Эффект мортидо (джен)

— Просыпайтесь, скотина!

Некогда разодранное горло полоснуло привычной болью, точно раскаленным лезвием, а затем по ушам графа ударил полный ярости вопль. Высокий юношеский голос звенел совсем близко, и Кролок, к которому постепенно возвращалась чувствительность, ощутил, что его грубо трясут, так, что виском он ударяется о каменный бортик собственного гроба.

Одним резким движением выбросив руку вперед, граф с силой оттолкнул своего «собеседника» прочь — так, что хватка чужих пальцев на его плечах мгновенно исчезла — и лишь потом открыл глаза.

— Трех ночей не прошло, а вам уже «жить» надоело, — констатировал он, глядя в перекошенное, бледное лицо барона Этингейра, который от его тычка вынужден был попятиться, однако теперь, кажется, намеревался вновь перейти в наступление.

— Нет, это вам жить надоело! Потому что я вас прикончу с наслаждением! — набрав воздуху в легкие и сжимая кулаки, крикнул молодой человек, почерневшие глаза которого горели таким бешенством, что граф, пожалуй, остался под легким впечатлением. — Это все вы! Вы! Я точно знаю!

— О чем бы ни шла речь, настоятельно не рекомендую вам впредь пытаться проделывать со мной нечто подобное, — Кролок брезгливо поправил платок на шее и, машинально потерев пострадавший висок, окинул Этингейра внимательным взглядом. — С нашей последней встречи вы как-то неуловимо изменились, барон.

— Негодяй! — Герберт с силой запустил обе руки в свои золотистые волосы, которые были неровно острижены почти под корень и теперь торчали в разные стороны, придавая их владельцу вид нелепый и отчасти даже комичный. — Волосы… мои прекрасные волосы! Да знаете ли вы, мерзкое существо, сколько времени я их отращивал?!

— Полагаю, много, — выбравшись из гроба, предположил граф, глядя, как между приоткрытых губ Этингейра все отчетливее становятся заметны вытягивающиеся вампирские клыки. — Уймитесь. И будьте благодарны, что я приказал ограничиться всего лишь вашей шевелюрой.

— Вот! — воскликнул Этингейр, ткнув подрагивающим от гнева пальцем в сторону графа так, словно уличил его в чем-то постыдном. — Значит, вы признаете, что это надругательство — ваших рук дело?

Герберт и сам затруднялся ответить, что было ужаснее — бесконечное одинокое блуждание во тьме на протяжении нескольких растянувшихся в вечность часов или совершенное им по пробуждении «открытие». От природы светлые — как и у его матушки — волосы, густые и вьющиеся, по мнению самого Этингейра, были едва ли не самым прекрасным в его облике. Всегда тщательно расчесанные, умащенные ароматным маслом и тонко пахнущие сухими духами, они позволяли Герберту — одному из немногих — обходиться без парика и щеголять в обществе натуральными локонами, шокируя и интригуя окружающих подобной «дерзостью». Пожалуй, ни за какие сокровища мира молодой человек не согласился бы их отрезать, и уж тем более он оказался не готов распрощаться со своими кудрями таким подлым, варварским способом. Прикоснувшись к голове и ощутив под пальцами вкривь и вкось обрезанные короткие пряди, Этингейр несколько долгих минут не мог до конца поверить, что осязание его не обманывает. А поверив, испытал острый приступ смешанного с чистейшим бешенством ужаса, заставивший его заметаться по склепу, не в силах решить, над кем чинить расправу в первую очередь: над Новаком, который, без сомнения, приложил руку к его «постригу», или над графом, от которого, вероятнее всего, исходила сама инициатива.

Решив, что зачинщик преступления куда ближе, чем отделенный от Герберта длинной лестницей и несколькими дверями исполнитель, Этингейр, наконец, кинулся к графскому саркофагу, с твердым намерением если и не сделать сие последнее пристанище Кролока последним в самом что ни на есть прямом смысле, то, по меньшей мере, сполна выразить свое негодование, однако оно, к величайшему возмущению Герберта, графа нисколько не смутило.

