Эффект мортидо (джен)

И все-таки летать вампиры умели. Особенно, если выбрать правильный вектор и как следует придать им ускорения. Контроль над разумом, а заодно и над собственным телом Герберт начал обретать еще в полете — спиной вперед по низкой дуге через огромный замковый холл — а полностью осознал себя, как личность, с неприятным хрустом впечатавшись этой самой спиной в основание ведущей на верхние этажи широкой лестницы. От резкой вспышки боли перед глазами поплыло, вопль застрял где-то в перехваченном судорогой горле, и несколько мучительно долгих секунд Герберт был уверен, что в неравном бою с каменными ступенями сломал себе позвоночник. Однако, когда он попробовал пошевелиться, это получилось у него без труда. Мир постепенно вновь обретал ясные очертания, и Этингейр, наконец, смог сосредоточиться на том, что происходит вокруг.

Кристоф вжимался спиной в стену рядом с дверью так плотно, словно пытался слиться с ней в единое целое, благо бледно-серым цветом лица Новак сейчас не слишком отличался от каменной кладки. Глаза у него были темные, бессмысленные, однако, кроме этого взгляда, да нездоровой бледности, ничто не выдавало в нем той степени испуга, которую мужчина испытывал на самом деле. А между Гербертом и Кристофом, почти полностью загораживая последнего от взгляда юноши, застыл граф, выражение лица которого было даже несколько мрачнее, чем обычно. Окинув Этингейра внимательным взглядом и, очевидно, убедившись, что тот пришел в себя достаточно, чтобы отвечать за свои действия, фон Кролок повернулся к Новаку и озабоченно поинтересовался:

— Ты в порядке?

— Да, что со мной станется-то, милорд? — помолчав, неуверенно откликнулся Кристоф, наконец, отодвинувшись от стены, однако, на всякий случай, продолжая придерживаться за нее ладонью. — Так, может, поседел немного со страху, а в остальном…

Он вяло махнул рукой, и Кролок, крепко взяв слугу за плечо, отточенным жестом прижал к его шее два пальца, очевидно, отсчитывая пульс.

— А о моем самочувствии вы справиться не хотите? — осведомился Герберт, наконец, полностью восстановивший для себя картину событий и пришедший к выводу, что граф только что, словно щенка, отшвырнул его от Кристофа на добрых полсотни футов, не слишком-то заботясь о сохранности своего «подопытного материала». С одной стороны, молодой человек был этому рад, поскольку убийство Новака стояло, пожалуй, одним из последних в списке всех его возможных устремлений, а с другой…

— Опасаться нечего, покуда голова находится у вас на плечах, барон, — не оборачиваясь, бросил Кролок и, обращаясь к Кристофу, сухо добавил: — Держишься хорошо, а врешь плохо. Сердце у тебя и десять лет назад было не новым, и с тех пор ты нисколько не помолодел. В глаза смотри.

— Вы мне спину сломали! — не слишком-то уверенный в этом утверждении, но решивший «округлить» Герберт, охнув, поднялся со ступеней, безуспешно пытаясь отряхнуть свой камзол. Спину — не спину, а пару костей, благодаря неласковому обращению графа, он сломал наверняка.

— Неужели? — убедившись, что ментальное воздействие дало свои плоды, и натужно бьющееся сердце Новака успокоилось, перестав причинять неудобства своему и впрямь не такому уж молодому и здоровому хозяину, Кролок посмотрел на юношу. — Судя по тому, как бодро вы стоите на ногах, она в любом случае уже срослась, так что не вижу ни малейших поводов для дискуссии.

На это Герберту, к его величайшему сожалению, возразить было нечего — ожидаемых адских болей при движении он не испытывал, разве что поясница слегка ныла, словно после нескольких часов верховой езды в неудобном седле. Однако, промолчать Этингейр в данной ситуации тоже никак не мог себе позволить.

— Вам кто-нибудь говорил, что швыряться людьми — признак дурного тона? — желчно поинтересовался он, всячески оттягивая момент, когда придется снова посмотреть несчастному Кристофу в глаза.

