожидаясь ответа, добавил: — Налей сразу кружку. В долг.

— А ну-ка, перекрестись спервоначалу! — по праву старшего в компании хмуро приказал Рыжий Микша, седых волос на голове которого было куда больше, чем, собственно, рыжих. — А там уж мы тебе сами и выпить поставим, и закусить.

— Да вы, братцы, никак вконец сдурели? — глядя на прокатившуюся по рядам односельчан волну согласных кивков, спросил Ферко, тем не менее, размашисто осеняя себя крестным знамением. — Распятье над дверьми уж сто лет как приколочено — и захочешь, не оторвешь!

Сгустившееся было напряжение мигом рассеялось — народ расслабился и облегченно загомонил, а Илдри, заливаясь слезами, кинулась мужу на шею, что-то бормоча в его заледеневший овчинный тулуп и даже несколько раз стукнув Ферко стиснутым кулачком по плечу — от радости, должно быть. Вот и пойми их, баб этих! Помер — плохо, живой пришел — так все одно получай на орехи. Покачав головой, Бернат полез в погреб за палинкой и, щедро, едва ли не вровень с краями, наполнив кружку, поставил ее на стол перед бедолагой Ферко, по виду которого было ясно, что, хоть он и жив, да только радоваться этому покуда рановато. Под пристальными взглядами односельчан тот стянул шапку и залпом осушил немалых размеров посудину крепкой настойки в один присест, утерев бороду пятерней.

— Ох, и злая штуковина… — крякнул он и, шумно выдохнув, сказал: — Рад бы соврать, да кривить душой не стану. С дурными вестями пришел, а не только с зайцами.

Олах, как и все остальные, непроизвольно покосился на четыре заячьи тушки, которые Ферко не удосужился отвязать от пояса, так что теперь они скорбно болтались, подметая ушами выскобленные накануне дощатые полы.

— Да не тяни ты, чай, не девка на смотринах! — нетерпеливо прикрикнул Микша.

— Пошел я, значит, силки проверять, — начинать Ферко предпочел издалека. — Снегу в лесу навалило едва ль не по пояс, тропу самому торить пришлось, да еще и коряг под сугробами не видать. Не пил, а как пьяный, бредешь еле-еле и через каждую лучину падаешь прям в сугроб носом. Как до пятого силка добрался, нога у меня возьми и подломись, да так, что на свету звезды перед глазами привиделись. Ну, думаю, бес с ним, с шестым силком, тут бы до дому к закату дохромать. Пошел обратно. Ковыляю по своим же следам, а все одно медленно выходит, темнеть начало, а там уж и волки подвывать стали. Иду, в землю смотрю, а сам молитву про себя читаю, прошу Богородицу, чтоб пропасть не дала за зайцев этих паршивых. Ну и увидел я… днем еще снег на поляне нетронутый лежал, а тут — следы.

Ферко многозначительно замолчал и покосился на Берната, который, пожав плечами, плеснул ему в кружку еще немного выпивки.

— Чьи следы-то? — спросил он.

— Знамо чьи. По зиме их нет-нет да увидишь, — в наступившей гробовой тишине коротко отозвался мужчина. Поймав на себе недоумевающий взгляд Олаха, Ферко еще сильнее понизил голос, пояснив: — Идешь по лесу и видишь — по сугробу цепочка следов тянется. Обычный человек снег-то взрыхлит: шатает его, идти несподручно. А эта — ровная. Заглянешь в этот след, а на дне ясно подошва сапога пропечатана. Никто из наших таких не носит. Нашел — не рассматривай лишнего, ступай скорей, куда шел. Ну, а если возле поселка наткнешься или, чего доброго, на самой улице после снегопада, так пиши пропало. В этот раз далеко еще — мили три от околицы. Только не это страшно, а то, что рядом с первой стежкой вторая нашлась. Ровно такая же, разве что следы от сапог поуже да помельче. — Ферко передернул плечами, крепче приобняв пристроившуюся у него под боком жену. — И много их, тех следов: то сойдутся, то разбегутся, то по кругу пойдут. Весь снег вытоптан да перерыт, точно черти на той поляне танцевали. И ведь мне-то аккурат через нее надо! Не обойдешь никак… Перекрестился я и похромал напрямки, почти уж миновал проклятую, и тут смотрю — а темнота сбоку вроде как зашевелилась. Бог свидетель, так быстро я даже на здоровых ногах еще не бегал! Оглянуться посмел, только за ручку трактирной двери схватившись, а там…

— Чего? — чуть слышно спросил Микша.

— Да ничего. Не было там никого, бурелом один, — Ферко махнул рукой. Собравшиеся под крышей трактира люди дружно выдохнули, не то облегченно, не то разочарованно, и Бернат с удивлением понял, что один из этих вздохов был его собственным.

— Вот уж напустил туману, — покачав головой, сказал он. — У страха глаза-то, знамо дело, велики. Мало ли кто там по той поляне потоптаться мог! Места тут, конечно, не людные, но бродячих охотников да лиходеев все равно хватает. Сам себя напугал до полусмерти, теперь других стращать вздумал. Чем болтать, на-ка, лучше, выпей еще и угомонись.

