Эффект мортидо (джен)

Когда над горными вершинами занялось слабое зарево бледного и холодного октябрьского рассвета, Кролок спустился в склеп, ощущая себя порядком уставшим и оттого еще более недовольным. Этингейр определенно обходился дороже, чем рассчитывал граф — полная ментальная блокада, которой ему пришлось накрыть разум бестолкового своего подопытного, ощутимо тянула силы, даже невзирая на устойчивую связь между обратившим и обращенным. Десять часов, которые граф провел в комнате, отведенной в пользование барона, сидя во вплотную придвинутом к его постели кресле, утомили Кролока сильнее, чем десять ночей выплетания зова для очередной жертвы бала.

Ситуация осложнялась еще и тем, что «гасить» разум высшего вампира было занятием не только затратным, но и откровенно небезопасным — лишенные гласа здравого смысла инстинкты немертвого могли счесть подобное посягательство прямой угрозой хозяину и попытаться уничтожить источник этой угрозы даже «вслепую». Что Этингейр неоднократно и пытался проделать, один раз почти достигнув цели — едва не вцепившись Кролоку клыками в запястье. Уберегла графа от ранения, а юношу, соответственно, от немедленного обезглавливания лишь отточенная годами скорость реакции, с которой Кролок отдернул ладонь, да еще не успевший исчерпаться после недавней трапезы запас сил, которые граф способен был влить в ментальное воздействие, дабы одновременно с блокадой еще и безжалостно придушить хищнические рефлексы юноши.

Что самое неприятное, Кролок был почти уверен — все его действия не имеют особого смысла. Вероятность сохранения бароном разума мало отличалась от нуля, и, пожалуй, зайди речь о ком-то из прошлых подопытных, Кролок ни секунды не колебался бы с вердиктом. Однако в случае с Этингейром, демонстрирующим весьма интригующие отклонения не только в худшую, но, изредка, и в лучшую сторону, крошечный шанс на иной исход действительно сохранялся. Правда, узнать, сумел ли мозг юноши за десять часов полной изоляции от любых внешних раздражителей оправиться от причиненного ему приступом вреда, Кролок мог лишь следующим вечером, а до тех пор рентабельность его щедрых вложений оставалась под серьезным вопросом — исходя из которого, тело юноши граф перед наступлением дня предпочел поместить в замковый каземат.

У потенциально безумного Этингейра в вопросе пробуждения была небольшая фора, вполне достаточная, чтобы молодой человек попытался удрать или избавиться от «конкурента». Разумеется, вампиры, как высшие, так и низшие, без нужды на сородичей не нападали, однако сумасшествие в первую очередь и отличалось непредсказуемостью своих проявлений, самым частым из которых у немертвых была звериная агрессия. Так что рисковать Кролок совершенно не собирался.

Впрочем, когда на следующий вечер проснувшийся граф попытался ментально проверить состояние Этингейра, он обнаружил, что предосторожность оказалась излишней — другой конец связи истончался, истаивая где-то в бесконечности. Подобных «мертвых» связей у Кролока было еще семь, шесть из которых тянулись к предыдущим, бесславно окончившим свое существование подопечным, а одна — самим фактом своего существования доставляющая графу неизъяснимое мрачное наслаждение — к почившей его же стараниями фрау Борос.

Поскольку вариант с безвременной кончиной Этингейра был абсолютно несостоятелен, граф пришел к выводу, что тот попросту задерживается с пробуждением, что нередко случалось с вампирами после серьезного истощения. Выбираясь из гроба и приводя себя в порядок, граф подумал, что, если каким-то чудом им обоим удалось уберечь разум юноши в целости, придется выводить его на внеочередную охоту — на сутки раньше запланированного графика. Однако, прежде чем строить планы, требовалось внести ясность в вопрос, чем именно Кролоку предстояло заняться сегодня — «выгулом» барона или рытьем для него соответствующего размера могилы. Поэтому — спустя еще четверть часа — ощутив, как, свидетельствуя о скором пробуждении юноши, начала подрагивать нить ментальной связи, Кролок, прихватив двуручник, шагнул прямиком в замковое подземелье.

Этингейр лежал ровно там же, где граф оставил его накануне — губы слегка приоткрыты, светлые, успевшие отрасти почти до первозданной длины волосы рассыпались по каменному полу. И в целом выглядел молодой человек настолько умиротворенным и безобидным, что Кролоку оставалось лишь признать всю ироничность ситуации, в которой носитель столь ангельской внешности стал одним из самых опасных и кровожадных хищников на земле.

Длинные ресницы барона дрогнули, и он, наконец, распахнул глаза, глядя на склонившегося над ним графа снизу вверх.

Герберт абсолютно не представлял, сколько времени прошло на самом деле, однако, если судить по ощущениям, с момента его приступа минуло не меньше недели, наполненной лишь тишиной и всепоглощающей тьмой.