— Здесь присутствует лишь один человек, — сообщил Кролок. — И этот человек неприкосновенен для нас обоих. Вас же, барон, можно нынче смело сбросить с замковой башни и, уверяю, спустя пару часов вы вновь будете чувствовать себя сносно. В отличие от Кристофа, которому я обещал полную безопасность. И вы только что стали этой безопасности серьезной угрозой.

— Ах, ну все же обошлось! — Герберт нетерпеливо повел плечом, все еще старательно разглядывая не блещущее разнообразием убранство темного замкового холла. Выражать графу благодарность, с точки зрения Этингейра, было бы глупо — не после того, как он впрямую признал, что возможные травмы барона заботят его в последнюю очередь. А извиняться перед Кристофом, который, как ни крути, являлся прислугой — неприятно. Герберт не так уж часто приносил свои извинения даже равным по статусу особам, так что о расшаркиваниях с представителями низших сословий и речи быть не могло. — Стоит ли так нагнетать?

После этих слов, произнесенных нарочито легкомысленным тоном, в холле воцарилась неприязненная тишина. Граф о чем-то размышлял, задумчиво рассматривая своего новообращенного протеже, который с упорством, достойным лучшего применения, делал вид, будто ничего особенного не происходит. Новак же беспокойно переминался с ноги на ногу, не желая быть поводом «господских» распрей и, вместе с тем, не имея возможности уйти, поскольку рука Их Сиятельства, холодная и тяжелая, точно каменная плита, продолжала прочно удерживать его на месте.

— Пустое все это, милорд, — почти жалобно пробормотал он. — Господь с ним со всем, и вправду ведь обошлось. Да и сам я, чего греха таить, сплоховал… Вы ж меня предупредили, а я…

Пережитый несколько минут назад страх за собственную шкуру уже отступил, и теперь Новак начал испытывать опасение за шкуру мальчишки, явно выбравшего не то место и не того «человека», чтобы демонстрировать свой норов.

— Что ж, довольно-таки интересное мнение, барон, — наконец, сухо заметил Кролок. — Уверен, мы еще к нему вернемся. А сейчас извольте подняться в мой кабинет и ожидайте меня там. Третий этаж, левый коридор, пятая дверь по правую руку. Надеюсь, вы в состоянии проделать этот путь, не заблудившись, поскольку, если нет — это будут абсолютно не мои проблемы.

Все так же не снимая руки с плеча Кристофа, Кролок неторопливо развернулся и, не оглядываясь, повлек слугу за собой, скрывшись в одной из боковых дверей холла. Герберту только и осталось, что недоуменно моргнуть, глядя ему вслед.

Кристоф, в свою очередь, за десять лет успевший кое-как изучить характер своего «нанимателя», чувствовал, что настолько просто дело не кончится. Пускай за все это время граф так и остался для него хозяином, которого и видеть-то доводится через два дня на третий, а услышать от него фразу длиннее десятка слов — и того реже, весь накопленный Новаком жизненный опыт твердил, что не из той породы происходит Их Сиятельство, чтобы ограничиться одной только брошенной вскользь фразой.

Проследовав за Кролоком до собственной комнаты, которую его хозяин посещал всего-то пару раз — один из которых состоялся в ту ночь, когда он привел Кристофа в замок — Новак уже открыл было рот, дабы еще раз заверить графа, что ровным счетом никаких претензий к юному Герберту он не имеет, однако был остановлен прежде, чем с его губ сорвалось хоть слово.

— Полагаю, я должен принести свои извинения, — негромко заметил Кролок, жестом велев слуге до поры хранить молчание. — Барон оказался несколько более… несдержан, чем я предполагал. Исходя из вчерашней трапезы, он должен был стать куда менее подвержен острым приступам, что, впрочем, не извиняет моей беспечности.

— Да, не вмешайся вы вовремя, меня бы уж и на свете не было! — оторопевший от подобного поворота дела Новак только руками развел. — Причем уж лет семь как, если не больше. Господь с вами, какие такие извинения!?

— В отличие от тебя, Кристоф, меня он давно уже покинул, — почти весело заметил граф, заставив слугу потупиться. Сделав шаг вглубь комнаты, Кролок на секунду замер, почувствовав, как пробегает по его телу легкая, печально знакомая судорога, и осмотрелся.