— Добрый ты мужик, Бернат, а все едино — дурак, — Ферко покачал головой, с готовностью протягивая трактирщику уже во второй раз опустевшую кружку и, бросив взгляд на явно перепуганных товарищей, добавил: — Причудилось мне что со страху или нет, а следы те я точно видел и живой ушел. А может, и не ушел вовсе, а отпустили меня. Поди теперь знай. Только я вам, братцы, так скажу — коли появился у волка волчонок, жди беды вдвое прежнего.

* * *

Возвращаться в замок в одиночку Герберт не захотел — проведший всю свою жизнь в лоне цивилизации и привыкший созерцать так называемую «дикую природу» из окон экипажа или, в крайнем случае, с лошадиной спины, в лесу он ощущал себя откровенно неуютно. И даже осознание того, что нынче бояться стоит не ему, а скорее уж — его, нисколько делу не помогали. В конечном счете, юноша опасался элементарно заблудиться, поскольку, с его точки зрения, лес повсюду был одинаковый — куда ни взгляни, все те же деревья да торчащий из-под снега густой «подшерсток» облетевшего кустарника. Так что по окончании очередного занятия под открытым небом — иногда у Этингейра возникало чувство, будто граф задался целью вколотить в его и так довольно плотный график учебы как можно больше новых «осуждаемых приличным обществом извращений» — он предпочел увязаться следом за своим «тюремщиком», попутно без особого успеха пытаясь вытряхнуть из-за шиворота набившийся туда снег.

При жизни охотившийся на оленей и уток Герберт, пожалуй, и вообразить не мог, что однажды ему придется выслеживать в лесу вампира. Вернее, пытаться выслеживать, поскольку выступавший в роли «дичи» фон Кролок на деле оказался практически неуловим, так что юноше ни разу не удалось приблизиться к нему раньше, чем его присутствие обнаруживалось. Этингейр даже заподозрил было графа в использовании их связи и попытался разыграть ту же карту, однако мгновенно получил в ответ ментальный тычок, больше всего напоминающий обидный щелчок по носу вкупе с прозвучавшим в ушах безжалостным обвинением в мошенничестве. Перемена ролей успехом так же не увенчалась — сколько бы Герберт ни путал следы, сколько бы ни прислушивался, сколько бы ни вглядывался в тени, продержаться более четверти часа ему не удавалось.

Их с Кролоком противостояние завершилось своеобразной схваткой на просторной поляне посреди леса, за время которой Этингейр, с нелегкой руки графа, ухитрился вываляться в снегу по самую макушку, и юноша не сомневался, что Кролок проделывал это нарочно, со снисходительной легкостью опрокидывая своего подопечного в сугроб — всякий раз новый. Все, что требовалось от Герберта, дабы прервать экзекуцию — признать поражение, однако сдаваться молодой человек не собирался, с каждой безуспешной попыткой лишь входя во вкус еще больше. Было нечто бесконечно восхитительное в том, как замедлялся, почти замирая, мир вокруг, стоило лишь Этингейру выйти за границы доступной смертным скорости. И в этом становящемся неправдоподобно медлительным мире «свободным» оставался лишь он сам, да его противник — по прежнему слишком быстрый даже для нынешних Гербертовых умений.

Впрочем, возможно, именно из-за повышенного внимания к несущественным для поединка деталям — вроде того, как потревоженный взметнувшимися полами графского плаща снег повисает в воздухе искрящимся, неспешно оседающим облаком — Этингейр оказывался головой в сугробе несколько чаще, чем мог бы.

Вот и сейчас, шагая чуть позади неторопливо шествующего через лес, точно через Венский городской парк, фон Кролока, Герберт не мог заставить себя перестать любоваться: для человеческого взгляда накрывшая горные хребты тьма казалась непроглядной, однако для вампира мрак дробился на сотни полутонов. Воздух наливался глубокой пурпурной синевой, мелким алмазным крошевом мерцал укрывший землю снег, ломкий свет луны заставлял деревья отбрасывать угольные тени, и от этого зрелища у Этингейра перехватывало несуществующее дыхание.

— Стоило умереть только затем, чтобы хоть раз увидеть все так… по-настоящему, — зачарованно пробормотал он. — Живым никогда не понять, насколько наш мир на самом деле восхитителен. Никакие рукотворные шедевры не сравнятся с красотой, к которой мы так легко можем прикоснуться в любой момент, вы согласны?

— Никогда не рассматривал вопрос под таким углом, — после затяжного молчания откликнулся граф. — Польза, барон, всегда превыше эстетики.

— Как вообще можно остаться равнодушным к этому богатству красок?! — юноша энергично всплеснул руками. — Это же произведение искусства, созданное самой природой! Неужели этот вид не кажется вам великолепным?

В ответ на праведное негодование, звучащее в голосе барона, фон Кролок негромко хмыкнул, окидывая взглядом раскинувшийся вокруг лес.

— Довольно-таки неплохо, — наконец, скупо признал он.

— Неплохо! — чувствующий после тренировки странную, удовлетворенную опустошенность Герберт пренебрежительно закатил глаза и тут же едва не упал, запнувшись о скрытый под снегом выпирающий из земли корень. — Сразу видно, что в искусстве и, в частности, в живописи вы совершенно не разбираетесь. Вам что-нибудь говорят имена Ладзарини, Шардена, Менгса? Ватто, наконец?!