— Я этого не отрицаю, — Кролок аккуратно вернул крышку собственного гроба на положенное ей место. — Посему, и признавать мне нечего. Я действительно отдал Кристофу соответствующее распоряжение, которое он согласился выполнить, замечу, безо всякой радости. Для того, кто обошелся столь малыми потерями, вы, барон, ведете себя слишком уж экзальтированно, — встретившись, наконец, взглядом с Гербертом, Кролок негромко заметил: — А ведь это могли быть вовсе не волосы, а, скажем, руки, герр Этингейр. Чтобы в будущем не было искушения хватать ими то, что хватать не следует. Или ноги, дабы у вас поубавилось прыти. Потерянные конечности у вампиров восстанавливаются со временем, однако до тех пор, пока вы не умеете блокировать боль, этот процесс будет весьма мучителен. А еще, барон, это могла быть ваша собственная голова, и, пока она все еще при вас, попробуйте ей в мое отсутствие немного подумать. У вас есть около часа на то, чтобы сформулировать свои претензии и вопросы. Попытаетесь выйти за ворота — и я не дам за ваше дальнейшее существование и талера.

С этими словами Кролок, как и всегда, не прощаясь, растворился в воздухе, и, лишь оставшись в одиночестве, Герберт позволил себе знобко передернуть плечами. С каждой новой ночью голос графа обогащался все большим количеством оттенков, и появившаяся в нем сегодня мягкая, тягучая вкрадчивость, с которой Кролок перечислял несостоявшиеся «потери» барона, пожалуй, претендовала на самую омерзительную и вместе с тем жуткую интонацию из тех, что фон Этингейру доводилось слышать в его исполнении.

Впрочем, признаваться кому бы то ни было в том, что Кролоку, пожалуй, отлично удалось его запугать, почти мгновенно и без особых усилий поубавив в Герберте желание продолжать склоку, Этингейр не собирался.

Примерно до середины спиралью уходящей вверх лестницы юноша с неизъяснимым мрачным наслаждением обдумывал планы по избавлению мира от слишком загостившегося в нем представителя славного семейства Кролоков, «пережившего» не только всех своих детей, но и внуков, правнуков, а, возможно, и праправнуков тоже. Однако, чем больше Герберт размышлял об этом, теша собственное уязвленное самолюбие, тем яснее понимал, что ни один план, способный повлечь за собой окончательную гибель графа, он не станет даже пытаться осуществить в действительности. По крайней мере, в ближайшие месяцы, а то и годы.

Куда больше мести Этингейру нужна была свобода, дать которую мог ему только тот, кто ее сковывал. Абсолютно изуверскими, по мнению самого Герберта, методами.

«Нравится вам это, или же нет, теперь я — единственное существо, которое не только согласно, но еще и способно помочь вам».

Несмотря на то, что смысл этой фразы Этингейру не нравился, юноша вынужден был признать ее правдивость, что, в свою очередь, означало — придется терпеть. То есть, заниматься тем, что Герберт не любил больше всего на свете.

Громадный замковый холл встретил юношу все тем же серебристо-голубоватым сумраком, в который превращало тьму зрение вампира. Молодой человек настороженно повертел головой, не уверенный, что Кристоф уже отбыл из замка, и категорически не желая повторять опыт их нечаянной встречи. Особенно в отсутствие графа — способного при необходимости, пускай и излишне радикально, но все же решить проблему гербертовой «одержимости».

Ничего. Только гулкая тишина, которая, с учетом толстых каменных стен, не могла служить какой бы то ни было гарантией.

Припомнив вчерашнее замечание Кролока относительно вампирских способностей, Герберт прикрыл глаза, запрокинув лицо к сводчатому потолку, и сосредоточился на своих ощущениях — если получилось со зрением, со слухом тоже должно сработать.

Минута — и тишина раскололась вдребезги. Ее обломки градом хлынули на не ожидавшего ничего подобного Этингейра, погребая его под собой, и юноша мигом позабыл о графе, о Новаке, и даже о собственных бессовестно остриженных волосах.

* * *

Чтобы доставить слугу в Себеш, путешествие в который у обычного человека заняло бы около недели, фон Кролоку хватило минуты — еще одно преимущество вампиров в сравнении со смертными. Этот город, когда-то выбранный Кристофом наугад, настолько Новаку приглянулся, что в последние семь лет каждый свой «отпуск» он предпочитал проводить именно здесь, так что Кролок, дважды в год исправно исполняющий для Кристофа роль лошади, успел неплохо изучить лежащий вне «его» территории Себеш, в первый же визит потратив пару часов на то, чтобы отыскать в городской черте удобное и неприметное место для выхода из теней. Всякий раз миновать городские предместья пешком Кролок почитал не слишком удобным, а попадаться на глаза случайному свидетелю его неожиданного появления прямо из воздуха — чересчур глупым.