Поначалу она почти полностью пожирала его, оставляя от того, что можно было называть Гербертом, лишь жалкое, безымянное, испуганное существо, не способное отделить себя от окружающего мрака. Однако, чем больше проходило времени, тем отчетливее он ощущал, что в этой темноте, кроме него, есть кто-то еще. Это незримое присутствие юношу странным образом не тревожило, скорее, наоборот — от него веяло некоей холодной незыблемостью, и осознание того, что он не один, помогло Этингейру, наконец, провести четкую границу между такими понятиями, как «я» и «все остальное». А затем темнота изменилась, став более гулкой и пустой, позволившей Герберту окончательно вспомнить самого себя, и юноша понял, что в реальности ночь сменилась днем, погрузив его в обычный для вампиров сон.

Некоторое время Герберт, медленно моргая, прислушивался к себе, молча рассматривая Кролока, который заговаривать первым тоже не стремился, в свою очередь, изучая барона. В обращенном на него взгляде было столько скепсиса, что в иное время Этингейр не преминул бы сказать Их Сиятельству какую-нибудь гадость. Однако сейчас при виде графа Герберт испытывал несколько иные чувства.

— Никогда не думал, что скажу это, но, знаете, граф, ваше угрюмое лицо — самое восхитительное из того, что я когда-либо видел, — абсолютно искренне заявил он.

Прежде чем заговорить, фон Кролок еще раз исследовал сознание юноши через ментальную связь.

— Кажется, я тратил силы попусту, и разум ваш спасти не удалось, — наконец, вынес он вердикт, заставивший даже не пытающегося подняться с пола Этингейра пренебрежительно фыркнуть.

— А вот характер у вас все равно премерзкий, — несмотря на откровенно дрянное самочувствие, ощущая себя в эту секунду безгранично счастливым от самого факта, что может видеть, слышать и чувствовать окружающий мир, отметил он и, скосив глаза, поинтересовался: — Зачем, хотелось бы знать, вы притащили с собой это кошмарное детище безвестного оружейника?

Впрочем, о назначении меча в графской руке Герберт прекрасно догадывался сам, и от блеска заточенного до бритвенной остроты клинка в груди у Этингейра что-то болезненно сжалось. Слишком свежо было воспоминание о том, как этот же самый клинок с коротким свистом опустился на шею первой и пока единственной гербертовой жертвы, одним ударом перерубая шейные позвонки. А еще о том, каким невозмутимо спокойным при этом оставалось восково-бледное лицо графа — словно обезглавливание человека, пускай и мертвого, взволновало его не сильнее, чем «убийство» обнаруженной в шкафу моли, которой не стоило давать шансов расплодиться. Этингейр прекрасно знал о судьбе шестерых своих предшественников, однако знание это оставалось чем-то пугающим, но бесконечно далеким. Пожалуй, именно в эту секунду, глядя на тяжелый двуручный меч, который Кролок даже не пытался прятать, Герберт не просто понял, а по-настоящему осознал, что, в случае чего, он исключением не станет. Правда, похоже, еще не сегодня.

— Поднимайтесь, — явно не находя смысла обращать внимание на глупые вопросы, ответы на которые и без того совершенно очевидны, велел граф. — Перед тем, как мы отправимся, вам нужно привести себя в надлежащий вид.

— Какого ранга мероприятие мы намерены посетить? — осознав, наконец, что продолжает лежать на голом, не слишком чистом полу посреди какого-то непонятного каменного мешка, подозрительно напоминающего миниатюрную и не обезображенную плахой версию замкового морга, Герберт проворно вскочил на ноги. — Неофициальный прием в тесном кругу избранных лиц, приватная встреча, бал, официальное торжество? Должен же я понять, какой из одного моего камзола будет уместен!

Герберт прекрасно понимал, что ему давно уже стоило бы замолчать, но странное сочетание дурноты, страха от осознания того, какой участи ему удалось избежать лишь чудом, счастья от возможности вновь очутиться в реальном мире, нервного желания немедленно куда-то бежать и что-то делать там, где он в итоге окажется, гнала его вперед, не позволяя остановиться.

Фон Кролок склонил голову к плечу, изучая охваченного запоздалой, замешанной на облегчении и жажде истерикой молодого человека, размышляя о том, что, по крайней мере, вчерашние его усилия не были напрасной тратой времени, а еще о том, что ментальная прочность разума Этингейра действительно производит впечатление и, учитывая проявленные ранее способности к воззванию, особое внимание при обучении стоит уделить именно менталистике. Впрочем, иногда поведение молодого человека заставляло предполагать, будто перегрузка сознания не сумела свести его с ума по той простой причине, что юноша и так уже был несколько безумен… Однако граф неплохо понимал, как этим сортом безумия можно распорядиться.

— Приватная встреча, барон, — сообщил он и, взяв Герберта за локоть, так, что тому показалось, будто пальцы у графа сделаны вовсе не из плоти, а из железа, добавил: — Только вы, я и ваш ужин. Что же до сменного костюма… вопрос куда проще, чем кажется.

* * *

Очередное головокружительное путешествие сквозь пространство закончилось на обочине пустой одноколейной дороги посреди глухого леса, и Герберт, пошатнувшись, вцепился в рукав графа, дабы не потерять равновесие и не свалиться прямиком в растущий на этой обочине куст терновника. Перемещения подобным способом юноше откровенно не нравились хотя бы потому, что он никогда не знал, где окажется в следующее мгновение, и в первые секунды по прибытии на место у него мутилось в глазах.