— Нет, — придержав край плаща, граф с легкостью перешагнул через ствол поваленной рябины, так что на тонких ветках не шелохнулся ни один из пожухших, успевших мумифицироваться листьев. — А вам что-нибудь говорят фамилии Брукс, Галлей, Лаплас или, скажем, Бюхнер? А ведь от медицинских исследований последнего толку куда больше, нежели от «галантных сцен» столь почитаемого вами Ватто.

— Ах, так, значит, с его творчеством вы все-таки знакомы! — зацепившись за последнюю фразу Кролока, торжествующе заключил юноша, и граф в очередной раз подумал, что, некоторое время назад вынужденно позволив Этингейру несколько сократить дистанцию, тем самым сослужил себе весьма сомнительную службу.

Разумеется, с одной стороны, таким образом ему удалось предотвратить фатальный срыв юношеской психики барона, который все еще с ощутимым трудом переносил каждую трапезу, однако попыток сложить с себя ответственность больше не делал, кажется, в достаточной степени проникшись словами самого графа о необходимости нести бремя сделанного выбора. С другой же… тонко почувствовав брешь в той стене отчуждения, которую граф неизменно предпочитал возводить между собой и своими подопытными, молодой человек обзавелся новой привычкой — регулярно пытаться втянуть старшего вампира в довольно праздные и бессмысленные беседы. Иногда, если Кролок пребывал в подходящем расположении духа, он даже вступал с Этингейром в полемику, позволяя тому утолить потребность в общении, иногда — ограничивался сухими и односложными ответами, заставляя барона поскорее умолкнуть. Что, впрочем, не мешало настырному молодому человеку спустя некоторое время предпринимать новую попытку. Глядя на то и дело запинающегося Этингейра, Кролок пришел к выводу, что отсутствие Новака, в качестве одного из внешних факторов раздражения, полностью себя исчерпало, и загостившегося в Себеше Кристофа в самое ближайшее время следует вернуть в замок, переложив на него почетное право стать для юноши главным объектом внимания.

— Имел счастье лицезреть несколько репродукций, — туманно откликнулся он. — Однако, помнится, я позволил вам идти со мной с условием, что вы не станете докучать мне болтовней.

В ответ из-за его плеча донеслось отчетливое фырканье, однако Этингейр покорно умолк. Внимательно вслушивающийся в ночную жизнь зимнего леса граф считал про себя.

— А почему, собственно, мы ищем жертву именно там?

— Три минуты и двадцать секунд, — не оборачиваясь, холодно сообщил фон Кролок. — Терпение, определенно, не ваша добродетель.

— Милые, придающие дополнительный шарм недостатки должны быть даже у совершенства, — заявил Герберт и, как ни в чем не бывало, повторил: — И все-таки, почему? Вы ведь можете охотиться где угодно. В отличие от меня.

На последней фразе в голосе Этингейра проскользнуло явное неодобрение — его зависимость от воли графа и без того превышала все допустимые пределы, и тот факт, что даже его перемещения в пространстве и выбор мест для посещения полностью подчинялись решениям фон Кролока, юношу немало раздражал. К тому же отсутствие умения «ходить сквозь стены» означало, что Герберт вынужден был начинать и заканчивать каждую ночь ритуалом подъема и спуска по весьма длинной лестнице замкового склепа, в то время как Кролок запросто способен был покидать свою весьма сомнительного вида спальню за считанные доли мгновения. На все настойчивые вопросы Герберта касательно его обучения именно этому вампирскому навыку граф неизменно отвечал категорическим отказом, что приводило молодого человека в праведное негодование.

— Когда речь заходит о моей жажде, я предпочитаю утолять ее вдали от замка, и вам, в будущем, советую поступать так же, — откликнулся Кролок. — Избегайте охоты вблизи своего жилища, дабы не привлекать к нему лишнего внимания. Лучше, если местные и вовсе не будут подозревать о вашем соседстве…

— Но здесь о вас всем известно, — Герберт в удивлении приподнял брови, заставив графа едва заметно поморщиться.

— Не всем. Однако, большей части, разумеется, известно, — сказал он и, понимая, что оставшегося до окраины поселка расстояния Этингейру вполне хватит еще на пару десятков куда менее осмысленных вопросов, пояснил: — Именно поэтому ежегодного гостя для Бала я выбираю здесь. Как я и говорил, в замке обитало семеро немертвых, и их было более чем довольно, дабы держать в постоянном ужасе ближайшие окрестности. Не обманывайтесь видом, барон. То, что вы в прошлый свой визит сочли обычным поселением, не более, чем загон для скота. Точнее, был им около двухсот лет назад. Предки нынешних жителей — жертвы на случай, если замковые вампиры не могли или просто не желали выходить на охоту. Силы их было довольно, чтобы искоренить в смертных саму мысль о бегстве — люди жили здесь десятилетиями, рождаясь, умирая и соответствующим образом воспитывая потомство. Сила многолетнего воздействия зова оказалась такова, что, когда вампиры упокоились…

— …То есть, когда вы вероломно их предали и обезглавили, — подчеркнуто ехидно поправил своего собеседника Герберт, на которого история замка и роль, которую сыграл в ней нынешний владелец, произвела весьма сильное и неприятное впечатление, лишний раз доказав, что такого понятия, как «свои», для Кролока попросту не существует.