Распрощавшись с Кристофом в глухом, темном тупике между двумя торговыми складами, граф бросил взгляд на отчетливо различимые в лунном свете часы, украшающие городскую ратушу, и начал восхождение вверх по крутой, мощеной растрескавшимся булыжником улице, ведущей в сторону ближайшей окраины. В его распоряжении оставалось около пятидесяти пяти минут из установленного для Герберта часа, а думалось Кролоку, по многолетней привычке пребывания «во сне», всегда легче на ходу. К сожалению, веский повод для размышлений у графа имелся.

Предлагая юному барону сделку, Кролок не обманывался — выросший в мирные годы и не успевший толком окунуться в реалии самостоятельной жизни, привыкший к роскоши мальчишка не мог не доставить проблем, связанных далеко не с новообретенными «способностями». Юношеские иллюзии, свойственный молодости нигилизм, нетерпеливость, почти полное отсутствие хоть сколько-нибудь серьезного жизненного опыта — все это само по себе сулило немалые трудности. А уж наложенное на вампиризм, который являлся нешуточным испытанием, способным повредить даже зрелую психику полностью сформировавшейся личности — и подавно. Именно по этой причине граф, выбирая подопытный материал, предпочитал иметь дело с людьми минимум на пять-шесть лет старше фон Этингейра.

Изменить заведенному порядку граф решился по двум причинам, первая из которых заключалась в том, что предыдущие шесть подопытных, возраст которых колебался между двадцатью четырьмя и тридцатью двумя годами, абсолютно не оправдали возложенных на них надежд. В то время как явный недостаток нестабильной юношеской психики можно было, при более вдумчивом изучении, рассматривать и как ее неоспоримое достоинство. Разум Этингейра не успел «отвердеть», сформировав устойчивую конструкцию, и, все еще находясь в состоянии изменчивости, был достаточно гибким, чтобы подстроиться под связанные с инициацией перемены. Во всяком случае, этот вариант стоило опробовать. Второй же причиной для Кролока стал явственно различимый личностный потенциал, который он усмотрел в бароне при встрече — упорство, настойчивость, способность бороться там, где многие бы смирились с судьбой, а главное — страстная жажда жизни, ощутимая в вампирском восприятии, подобно жару раскаленного добела железа. И, при условии, что этот потенциал удастся реализовать, граф вполне согласен был терпеть любые раздражающие привычки и подростковые истерики Этингейра столько, сколько потребуется. Терпеть и выжидать фон Кролок умел.

Однако минувшие с инициации ночи уже успели подкинуть графу несколько, как минимум, странных, а как максимум — весьма неприятных сюрпризов, заставивших его всерьез задуматься о том, стоит ли вкладывать время и усилия в очередной эксперимент. По неясной пока причине вампир из барона получился откровенно увечным — базовые способности немертвых, подобные обострению всех органов чувств, не пробудились в юноше сразу после обращения и он оказался совершенно не способен использовать их инстинктивно. Слух, зрение, обоняние — все они изменялись в новообращенном вампире настолько естественно и незаметно, что зачастую сам немертвый замечал эти перемены далеко не сразу. Как не заметил их в свое время сам Кролок, до роковой встречи с ожидавшей его фройляйн Клемен продолжавший считать себя обычным, живым человеком. У Этингейра же самые простые способности проявлялись откровенно странно и нестабильно.

Такие случаи, насколько знал Кролок, изредка, но встречались среди вампиров. Однако все «родившиеся» с подобными дефектами очень быстро оканчивали свое существование, не способные ни вовремя распознать опасность, ни толком от нее защититься. И граф с трудом мог себе представить, как Этингейр, который не мог нормально пользоваться самым элементарным и не требующим усилий, станет справляться с более сложными проявлениями вампиризма.

Произошедший накануне срыв юноши тоже добавлял поводов для недоверия к целесообразности его учебы — Этингейр пил кровь перед самым погружением в сон, во время которого силы вампира расходовались ничтожно мало, и бросился на Кристофа сразу по пробуждении. Даже новообращенным немертвым кровь требовалась не чаще раза в пару суток. Тем более, не требовалась она до такой степени, чтобы вампир абсолютно утратил над собой контроль в присутствии смертного.