Дева Мария пристально смотрела на него с плохонького, дешевого списка Остробрамской иконы, и в ее глазах граф видел молчаливое сожаление. Отчасти созвучное тому, которое всякий раз испытывал и сам граф, встречаясь с ее тихим, задумчивым взглядом. И ни размеры, ни качество копий, ни версия иконы при этом не имели значения — взгляд у Богородицы всегда был одним и тем же.

— Весьма предусмотрительно с твоей стороны было обзавестись заступницей, — сказал он. — Не оправдывайся, в свете появления в замке барона это действительно кстати. Однако, я желал поговорить с тобой отнюдь не о вопросах религии. Я хочу, чтобы ты покинул замок, Кристоф. Я действительно обещал тебе защиту, однако, как видишь, временно не имею возможности поручиться за свои слова, а значит, лучше будет, если ты возьмешь… хм… небольшой отпуск. Насколько я помню, ты уже полгода толком не выбирался в люди. Денег у тебя довольно?

— Даже с избытком, тратить-то жалование мне, почитай, не на что, — немало смущенный наблюдательностью хозяина Новак покосился на икону, а затем перевел на графа обеспокоенный взгляд темно-карих глаз. — Надолго ли ехать-то, милорд?

— На пару недель, возможно, больше, — Пожалуй, это был самый долгий разговор за все время их знакомства, однако граф твердо решил восстановить почти утерянный за ненадобностью навык вербального общения, а решения свои он пересматривал очень редко. В конечном счете, люди, лишенные способности взывать, проводили за разговорами изрядную часть своей жизни и, по зрелом размышлении, самому Кролоку тоже не стоило пренебрегать силой слов, которые, будучи произнесенными вслух, неизменно обретали больший вес. Пускай при этом и теряли немалую часть своей определенности. — До тех пор, пока герр Этингейр немного не освоится с доставшимися ему возможностями и не осознает, до какой именно степени простираются его права. И я полагаю необходимым ему в этом немного помочь.

— Может, все ж таки не стоит, милорд? — аккуратно спросил Кристоф. — Случайно ведь вышло, какой с него спрос… он-то нынче за себя не в ответе. Все равно, как болен…

Сообразив, что последнее высказывание для хозяина может прозвучать в лучшем случае неуместно, а в худшем, так и вовсе, как попытка завуалированного оскорбления, Новак осекся на полуслове. Однако графа, кажется, его слова совсем не рассердили — скорее уж, позабавили.

— Весьма точное определение, — коротко хмыкнув, заметил он. — Их Милость совершил сомнительную сделку, выменяв одну болезнь на другую, еще более смертельную и, в каком-то смысле, еще более заразную. Я бы сказал — крайне «неловкую». Из числа тех, в наличии которых лучше не сознаваться. И, тем не менее, дело отнюдь не в его срыве. Он лишь первый и, увы, определенно не последний на его веку. Скажи мне, Кристоф, если я верно помню наш уговор, ты обязался выполнять любые мои распоряжения, за исключением тех, что напрямую угрожают твоей жизни? — дождавшись со стороны слуги неуверенного кивка, сдобренного еще одним полным опаски взглядом, Кролок подумал о том, что его слуга на деле оказался человеком удивительно мягкосердечным по отношению к тому, кто едва не отправил его на тот свет, пускай и неумышленно. — Не беспокойся, в мои цели не входит причинение барону вреда. Речь, скорее, идет об удручающей… ошибочности его нынешнего мировоззрения.

* * *

Кабинет графа не представлял из себя ровным счетом ничего интересного — добротная темная мебель, массивный письменный стол, на котором стопками громоздились бумаги, обитое темно-бордовым плюшем кресло — единственное на всю комнату. Привычных барону стульев или кресел, в которых могли бы располагаться посетители хозяина, здесь не было и в помине, что Герберт, по здравом размышлении, счел вполне логичным. Едва ли у графа было много деловых связей, а уж если таковые и существовали, с трудом можно было поверить, будто его партнеры хотя бы раз переступали порог затерянного среди карпатских гор замка. Однако подобная интерьерная логичность не отменяла вставшей перед Гербертом проблемы — сесть здесь было некуда, а посягнуть на кресло хозяина означало проявить наглость, уже граничащую с прямым оскорблением.