— Предать можно тех, кому клялся, — сказал граф. — Ничего подобного я не делал, а посему случившееся с ними — лишь их вина. И, поскольку люди, занимавшиеся вашим воспитанием, не удосужились объяснить вам, что перебивать собеседника, а, тем более, старшего — отвратительное бескультурье, будем считать разговор оконченным.

— Может быть, все же не будем? — поинтересовался у графской спины Герберт и, прибавив шагу, поравнялся с фон Кролоком, сбоку глядя в его невозмутимое лицо. — Это попросту нечестно!

— Неужели, — брошенное графом слово даже вопросом считаться не могло, являясь не более, чем коротким замечанием, и Этингейр разочарованно застонал сквозь зубы.

— Да, нечестно. Пробудить мое любопытство, а затем из-за какого-то несчастного, абсолютно невинного уточнения бросить все на полуфразе, оставив меня терзаться неизвестностью, это, по-вашему, справедливо?! — вопросил Герберт и, поскольку граф ровным счетом никак не отреагировал, примирительно добавил: — Хорошо, хорошо, даю слово, я больше не стану вас пере…

Однако, прежде чем он успел закончить фразу, граф повелительно вскинул руку, жестом приказывая юноше замолчать, и на мгновение замер, насторожившись, после чего вновь зашагал меж деревьев. Герберт с интересом прислушался, пытаясь понять, что именно привлекло графское внимание, и почти тут же уловил невнятный гомон человеческих голосов где-то неподалеку. Как выяснилось спустя всего несколько минут, источником шума служил тот самый, примостившийся с краю поселка постоялый двор, в котором пару месяцев назад Джаник Верес весьма разумно предпочел молчанию задушевную беседу, а свинцу — звонкое серебро. Правда, в отличие от прошлого раза, сейчас в трактирном зале вовсю кипела жизнь. Судя по доносившимся из-за толстых бревенчатых стен звукам, посельчане решили пренебречь своими же принципами и устроить небольшую попойку — Герберт отчетливо слышал звон посуды и разговоры, явно успевшие перекочевать в разряд «пьяной беседы», где голоса участников повышались пропорционально убыванию смысла в изрекаемых ими словах.

— А я тебе говорю, что Джаланка как есть ведьма! Вот чем хочешь побожусь, что сам пятого дня видел, как она Рахэлеву козу заговаривала! Да так заговорила, что коза позавчера издохла, — все сильнее горячась, настойчиво уверял низкий мужской голос.

— Старая она была, вот и издохла, — лениво возражал другой, повыше и поглуше.

— Да где ж старая-то? На ней еще пахать было можно! — восклицал третий.

— Ну, так, коль на козе пахать, да еще и зимой, так оно и понятно, что помрет она. И без всякого ведьмовства…

Последнее флегматичное замечание было встречено взрывом хохота, и Этингейр слегка нахмурился, ловя себя на мысли, что голос шутника отчего-то кажется ему смутно знакомым. Оглянувшись на графа, Герберт обнаружил, что того народное веселье нисколько не интересует. Все его внимание было сосредоточенно на двух молодых людях, притаившихся под стеной трактира с подлунной стороны и явно занимающихся ровно тем же, чем, по большому счету, занимался сам барон — подслушиванием чужих разговоров. Словно почувствовав щекой направленный на него взгляд, Кролок мягко повел ладонью, безмолвно указывая своему подопечному на освещенное окно соседнего дома, за которым угадывался обеспокоенно прильнувший к мутному, почти слепому стеклу девичий силуэт. Судя по всему, у девушки занятие «шпионов» вызывало немалое волнение.

— Да пошли уже, Саний, холодно! — нетерпеливо тормоша приятеля за плечо, прошептал тот из молодых людей, что был повыше и поплечистей.

— Погоди немного, вдруг еще чего интересного расскажут! — пытаясь как можно незаметнее заглянуть внутрь трактира, отмахнулся тот. — Ты что, потерпеть не можешь? И вообще, не слыхал, что ли, присказку: «как ночь, так имена прочь»?!

— Ты еще через плечо поплевать не забудь, смотри! — первый юноша засунул руки в карманы и, покосившись на маячащую по соседству девушку, горделиво сплюнул сам. — Ночь, а, ночь, ты там как, слушаешь или нет? Дэвид Васс тебя торжественно посылает к чертям собачьим!

«Я учту».

От безмятежного спокойствия перехваченных через ментальную связь слов Герберту стало откровенно неуютно, хотя как раз ему волноваться было решительно не о чем. И, тем не менее, прав оказался Джаник, уверявший, будто на ночь глядя некоторых вещей лучше и вовсе не говорить, ибо никогда нельзя знать, кто в темноте может тебя услышать.

— Чего ты там интересного прознать хочешь? — тем временем продолжал Дэвид. — Про козу дохлую, про Джаланку, которая ведьма, потому как Фабо от ворот поворот дала, или про то, как мыши репу погрызли? Все одно и то же каждый день. С души воротит.