Все это наводило Кролока на мысль, что куда легче и в каком-то смысле даже гуманнее будет прикончить юношу прямо теперь, вместо того, чтобы возиться с явно порченым материалом.

Однако существовали в поведении Этингейра и такие странности, которые не давали графу немедленно избавить себя от хлопот. Первая из них крылась все в том же срыве, а точнее, в том, как быстро юноша пришел в себя, стоило только Кролоку применить силу. Отбрасывая барона от Новака, граф лишь пытался максимально увеличить дистанцию между юношей и его потенциальной жертвой, готовясь к тому, что в следующую секунду ему придется сцепиться с Этингейром в короткой, но яростной борьбе. Которая должна была окончиться заключением молодого человека в замковый каземат, откуда самостоятельно выбраться не умеющий шагать высший вампир попросту не смог бы. За века своего существования Кролок неоднократно наблюдал за срывами немертвых, когда душная пелена жажды затмевала разум, передавая бразды правления ничем не сдерживаемым звериным инстинктам, требующим немедленно утолить голод, при необходимости уничтожив все, что попытается этому воспрепятствовать. Пару раз, слишком уж переоценив свои силы, срывался сам. А посему граф точно знал — окончательно утративший контроль вампир не успокоится и не придет в себя, пока не получит желаемого, пригасив тем самым свою жажду до уровня, при котором разум вновь сможет вступить в свои права. И ни боль, ни физическое сдерживание, ни серьезные повреждения не способны были его «отрезвить». Так что Этингейру, начавшему требовать извинений сразу после своего излишне близкого знакомства с лестницей, поистине удалось графа изумить, а заодно и изрядно озадачить.

Вторая подобная странность произошла на охоте — мальчишка использовал зов. Не топорное, парализующее жертву ментальное воздействие, доступное каждому немертвому без дополнительных тренировок и оттачивания навыков, а самый настоящий, пускай и бесконечно далекий от совершенства зов, заставивший одетого в добротное платье мужчину в конце концов действительно пожелать отдать вампиру свою жизнь. Сам Этингейр, не знакомый пока даже с основами, едва ли обратил внимание на то, что совершил даже не напрягаясь, зато на это обратил внимание «отслеживающий» и его, и жертву граф.

При этом барону даже в голову не приходило попытаться обращаться к Кролоку мысленно, несмотря на то, что его присутствие в собственном разуме воспринимал удивительно спокойно. И все это заставляло графа колебаться — Этингейр не мог самого простого, ухитряясь при этом демонстрировать недюжинные навыки в гораздо более трудном.

Ребенок, которого приходилось учить даже тому, как дышать, способный осмысленно заговорить безо всякого обучения.

Все это определенно требовало осмысления.

Граф задумчиво хмыкнул и, придержав полу плаща, свернул в темный, узкий — едва двум людям разминуться — проулок. По мере его приближения к окраине дома вокруг становились все ниже и обшарпанней, а улицы — все более извилистыми и грязными. Одно слово — трущобы — приют бедняков, преступников и крыс, шмыгающих прямо вдоль грязных стен. Именно из подобного места чуть более десяти лет тому назад он забрал Кристофа, нынче поселившегося в меблированных комнатах постоялого двора недалеко от центра города. Путешествовать здесь в темное время суток прилично одетым людям строго не рекомендовалось, однако человеком граф не был. Скорее уж он был самым опасным из того, что сейчас находилось в этом крайне неблагополучном районе. Равнодушно переступив через ноги валяющегося у стены не то пьяного до бессознательности, не то и вовсе мертвого мужчины, Кролок вышел на более широкую, пускай и не более чистую, улицу, освещенную лишь пробивающимся сквозь мутные окна домов светом. Из какого-то мерзкого даже на вид притона до уха графа отчетливо доносились вопли и хохот собравшихся там людей, но в целом кругом было пусто — именно это обстоятельство определяло для графа выбор маршрута. Час все еще был не слишком поздним, и более цивильные, ведущие к предместьям улицы все еще были слишком оживленным местом для вдумчивых, неторопливых прогулок.