Рассеянно потерев все еще слегка ноющую спину, Этингейр благоразумно предпочел остаться на ногах и осмотрелся повнимательней. Никаких приятных глазу безделушек, как, впрочем, и никакой зловещей вампирской атрибутики он не обнаружил, даже несколько расстроившись по этому поводу. Где-то в глубине души Герберт все еще ожидал столкнуться с чем-то наподобие человеческого черепа, служащего подставкой для оплывшей свечи, зловещих портретов или, если уж на то пошло, пары летучих мышей — известных спутников всех вампиров — цепляющихся за потолочные балки. Однако, единственной украшавшей кабинет картиной был пейзаж с изображением лесного озера, а единственным более или менее зловещим атрибутом — паутина, затянувшая угол над дверью.

За исключением сна в гробу, пристрастия к черному цвету и бледности, не столько томной, сколько трупной, внешне граф, равно как и окружающая его обстановка, вообще оказался удручающе обычным. И эта прозаическая обычность вызывала у Герберта чувство обиды, и даже насмешливое, безапелляционное заявление Кролока о том, что «вампирская романтика — чушь», нисколько этого чувства обманутости ожиданий не сглаживало.

Завершив круг по комнате и не найдя ничего, на чем можно было бы остановить свое внимание, Этингейр, наконец, подошел к столу и с любопытством заглянул в лежащие на нем бумаги, чутко прислушиваясь — не раздадутся ли за дверью шаги графа. Юноша надеялся, что хотя бы в документах найдется что-нибудь, способное на время отвлечь его от мыслей о «неприятном инциденте».

Несмотря на условную победу в состоявшейся дискуссии, на душе у Герберта отчего-то было еще паршивее, чем в тот момент, когда граф со всего размаху приложил его о ступени. Должно быть, стоило все же на время отложить в сторону прочно заложенные еще с детства сословные убеждения и извиниться. В конце концов, Кристоф все эти дни был весьма добр и, кажется, даже всерьез беспокоился за него, пускай и по причинам, которые сам Этингейр считал исключительно раздражающими. Может, тогда бы ему сделалось немного легче. И не так страшно.

Называть это непреодолимое, темное, туманящее разум и абсолютно неподконтрольное ему чувство «жаждой» у Герберта попросту язык не поворачивался. Куда больше оно походило на одержимость, когда телом, которое он привык считать своей единоличной собственностью, завладевало нечто другое, не считающееся ни с его мнением, ни с его желаниями. И, что пугало Этингейра сильнее всего, он совершенно не представлял, что с этим ощущением делать, как с ним бороться или, на худой конец, как на него реагировать.

— Любопытствуете? — молодой человек, едва не подпрыгнув на месте, отшатнулся от стола, где вот уже несколько минут изучал небольшую и крайне занятную, с его точки зрения, стопку бумаг, на которых стояли хорошо знакомые ему печати Банка Англии. — Поверьте, там нет ровным счетом ничего занимательного, барон. И уж тем более, там нет ничего, что бы вас касалось.

С первым утверждением Герберт легко мог бы поспорить, поскольку сам факт «отношений» живущего затворником графа не только с Банком Англии, но, судя по переписке, еще и с Национальным Банком Испании, являющимся одним из крупнейших держателей резервной валюты Европы, был весьма занимателен. А вот по поводу второго Кролок, к сожалению, был абсолютно прав.

Неторопливо прошествовав к своему столу, граф опустился в кресло, пробежавшись взглядом по последнему заинтересовавшему Герберта письму, а затем снизу вверх посмотрел на барона так, что вынужденный стоять юноша мгновенно почувствовал себя чертовски неуютно. Секунды шли, Кролок молчал, разглядывая все более нервничающего под его взглядом Герберта с глубокомысленным вниманием мясника, прикидывающего, настала ли уже пора забивать к ужину поросенка, или стоит его еще немного откормить, и юноша, твердо намеренный не поддаваться на эту провокацию, не выдержал первым, отведя глаза в сторону. Отчасти из-за волнения, отчасти из-за опасения, что во время этой «игры в гляделки» владеющему телепатией Кролоку будет куда проще прочесть его мысли.