— Вдруг еще про замок что помянут? — не согласился с товарищем Саний и, опасливо вздохнув, добавил: — Или про него.

— Нет никакого «его», — категорично отрезал Дэвид. — А может статься, что и замка тоже нет! Вот ты тот замок видел? И я не видел, и никто не видел! Один этот Кристоф там, в лесу, поди, живет, в лачуге какой-нибудь, и людям врет, чтоб со страху денег за еду меньше просили!

— Коли ты храбрый такой, пошел бы да проверил, есть там замок или нет! — обиженно вскинулся Саний. — Дорога-то вон, за поселком сразу, чего ж не идешь?

— А захочу, так и пойду!

Совершенно позабывшие о секретности спорщики препирались все громче, однако настежь распахнувшаяся трактирная дверь спугнула их, заставив торопливо юркнуть за угол и пропасть из поля Гербертова зрения. Впрочем, десяток вывалившихся на крыльцо подгулявших мужчин сами производили достаточно шума, чтобы не расслышать за ним даже воплей во всю глотку.

— Ждите здесь. И не смейте подходить ближе, — коротко распорядился фон Кролок и, не дожидаясь ответа, бесшумно скользнул вдоль края опушки, мгновенно затерявшись среди теней.

Зная, что его все равно никто не видит, Герберт, тем не менее, пожал плечами и поежился, обхватив руками плечи. Возможность находиться на морозе в легкой одежде безо всякого ущерба для здоровья его немало забавляла, однако, некая часть него смутно понимала, почему граф, пренебрегая этой возможностью, предпочитает носить тяжелый, плотный наряд, жизненно необходимый живому человеку и абсолютно не обязательный для вампира. Проводив взглядом разбредающихся по домам посельчан, Этингейр посмотрел на окно дома, за которым безымянная девушка уже погасила свет, а затем, запрокинув голову, воззрился на луну, которую медленно, но неумолимо начало заволакивать облаками. С момента прошлой трапезы минула лишь одна ночь, и касающийся Гербертова обоняния запах людей вызывал в нем только легко подавляемое беспокойство. В отличие от запаха печного дыма и какой-то снеди, которой, должно быть, закусывали выпивку поздние гости нынешнего трактирщика. Этингейр попытался вспомнить вкус ванильного ростбифа, белого игристого вина или Линцского торта, однако все перекрывал собой солено-горький вкус крови. Запах человеческой еды не пробуждал в Герберте ни малейшего аппетита, но порождал острую, болезненную тоску, как порождали ее весело перебрасывающиеся сомнительного сорта остротами выходящие из трактира люди, даже не подозревающие о самом факте его существования.

До чуткого слуха Этингейра донесся глухой перестук копыт по доскам настила и мягкое фырканье, которое он способен был узнать безошибочно среди десятка ему подобных. Еще раз воровато осмотрев опустевшую улицу и темные окна спящего поселка, Герберт обошел трактир сбоку и, перескочив через невысокую ограду, оказался на заднем дворе. Простой деревянный засов, замыкающий служащий конюшней сарай, не был для Этингейра хоть сколько-нибудь серьезным препятствием, и, уверенный в том, что не ошибся, влекомый неодолимым желанием хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к собственной утерянной жизни, юноша потянул негромко скрипнувший воротный створ на себя. Запах сена резко усилился, почти перебивая конский дух, и в лицо Герберту дохнуло теплом.

Мирно дремлющая в подобии стойла белоснежная, точно слабо светящаяся в темноте Актавиана вскинула голову, чутко раздувая крапчатые ноздри, вытянула шею и, прядая ушами, сделала неуверенный шаг навстречу хозяину… Чтобы в следующее мгновение с полным ужаса ржанием шарахнуться прочь.

* * *

На чем свет стоит костеря лесорубов, часть которых успела напиться браги до такого состояния, что уже и на ногах едва стояла, Бернат поднял фонарь повыше, окидывая задний двор внимательным взглядом в поисках того, кто, не сумев отыскать собственный дом, похоже, решил попросту заночевать в его сарае. Топор, однако, он с собой тоже прихватил — так, на всякий случай. Односельчане односельчанами, а залетного разбойника, как и проголодавшихся волков, со счетов сбрасывать не стоило. Разбойников Олах опасался не слишком — силой Бог его не обделил, как и крепкой статью. А волков боялся и того меньше — зима только в силу вошла, не успело еще у серых настолько животы подвести, чтобы на вооруженного человека прямо возле жилья кинуться. Однако ни лиходеев, ни зверья, ни захмелевшего соседа Бернат не обнаружил — пусто было на подворье, только чернели приоткрытой щелью сарайные ворота, да с заново наползших облаков потихоньку начинали сыпаться редкие, крупные снеговые хлопья.