В очередной раз мельком коснувшись связи с Этингейром и убедившись, что юноша, похвально вняв его внушениям, находится ровно там, где ему велено — в замке, граф уловил некое шевеление впереди, возле входа в очередной проулок, больше напоминающий крысиный лаз. Чумазый и вихрастый мальчишка лет одиннадцати внимательно разглядывал Кролока, стараясь держаться в плотной тени домов, для вампира представляющейся не более, чем легким полумраком — и взгляд у него был слишком уж оценивающий.

Явно не попрошайка. Скорее, карманник, прикидывающий, не удастся ли чем-то поживиться у чисто и явно недешево одетого безоружного дурака, сунувшегося в эту клоаку на ночь глядя. Или, что еще вероятнее, «наводчик», который сообщит о перспективном госте людям постарше, посильнее. Такие люди, ко всему прочему, как правило, носили при себе ножи — лучшее средство для ведения деловых переговоров и заключения выгодных сделок. Впрочем, по зрелом размышлении Кролок пришел к выводу, что первый вариант не годится. Дети, в силу своей юркости и ловкости всегда являвшиеся прекрасными карманными воришками, предпочитали работать не на пустынных улицах, а в толпе, где их гораздо труднее было заметить и поймать. Мальчишка бросил быстрый взгляд на дверь притона, и граф мысленно поздравил себя с верно сделанными выводами.

* * *

Неясно за каким бычьим ухом забредший в район «Веселого чугунка» высоченный, что твоя каланча, мужчина вид имел настолько уверенный, что прячущийся в проулке и наблюдающий за входом в трактир Пешта все никак не мог решить, стоит ли доносить Сорину, обмывающему успешную вылазку с товарищами по нелегкому, но хлебному делу обирания зажиточных горожан, о такой неожиданной «добыче». Вообще-то задачей Пешты сегодня было следить, не нагрянет ли к «Чугунку» сильно огорченный двумя раздетыми до нитки трупами стражнический патруль, но упускать рыбу, дурную настолько, чтобы самой плыть к рыбаку, было бы глупо.

Узнают, что смолчал — уши надерут и правы будут.

Сколько Пешта ни приглядывался, ничего даже отдаленно напоминающего оружие у неспешно идущего ему навстречу, явно погруженного в свои мысли человека не было. А даже кабы и было у него что-то мелкое, навроде кинжала или пистолета, которые под плащом черта с два усмотришь — толку-то с ними против пятерых крепких мужиков, целую стаю собак съевших на грабеже и не слишком заботящихся о здоровье клиента? Коли умный — сам отдаст, чего попросят. А коли дурак… так дураков на земле и так слишком много расплодилось, не грех и прореживать временами. Только воздух чище станет.

Так что все одно к одному — и оружия нет, и одет во все чистое, явно не за грош купленное, а уж перстни какие! Чуть ли не на каждом пальце по побрякушке — даже отсюда видно, как поблескивают, когда свет из окон попадает. Куда ему столько? И вообще, Бог, говорят, заповедовал делиться. Вот только…

Слишком уж спокойно идет. Головой не вертит, шага не ускоряет, в тени не всматривается, точно в городской сад погулять вышел. Может, наниматель к кому пожаловал? Так те люди солидные, но не глупые — сами сюда носа не сунут, подручного пришлют.

Мужчина был уже совсем близко, и Пешта бесшумно вдвинулся еще глубже в черноту проулка, окончательно решившись, как только странный гуляка отойдет шагов на тридцать, метнуться к «Чугунку». Его дело — невеликое. Он расскажет, а Сорин с мужиками пускай сам у него спрашивает, кто таков, зачем пожаловал и не пожертвует ли чего-нибудь ценного голодающим и обездоленным работягам.

Чего Пешта не ожидал, так это того, что, поравнявшись с переулком, мужчина неожиданно остановится и негромко проговорит:

— Не советую, мальчик, — он чуть повернул голову, на секунду взглянув затаившемуся в темноте Пеште прямо в лицо. — Дорого обойдется.

Мигом забывшему, как дышать, Пеште показалось, будто перед ним кто-то рывком дверь в ледяной погреб распахнул, так, что плеснувший в переулок холод мгновенно продрал до самых печенок. Незнакомец смотрел всего лишь долю мгновения, а потом все так же плавно и неторопливо зашагал по своим делам. Вроде и не сказал ничего эдакого, и голос мягкий, приятный, и взгляд спокойный, не угрожающий — спроси кто, чего испугался, так и объяснить не получится. Только объясняй или нет, а у Пешты от нутряной жути волосы на загривке зашевелились, и вся короткая жизнь перед глазами промелькнула. Как перед смертью.