— Ах, ну, довольно уже, в самом деле! — раздраженно воскликнул он, скрещивая руки на груди. Всерьез обдумав перспективу из чувства противоречия усесться прямо на пол, Герберт решил с этим повременить, не желая без крайней нужды пачкать камзол о, без сомнения, не идеально чистые полы. — Если ждете извинений за документы, то замечу лишь, что не стоит бросать свои бумаги где ни попадя, если вы не хотите, чтобы их кто-нибудь прочел. А если вы жаждете извинений за то, что случилось внизу, то должен вам сказать…

— О, нет, барон, — спокойно перебил его Кролок, — мне ваши извинения не интересны, это первое. И второе — о вашем отношении к вопросу каких бы то ни было извинений мы побеседуем завтрашним вечером. Сейчас, полагаю, вы еще не достаточно готовы. В данный момент меня куда больше занимают, так сказать, физиологические причины вышей невоздержанности. Надеюсь, теперь вы, по крайней мере, поняли смысл моего запрета на любые контакты с живыми людьми?

— А меня занимает вопрос, как часто вы намерены прибегать к физическому насилию! — решив последнее заявление Кролока никак не комментировать, во многом именно потому, что смысл упомянутого запрета нынешней ночью и впрямь стал до отвращения ясен, заявил Герберт. — Знаете, граф, при всей пользе от вашего вмешательства, формы, которые вы изволите для него выбирать, мне решительно не нравятся. Помнится, в нашем договоре не было пункта о том, что вы имеете право заниматься рукоприкладством. И не думайте, будто бы я позабыл вчерашнюю пощечину. Между прочим, я имею полное право требовать сатисфакции!

— Желаете дуэли? — по губам графа скользнула усмешка настолько снисходительная, что Герберту захотелось немедленно согласиться, однако Кролок не дал ему вклиниться в свою речь, тут же добавив: — Впредь потрудитесь думать, прежде чем бросаться словами, юноша, чтобы ваша гордость так сильно не походила на глупость. Потому что сейчас, вместо благородного желания отстоять свою честь, я вижу лишь браваду, ведущую либо к смерти, либо к еще большему унижению. Этого поединка вы бы не выиграли, даже если бы я принял ваш вызов. А я совершенно не намерен тратить время на столь пустые занятия. Вместо того, чтобы выставлять себя посмешищем, учитесь выбирать противников по силам, барон. Что же касается наших договоренностей, то нигде в них не упоминалось, будто я не имею права применять к вам силу, если посчитаю это необходимым. Тем более, как показывает практика, это весьма эффективный способ привести вас в чувство. Я бы даже сказал — слишком эффективный.

— Ну, знаете… — Раздраженный, возмущенный и вместе с тем ошарашенный пределами графской наглости Герберт с силой стиснул кулаки, так что ногти до боли впились в ладони. Из «чужих» в подобном ключе с ним не позволено было беседовать никому, да и из близких такое обращение он мог бы стерпеть разве что от старшего Этингейра, но никак не от двухсотлетнего мертвеца, срок его знакомства с которым исчислялся тремя ночами.

— Знаю, — отрезал фон Кролок. — Именно поэтому не намерен отказываться ни от одного своего слова. Я ведь обещал вас обучить? Вот и учитесь. Собеседника с более богатым опытом, нежели у меня, вы найдете едва ли.

— Не возьмусь утверждать насчет опыта, но я точно едва ли встречу второго собеседника, настолько дурно воспитанного и совершенно не имеющего представления о хороших манерах, принятых в общении между людьми высшего сословия! — отрезал Герберт, получив в ответ лишь еще один откровенно насмешливый взгляд.

— Вы действительно не слышали шагов перед тем, как я уличил вас в излишнем интересе к моим бумагам?

Сбитый с толку внезапной сменой темы, Герберт озадаченно нахмурился, после чего, приблизившись к камину, со всей доступной ему небрежностью оперся плечом о широкую, вытесанную, кажется, из цельного куска темно-бордового мрамора полку, на которой не было ровным счетом ничего. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении — даже пыли.