Сунувшись к Актавиане, Олах обнаружил, что та цела и невредима, только будто перепугана чем — мнется на одном месте, дышит так, что ходят, словно кузнечный мех, лоснящиеся бока, да косится на двери черным глазом. Неужто и правда волки? Так волки запоры на дверях отмыкать вроде как не научились по сию пору! Успокаивающе похлопав кобылу по изогнутой шее, Бернат с сожалением подумал, что не надо было ему потакать Джанику, который, в неделю собрав все свои пожитки и домочадцев, приблудную лошадь с собой прихватить отказался. Проку-то с нее в этих краях — ни в телегу впрячь, ни в плуг — только под седлом ходить и приучена. Лишь сено исправно ест, да овес. С другой стороны, предшественника своего Олах вполне понимал: с такой кобылой в поводу неприятностей себе на тракте мигом сыщешь. За версту видно, что скотина породистая, скаковая, немалых денег стоит. Это тебе не монеты, в узел увязанные да на дно телеги припрятанные — если по дороге не ограбят, так стража городская решит, что сам ты ее у кого побогаче умыкнул.

Продать ее по весне надо бы, хоть и жалко. Вроде как последний привет от сытой, спокойной жизни.

Напоследок еще раз хорошенько осмотрев сарай, Бернат тщательно закрыл двери, уложив засов на положенное место, и задумчиво покосился на петли для замка — надо б на всякий случай запереть все до утра накрепко.

Хмурясь, Олах прошагал к самой ограде и, задрав фонарь повыше, вгляделся в переплетение кустов, сам толком, не зная, что хочет там рассмотреть — кто бы ни шатался тут, его уже и след простыл.

— А ну-ка, кто там бродит?! — на всякий случай все же громко спросил он у притихших под вялым снегопадом деревьев. — Выходи по добру, а не то зашибу, не ровен час!

Лес, как и ожидалось, хранил все то же холодное молчание. На миг Бернату причудилось, будто там, за границами света от его фонаря, мелькнуло на фоне черных стволов что-то светлое, а может, это просто снежные хлопья мельтешили. Качнулась ветка клена, и опустившаяся на нее крупная серая неясыть недовольно уставилась на Олаха круглыми желтыми глазами.

— Тьфу, пропасть! — от души сообщил птице отшатнувшийся в сторону трактирщик.

Опустив фонарь, он побрел было к дому, намеренный все же навесить на сарай пресловутый замок — да так и замер, уставившись на снег перед собой. А вернее, на не замеченную им ранее двойную цепочку вполне себе человеческих следов, протянувшуюся от плетня к сараю, а от сарая обратно к лесу — узкие, вытянутые, явно мужские.

«Не это страшно, а то, что рядом с первой стежкой вторая нашлась. Ровно такая же, разве что следы от сапог поуже да помельче», — как назло, вспыли в памяти Берната слова Ферко, на радостях от чудесного своего «спасения» упившегося едва ли не до бесчувствия.

И все б ничего — мало ли ног в округе? — да только эти сапоги Бернат столько раз поручал начищать, что отпечатки их ни с чьими бы не спутал. Вон и каблук на левом стесан приметно: была у хозяйского наследничка манера дурная — ногой оттолкнуться, да на каблуке вокруг себя поворачиваться.

Поворошив ногой ближайший след, Бернат цыкнул сквозь зубы и поторопился в дом — надо завтра народ предупредить, чтоб двери как следует запирали. Кто бы поблизости от поселка ни отирался — понятно, что не с добром заявился. Честный человек в чужой сарай без спросу соваться не станет. А уж сапоги с покойника, Царствия ему Небесного, снимать — тем более.

* * *

— Какая именно часть моего распоряжения показалась вам недостаточно внятной, барон? — фон Кролок раздраженно дернул уголком рта, и взгляд его, обращенный к Этингейру, не обещал последнему ровным счетом ничего хорошего.

Проводив обоих юношей до их жилищ и сделав себе мысленную пометку на последующие ночи, граф вернулся к месту, где оставил своего подопечного — ровно для того, чтобы обнаружить его отсутствие.

Барон нашелся сидящим на поваленном дереве неподалеку от трактира, и вид у него был такой несчастный, что кто-нибудь иной на месте Кролока вполне мог бы проникнуться к нему состраданием. К счастью, укусить юноша явно никого не успел, однако, понаблюдав сквозь кустарник за суетой нового владельца трактира на заднем дворе, граф сделал безошибочный вывод — Этингейр, вопреки его просьбе, ухитрился наследить. Причем, не только в переносном, но и в самом прямом смысле этого слова. Раньше времени поднимать тревогу среди посельчан в планы Кролока совершенно не входило, однако отменить случившегося он уже не мог. Поэтому все, что ему оставалось — крепко схватив совершенно не сопротивляющегося барона за шиворот, шагнуть из леса прямиком в замок и надеяться, что последствия бездумной выходки молодого человека удастся свести к минимуму.

— Она меня не узнала… — не обращая внимания на графа, тем временем тихо прошептал Этингейр.

— Кто именно?

— Актавиана, — все тем же потерянным тоном сообщил юноша и, помолчав немного, пояснил: — Моя лошадь. Я оставил ее Джанику, а он ее здесь бросил. В этом сарае. Отец подарил мне ее на тринадцатилетие, настоял, чтобы я сам за ней ухаживал… а она меня не узнала. Даже хуже… она испугалась меня!

Губы юноши отчетливо задрожали, словно он, невзирая на присутствие рядом фон Кролока, вот-вот собирался позорнейшим образом расплакаться.