Постояв еще немного и не слыша ничего вокруг за заполошным стуком собственного сердца, Пешта развернулся и что есть мочи припустил в глубину хитросплетения темных переходов, унося ноги, а вместе с ними и все остальное от «Веселого чугунка» подальше. Черт с ними с обоими — и с Сорином, и с патрулями!

Дельными советами лучше не разбрасываться.

* * *

Пожалуй, к подобному фон Кролок оказался не готов.

Оставляя фон Этингейра в замке в полном одиночестве и тем самым предоставляя ему кратковременную свободу, граф ожидал чего угодно — того, что юноша со свойственным ему любопытством примется исследовать огромный замок, в котором можно было при достаточном усердии обнаружить множество интересных вещей, за ненадобностью покрывающихся пылью, того, что он попытается влезть в его кабинет и повторно сунуть нос в графские деловые бумаги. Наконец, даже того, что он, наплевав на здравый смысл, а заодно и на все предупреждения, попробует покинуть просторную свою темницу хотя бы из чувства противоречия. Но вот того, что молодой человек обнаружится в склепе, да еще и в подобном состоянии, Кролок не предполагал совершенно.

Некоторое время граф молча рассматривал распростертого прямо на пыльном полу юношу, глаза которого слепо смотрели куда-то вверх, и с раздражением думал о том, что напрасно, проверяя местоположение Этингейра, не касался вопроса его самочувствия, так что определить, сколько времени прошло с начала припадка, теперь будет затруднительно. На этот вопрос мог ответить лишь сам барон, однако для этого нужно было до него каким-то образом дозваться. Этингейр коротко и часто дышал, абсолютно никак не отреагировав на появление в склепе еще одного вампира, глаза у него были абсолютно черные, и в них не усматривалось ни грамма осмысленности. Время от времени тело его конвульсивно вздрагивало, тонкие пальцы судорожно скребли по камню обломанными, уже начавшими заостряться ногтями. Глядя на него, можно было предположить, будто некоторое время назад барон перенес тяжкий приступ эпилепсии, однако, аккуратно коснувшись сознания юноши, граф понял, что нынешнее незавидное его состояние вызвано сильнейшим перенапряжением разума. Вампиры действительно обладали воистину феноменальным слухом, однако мозг их благоразумно отсеивал ненужные шумы, оберегая владельца от лишних проблем. Вот только мозг Этингейра, как не раз уже успел убедиться Кролок, реагировал на новообретенные способности барона весьма странным образом, то блокируя их, то, напротив, заставляя проявляться излишне бурно и без малейшего ограничения. Даже если ограничение это было критически необходимо.

Граф даже знать не хотел, каково это — слышать абсолютно все звуки в радиусе трех-четырех миль и не иметь возможности остановить или приглушить этот сводящий с ума поток. В какой-то степени спасением для Этингейра служило то, что замок стоял уединенно и находился достаточно далеко от человеческого жилья. Если бы дело происходило в городе, за разум юноши нельзя было бы дать и того самого талера, в который фон Кролок сегодня уже оценил его остриженную голову. Впрочем, вероятнее всего, даже с учетом «щадящих» условий мозг, а точнее, сознание Этингейра оказалось необратимо повреждено.

Обхватив подбородок ладонью, Кролок задумчиво принялся постукивать пальцем по щеке, размышляя о том, что все его сомнения относительно барона, кажется, разрешились сами собой — едва ли стоит рассчитывать, что после подобного потрясения мальчик останется в своем уме. А работать с не только дефективным, но еще и безумным подопытным было опасно и абсолютно бессмысленно. И вместо того, чтобы пытаться ему помочь, проще отнести это псевдоживое тело в замковый морг, покончив с его страданиями раз и навсегда. Благо сейчас юноша едва ли был способен что-то почувствовать, полностью поглощенный безуспешными попытками «переварить» ту адскую какофонию звуков, которая грохотала у него в ушах.