— Всего лишь невинное любопытство, а вовсе не излишний интерес, — фыркнул он, решив, что проще до поры отложить свое недовольство в сторону, выждав более подходящий момент для нового выпада. — Видите ли, граф, если меня ничем не развлекают, я прекрасно умею делать это самостоятельно и по своему усмотрению, однако вы двигаетесь до отвращения бесшумно. Неужели вы считаете, будто и впрямь могли бы застать меня в столь компрометирующей позе, если бы я слышал вас заранее? Бросьте!

Удовлетворение невинного любопытства путем знакомства с бумагами кого-нибудь из знакомых, неосмотрительно оставлявших обаятельного и всегда казавшегося безобидно-легкомысленным барона там, где хранилась их деловая или личная переписка, для Герберта и впрямь было занятием привычным. Уже к шестнадцати юный фон Этингейр твердо усвоил, что светская жизнь венской аристократии — жизнь, полноправной частью которой ему предстояло стать — при всей ее внешней праздности, в основном состоит из молчаливой, но от того не менее жестокой борьбы за влияние, деньги и прочие блага. Главных задач в этой борьбе было две: обойти своих соперников и не позволить отобрать эти блага у тебя самого. И самым смертоносным оружием в этих кулуарных битвах была и оставалась информация. Причем, информация любого толка, поскольку никогда нельзя было знать наверняка, какие именно сведения — полученные тобой, или, напротив, полученные о тебе, могут в итоге сыграть решающую роль. Несмотря на то, что поучаствовать в по-настоящему серьезных играх Герберту за время его жизни так и не довелось, искусство светского шпионажа, построения временных союзов, ненавязчивого стравливания между собой неугодных ему людей, равно как и искусство сбора страховочного компромата и кулуарного шантажа он к своим девятнадцати годам освоил до тонкостей. Правда, в случае с Кролоком молодой человек действовал скорее по привычке, нежели рассчитывая действительно однажды использовать добытые сведения с толком.

— Прискорбно, — тем временем, слегка нахмурившись, сказал граф, будто сам факт того, что ему удалось застать Этингейра врасплох, не просто не доставлял ему удовольствия, но еще и всерьез расстраивал. Очевидно, заметив на лице Герберта тень искреннего недоумения, он пояснил: — Вампиры, как я уже говорил, наделены чрезвычайно острым слухом, а значит, вы, при желании, можете услышать не только мои шаги, но и звон посуды, которую сейчас моет на первом этаже Кристоф. А если немного сосредоточитесь, то, пожалуй, и содержание разговора супружеской пары в доме за четыре мили отсюда. Немертвые после инициации вынуждены прикладывать усилия для того, чтобы пригасить свои излишне обостренные реакции, которые в первое время способны доставить массу неудобств. Вы же, в свою очередь, напротив, с трудом осваиваете навыки, которые в нынешнем вашем положении должны проявляться сами, без малейшего напряжения.

— Надо полагать, таким образом вы, ко всему прочему, намекаете на мою ущербность? — неприятно улыбнувшись, вежливо осведомился Герберт, внимательно разглядывая своего собеседника, который, судя по его виду, о чем-то сосредоточенно размышлял, слегка постукивая кончиками пальцем по столешнице. — Право, у меня возникает ощущение, будто вы взяли с меня обещание остаться в замке исключительно для того, чтобы вам было кого оскорблять. Не нравится? Чего же проще! Давайте разойдемся ко взаимному, могу вас заверить, удовольствию. Мои предшественники вам, помнится, тоже не понравились, в прямом смысле «до смерти». Так может, дело не в творении, граф? Может быть, дело в творце?

За прошедшие десятилетия Кролок успел убить немало людей, и часто среди них попадались весьма молодые девушки и юноши, в крови которых жизненной силы всегда было особенно много. Однако, общение с ними всегда было исключительно кратковременным. К тому же, одурманенные зовом, жертвы всегда были покладисты и пребывали в собственном мире абсолютной безмятежности, так что по-настоящему иметь дело с подростками Их Сиятельству в последний раз доводилось еще при жизни. И, как оказалось, он уже успел забыть, насколько они шумные, бескомпромиссные, порывистые, готовые в любую секунду, подобно герою романа Мигеля де Сервантеса, вступить в бой с выдуманными чудовищами — и с самонадеянной глупостью гибнущие в схватках с чудовищами реальными. Такими, например, как сам Кролок.