— Вы ожидали чего-то иного? — сухо поинтересовался граф. — Животные боятся вампиров, воспринимая их как угрозу, и лошади исключения не составляют. Даже если речь идет о вашей собственной лошади. Никакая менталистика не способна перебить инстинктов зверя, скрыв от него нашу истинную природу, и только люди обладают достаточным воображением для того, чтобы их можно было обмануть. Разве вы не знали, барон?

— Да, вы говорили, — Герберт покачал головой и, горько хмыкнув, добавил: — Но мне казалось, что эти шесть лет что-то да значили. Как и с Бернатом. Знаете, в какую-то секунду мне даже хотелось заговорить с ним, но потом я подумал… Поэтому мне нельзя увидеться с родными? Они тоже разбегутся от меня в ужасе, как от дикой твари из леса?!

— Удивлен, что у вас хватило ума не показываться на глаза хотя бы людям, — фон Кролок сбросил плащ на спинку ближайшего к негорящему камину кресла и опустился в него, предоставив Этингейру самому решать, стоит ли последовать его примеру или так и оставаться на ногах. Смерив молодого человека холодным взглядом, граф все же несколько смягчил тон:— Люди, барон, куда терпимее животных. Однако, относиться к вам, как к человеку, которого знали, ваши родные все равно не сумеют, даже если искренне попытаются. Они — живы, вы — нет. Ничто так надежно не возводит стен между людьми, как смерть.

— А вы? Вы пробовали увидеться со своей семьей после того, как умерли? — вместо того, чтобы усесться в свободное кресло, Герберт, привалившись к нему спиной, устало опустился на ковер. В замке, несмотря на отсутствие огня, было теплее, чем снаружи, и снег медленно таял на его волосах, ледяными струйками воды скатываясь за шиворот. В темноте лицо фон Кролока казалось голубовато-серым, почти призрачным, и юноше казалось, словно сквозь него вот-вот начнет просвечивать очертание маячащего за спиной графа оконного проема.

— Кто такой Бернат? — поинтересовался Кролок, и Этингейр понял, что ответа на свой вопрос он не получит. Можно даже не трудиться.

— Наш бывший слуга, — пожав плечами, сообщил он. — Вот уж кого не ожидал здесь встретить. Недаром мне один из голосов в трактире показался знакомым… Похоже, бывший трактирщик свалил на его плечи свое роскошное заведение. Не удивлюсь, если на радостях еще и сверху доплатил из моих денег! Я ведь говорил вам, что меня после побега искали отцовские люди, пару раз я лишь чудом с ними разминулся в самый последний момент. Должно быть, Бернат явился сюда по моим следам… а вот почему он здесь остался, не имею ни малейшего понятия. Может, все-таки навестить его при случае, поинтересоваться деталями?

— Для подобных дел в замке есть Кристоф, — «любезно» сообщил фон Кролок. — Вам же по-прежнему запрещается контактировать с людьми, пока я не разрешу. Ваша неспособность выполнять даже элементарные указания отвратительна, герр Этингейр, и сегодня вы еще раз продемонстрировали, что не заслуживаете и капли доверия или права на самостоятельные действия. Вы обнаружили свое присутствие, тем самым, вероятнее всего, осложнив подготовку к Балу. На котором вам появляться запрещено.

— Это еще почему?!

— Потому что я так сказал, — бесстрастно отрезал граф, и Герберт, фыркнув, закатил глаза к потолку.

— Какая знакомая песня! Кажется, однажды я слышал ее где-то. Или не однажды… Дважды, может быть? Или раз двести за пару месяцев! И вы еще пеняете мне на то, что я не исполняю ваших указаний. Так, может быть, возьмете на себя труд хотя бы изредка, в порядке исключения, объяснять мне, в чем заключается их смысл и с какой стати я должен вас слушать? — молодой человек демонстративно скрестил руки на груди и добавил: — Дайте угадаю… Потому что таков наш уговор, верно?

— Верно, — на секунду Герберту почудилось, что со стороны фон Кролока донесся едва слышный смешок, но он предпочел списать это на игру собственного воображения.

— Превосходно! — заявил он, и в комнате на некоторое время воцарилось молчание, во время которого юноша мстительно потряс головой, так, что с длинных волос его во все стороны брызнули холодные капли талой воды, часть которых достигла графа, никак не соизволившего прореагировать на подобный демарш.

— Вампирам, которые явятся на бал, совершенно ни к чему знать, что у меня появился… ученик, — неожиданно спокойно проговорил Кролок. — Скованные условиями сделки, они десятилетиями вынуждены находиться под землей. Как вы полагаете, барон, насколько хорошо они воспримут новость, что я отдаю предпочтение постороннему? Что я оставил его подле себя на полном содержании, позволяю охотиться на своей территории, полноценно бодрствовать — в то время, как они заключены в своих могилах? А ведь ваше место мог бы занять кто-то из них. И, поверьте, каждый из этих двадцати четырех вампиров искренне уверен, что именно он достоин подобной привилегии более прочих. С вами, в отличие от меня, у них никакого договора не было, так что для вас подобная встреча может окончиться довольно плачевно. Я обещал вам свое покровительство, барон, однако, их слишком много для меня одного. И самый надежный способ защитить вас — не обнародовать вашего присутствия в замке, — граф склонил голову к плечу и, прежде чем Герберт успел что-либо ответить, прибавил: — К тому же, не вижу смысла рисковать ради слишком зыбких результатов. Никто не знает, сколько вы продержитесь. Не находите, что было бы довольно глупо и бессмысленно объяснять ваше присутствие перед гостями лишь для того, чтобы на следующем балу потратить время на объяснение причины, по которой вас больше нет?