Самым досадным было то, что в подобном исходе отчасти оказался виновен сам граф, опрометчиво предположивший, будто Этингейр в свои девятнадцать лет в состоянии хотя бы на час остаться без присмотра. Импульсивному, кипящему от гнева юноше требовалось слегка остыть перед разговором, существенным настолько, что Кролок специально отложил его более чем на сутки, приказав Новаку провести «наглядную демонстрацию» с отрезанием волос, которая должна была дополнительно закрепить в сознании барона некоторые истины, «жизненно» необходимые для его дальнейшего существования в виде вампира. И вот, стоило графу ненадолго отвернуться, как Герберт Флориан фон Этингейр ухитрился сделать их дальнейшее сотрудничество абсолютно нецелесообразным. Что, впрочем, не слагало ответственности с самого Кролока, не предположившего подобного исхода и не проконтролировавшего за минувший час состояния своего подопытного.

— Нельзя предусмотреть всего, — поморщившись, негромко констатировал очевидное граф и, наклонившись, с легкостью подхватил барона на руки, шагнув прямиком в морг.

Этингейр абсолютно не сопротивлялся, мало чем отличаясь от очередной уже мертвой жертвы Кролока, которой предстояло лишь упокоение. Неровно остриженная голова юноши запрокинулась, по телу пробежала еще одна слабая судорога.

«Они просто сдались. Я своими глазами видел облегчение на их лицах, когда мы прощались», — полный горькой обиды и злости голос еще живого Этингейра звучал хрипло, но за всем этим Кролок чувствовал некую обреченность.

Каков в самом деле реальный шанс на то, что рассудок мальчишки справится с подобным испытанием?

Остановившись возле плахи, граф снова коснулся связи между собой и своим сломанным «творением». Все верно — никакого.

Так же, как не существовало никаких реальных шансов на то, что сорвавшийся, одержимый жаждой крови вампир придет в себя всего лишь от одного удара о ступени.

«Я не брошу, не предам, не отвернусь. Я буду бороться за вас до конца.»

— А впрочем, чем только черт не шутит.

Фон Кролок перехватил юношу поудобнее. В любом случае, ночь ему предстояла долгая, и морг, в котором элементарно некуда сесть, кроме не слишком подходящей для этой цели плахи, был бы не самым удачным выбором.

* * *

Его не существовало и, вместе с тем, он был абсолютно везде. Слишком быстро он понял, что тело — мертвое, холодное, замкнутое — слишком мало, чтобы вместить в себя целый мир, и Герберт от него отказался. Морю никак не поместиться в чайной чашке — фарфор разлетится на мелкие осколки, так же, как разлетится его разум. И Этингейр, опрометчиво пожелавший слышать все, получивший желаемое и не понимающий, как это остановить, какой-то частью своего сознания понял, что, если он хочет уцелеть, он должен бросить чайную чашку в море и позволить ей утонуть.

С трудом забившись обратно под землю, туда, где звуки казались чуть глуше, Герберт рухнул на пол и полностью погрузился в беснующийся водоворот звуков.

Он был ветром, поющим в жерлах каминных труб, он был многоголосым тиканьем часов по всему замку, он был шелестом паучьих лапок, перебирающих нити паутины, он был треском веток под волчьими лапами и шорохом листьев, опадающих на прелую землю, он был фырканьем лошадей в стойлах, шагами и голосами десятка мужчин и женщин, звоном цепи привязанного в чьем-то дворе пса, криком ночных птиц и скрипом снега в горах. Он и сам не понял, в какой момент его не стало — в какой момент Герберт фон Этингейр превратился в пустой, лишенный мыслей и разума камертон для тысяч звуков, заставляющих его звенеть. Некоторые — сильнее, некоторые — едва вызывая легкую вибрацию стальных лепестков.

Где-то там, в глубине, отголосками плескался ужас. Ужас перед тем, что он никогда больше не сможет отделить себя от этого звона. Брошенная в море чашка, стенки которой отделяли его «я» от окружающего мира, погружалась все глубже, и краем сознания Этингейр понимал, что совсем скоро многотонное давление соленой воды перемелет ее в пыль. Но помешать этому уже не мог.

На секунду Герберт почувствовал, как по окружающему миру, грозящему вот-вот сожрать его окончательно, прошел мощный толчок, словно от начавшегося землетрясения.

А в следующее мгновение на него обрушился черный, непроницаемый купол оглушительной, абсолютной тишины.