— Нет, барон, мы не разойдемся, — сказал он, едва слышно вздохнув и призвав на помощь все свои запасы терпения. — Как я уже говорил, вы покинете этот замок либо окончательно мертвым, либо тогда, когда я решу, что вы достаточно подготовлены для самостоятельного существования. Вы правы — я вас создал. Отчасти. А это означает, в свою очередь, что я всегда точно знаю, где вы находитесь. Так что советую вам прекратить думать о побеге, о возможности которого вы размышляете еще с тех пор, как я огласил условия сделки. Впрочем, вы и сами не уйдете.

— От того, что вы мне, если что-то пойдет не так, как вам угодно, голову отрубите? — запальчиво поинтересовался Герберт, которому решительно не понравилось известие о том, что его «творец», ко всему прочему, способен отслеживать каждый его шаг.

— От того, что вы, при всей своей склонности к ажитации, надеюсь, не беспросветно глупы, — спокойно откликнулся Кролок. — Когда я предупреждал, что бытие немертвых не столь приятно, как вам представляется, вы не изволили задуматься всерьез. Однако теперь вы познакомились с некоторыми особенностями нашего существования лично, и все перестало быть лишь словами, не правда ли? Вы не умеете пользоваться своими силами, не умеете держать жажду под контролем и страшно боитесь того, что теперь навсегда стало частью вас. Так куда же вы пойдете со всем этим, юноша?

— Как вы вообще переносите общество Кристофа? — Герберт исподлобья посмотрел на графа, вынужденный признать, что тот, к вящему отвращению Этингейра, своими рассуждениями попал точно в цель. — Эта ваша жажда со временем становится слабее?

— Насколько я могу судить, она остается такой же, как в первую ночь, и я всего лишь научился с ней существовать. И терпеть ее, утоляя лишь тогда, когда считаю необходимым, — граф едва заметно пожал плечами, и Герберт невольно передернулся, доподлинно представив себе, что на самом деле испытывал Кролок в тот момент, когда он, раздираемый чахоточным кашлем, отплевывался кровью всего в нескольких шагах от него. — Тому же, со временем, научитесь и вы. Однако, я готов соблюдать свою часть сделки только при условии, что вы соблюдаете свою. Даже в том случае, если бы у вас был шанс успешно бежать, сохранив голову на плечах, выйдете за ворота — останетесь один. Никто не станет вам помогать, никто не удержит вас от лишнего кровопролития, никто не возьмет на себя труд вас обучать. Потому что, по большому счету, барон, миру вы больше не нужны. Нравится вам это, или же нет, теперь я — единственное существо, которое не только согласно, но еще и способно помочь вам. Пускай и исходя из собственных интересов. Обдумайте это, — выдвинув ящик письменного стола, Кролок вытащил оттуда тяжелую даже на вид книгу в новеньком с виду переплете и протянул ее слегка оторопевшему от подобных заявлений Этингейру со словами: — Обдумывать, стоя здесь всю ночь, не обязательно. Ознакомьтесь. Судя по вчерашнему вашему обращению с жертвой, это первое, с чего вам стоит начинать. Если, разумеется, вы не желаете всякий раз стирать собственный камзол самостоятельно, поскольку Кристоф, благодаря вашему излишнему усердию, с завтрашней ночи будет в отъезде.

Поневоле заинтересовавшись, Герберт сделал шаг к столу и взял протянутый ему том, вглядываясь в тисненую золотом надпись на обложке: «Говард Бидлоо. Анатомия человеческого тела в 105 таблицах, изображенных с натуры».

Чувствуя себя морально раздавленным, но не сломленным этим странным и откровенно неприятным разговором, Этингейр уже открыл было рот, чтобы поинтересоваться, на кой черт ему нужен анатомический атлас, в котором, наверняка, содержалась масса весьма тошнотворных и совершенно не интересных ему подробностей, однако граф, кажется, полностью углубившийся в изучение собственной корреспонденции, на мгновение оторвался от бумаг и добавил:

— Советую особое внимание уделить кровеносной системе, барон. Полезно разбираться в том, во что вам ближайшую вечность предстоит вонзать зубы, не находите?

После этого замечания желание продолжать дискуссию, равно как и задавать вопросы, у Герберта пропало окончательно.