— Хорошо, хорошо, вы меня убедили! Я и так не рассчитывал, будто вы даете балы того размаха и уровня, к которым я привык, так что с самого начала не слишком-то хотел идти, если желаете знать! — торопливо заметил Герберт, которому ни обрисованные Кролоком перспективы, ни, тем более, последнее его заявление, нисколько не понравились. И, дабы поскорее сменить тему, напомнил: — Прежде чем нас отвлекли, вы собирались рассказать, почему все-таки жертва должна быть непременно из поселка.

— В самом деле? — фон Кролок в притворном изумлении едва заметно приподнял брови. — А я припоминаю, будто мы завершили эту беседу по причине отсутствия у вас должного воспитания.

— Ах, ну стоит ли цепляться к подобным нюансам! — скривившись, возразил Герберт, получив в ответ отчетливо насмешливый взгляд серых глаз. — Я ведь уже извинился!

— Нет, не извинились, — чувство раздражения из-за выходки Этингейра постепенно улеглось, и сейчас фон Кролок ощущал лишь легкую досаду из-за того, что ему впоследствии придется проявить несколько большую осторожность, нежели обычно. Эмоции сидящего напротив него юноши накатывали на графа, обдавая его смесью любопытства, тревоги и острого желания отвлечься от еще одного болезненного разочарования, постигшего молодого человека при попытке во второй раз ступить в реку, хода в которую ему уже не было. И Кролок уже не в первый раз отметил, что для новообращенного, одержимого постоянной жаждой вампира Этингейр удивительно много внимания уделяет иным, исключительно человеческим переживаниям. Которые, по возможности, следовало сохранить как можно дольше.

— Значит, приношу свои извинения теперь, — не сдавался Герберт.

— Что ж, барон. Извольте, — граф вздохнул и, откинувшись на спинку собственного кресла, прикрыл глаза. — Вы в детстве любили сказки о рыцарях и драконах? О тех самых, что селятся в мрачной пещере неподалеку от некоего города или, скажем, деревни. Они спят на грудах золота и регулярно поедают то, что приносят им в жертву в обмен на неприкосновенность жителей поселка. В зависимости от фантазии сказочника, речь может идти об овцах, коровах, юных девах… Но жертва есть всегда. Как вы полагаете, барон, для чего дракону жертва? Он мог бы улететь в другую деревню или охотиться на путников. Или съесть всех в селении одного за другим.

— Понятия не имею, — честно отозвался Герберт. Рассказы про рыцарей и принцесс он действительно когда-то обожал, так же, как легенды о троллях, феях и могущественных чародеях. Вот только все они остались где-то очень далеко от сегодняшнего дня — подобные истории полагались только детям. И Этингейр даже представить себе не мог, что в возрасте девятнадцати лет, будучи уже мертвым, станет завороженно вслушиваться в мелодичный голос самого что ни на есть настоящего вампира, неторопливо рассказывающего ему сказку о драконах. — И для чего же?

— Если бы дракон съел всю деревню, он бы тем самым привлек к себе ненужное внимание королевской гвардии. Пока он забирает лишь одну жертву, да, к тому же, защищает свою территорию, жители будут верить, будто платят меньшему злу. И потом, драконов на свете много, так что в случае, если умрет этот, его место займет другой, который может не ограничиться столь скромной платой, — все так же не открывая глаз, ответил фон Кролок. — Если же дракон перестанет забирать свою жертву, жители деревни перестанут бояться, что за попытку натравить на него странствующего рыцаря он сожжет их селение дотла. А перестав бояться, они могут решить, будто дракон стал слишком слаб, немощен или вовсе умер, а значит, можно отправиться на охоту за драконьим золотом.

— Но ведь никакого золота в пещере на самом деле нет, — возразил внимательно вслушивающийся в слова графа юноша.

— Зато они в него верят. И вы никогда не докажете им обратного, — граф хмыкнул и, немного помолчав, добавил: — Они слишком долго жили бок о бок с драконами, чтобы позабыть об их существовании, герр Этингейр. Слишком долго были скотом на убой, удерживаемым волей моих предшественников. Волей, не дававшей им даже помыслить о бегстве. Смена поколений ничего не меняет, поскольку часть памяти от старших всегда переходит к младшим, и единственный выход — убить их всех до единого и поселить здесь новых людей. Таковы правила. И играть по ним приходится вне зависимости от степени веры. Или, как в случае некоторых — неверия.

— Значит, выбор вы уже сделали? — Герберт сглотнул, вспомнив азартно переругивающихся юношей возле трактира.

В ответ фон Кролок едва заметно кивнул и, наконец открыв глаза, одарил Этингейра внимательным взглядом:

— К сожалению, так уж сложилось, что в этих краях те, кто не верит в существование драконов, барон, становятся самой легкой добычей из всех.