— Ну и куда вы меня притащили на сей раз? — светски полюбопытствовал он, выбираясь на дорогу следом за своим молчаливым «извозчиком», а затем, брезгливо передернув плечами, добавил: — Мне крайне любопытно, граф, вы тоже ходите в чьих-то обносках, или эта отвратительная участь уготована только мне?

В темном, расшитом шелковой нитью камзоле Герберт и впрямь чувствовал себя неприятно и весьма неуютно. Не столько потому, что он был с чужого плеча, сколько потому, что юноша доподлинно знал — в нем кто-то умер. Замковая гардеробная, под которую был отведен целый зал, где запросто можно было дать недурной бал на четыре десятка персон, воистину поражала богатством и разнообразием хранящихся в ней нарядов, однако Герберт, помимо интереса, при взгляде на нее ощущал гадкий холодок межу лопаток. За каждым из сотен принадлежащих разным эпохам и разным сословиям одеяний стоял числящийся на совести Кролока покойник. И для не обделенного богатым воображением, всегда отличавшегося впечатлительностью молодого человека гардеробная представлялась одним огромным кладбищем графских жертв. Мысль о том, что еще немного — и его собственный камзол тоже оказался бы здесь, вызывала у Герберта содрогание.

В ответ на свой провокационный вопрос юноша удостоился со стороны Кролока короткого пренебрежительного взгляда и едва заметной кривой усмешки, на секунду обозначившейся на его бледных губах:

— Предпочитаю пользоваться услугами портного, герр Этингейр. Однако вы визита к нему пока не заслужили, и посему либо будете довольствоваться «обносками», либо заниматься стиркой своего единственного одеяния самостоятельно, — осмотревшись, граф безошибочно определил верное направление и зашагал вперед, вынудив слегка оторопевшего от такого поворота дела Герберта сделать то же самое. — Мы в двух милях от Раски, если название этого города вам о чем-либо говорит.

— Что значит «не заслужил», и кому об этом судить? Вам? — догоняя Кролока и без труда подстраиваясь под его размеренный шаг, требовательно спросил молодой человек, которого ответ графа мало того, что не обнадеживал, но еще и порядком возмущал. — У меня, в конце концов, есть собственные деньги, и я могу…

— Нет, не можете, — перебил его Кролок. — Если вы запамятовали, могу напомнить, что третьего дня вы едва не убили Кристофа, так что ему пришлось покинуть замок на неопределенный срок. Вы совершенно не умеете сдерживаться в присутствии смертных, а потому, вероятнее всего, портной даже не успеет снять с вас мерки прежде, чем вы перегрызете ему горло. До тех пор, пока вы не научитесь отдавать себе отчета в своих же действиях, барон, новой одежды вы не получите. Да и обслуживать себя придется самому, — граф немного помолчал, прислушиваясь к лесным шорохам и, чуть повернув к Герберту бледное лицо, вкрадчиво спросил: — Скажите же мне, герр Этингейр, зачем я велел Кристофу отрезать ваши волосы? Отнюдь. Подобные глупости достойны вас, но не меня. Подумайте еще.

Герберт, уже собиравшийся было честно заявить, что, по его глубокому убеждению, граф — мстительный, жестокий мерзавец, решивший таким образом наказать его за то, что он так и не извинился перед Новаком, да и в целом, чтобы не забывал, кто в замке главный, бросил на Кролока сердитый взгляд исподлобья, догадавшись, что вампир вновь с легкостью «считал» крутящийся у него на языке ответ. Коротко и раздраженно вздохнув, юноша потянул себя за спадающую на щеку светлую прядь окончательно вернувшихся к изначальной длине волос и, нахмурившись, замолчал, глядя себе под ноги. Граф размышлениям своего подопечного не мешал, благо времени для беседы у них было предостаточно — недаром Кролок предпочел вынырнуть из теней на столь внушительном расстоянии от предместий Раски. Как показал случай с Кристофом, юноше стоило приближаться к людям и местам их обитания строго постепенно.

— Кристоф, хоть он и ниже меня по статусу, имеет серьезное влияние, — спустя несколько минут размышлений задумчиво протянул Герберт, который, несмотря на обиду, действительно попытался обдумать произошедшее накануне с точки зрения здравого смысла. — Если пренебрегать поддержанием хороших с ним отношений, он вполне может однажды не ограничиться волосами.

— Верно, герр Этингейр, — Кролок кивнул. Юноша был излишне импульсивен и вспыльчив, однако, как и предполагал по итогам их первой же беседы граф, когда требовалось, думать и анализировать он тоже умел. Главное было — правильно на него надавить. — Волосы ваши отросли менее чем за сутки и, скажу больше, вы никогда уже не сумеете избавиться от них, даже если однажды сами пожелаете. А память, полагаю, сохранится надолго — ничто так не способствует усвоению истины, как наглядность. Однако вы мыслите слишком мелко, — поймав на себе вопросительный взгляд Этингейра, граф пояснил: — Вы все еще пребываете в плену сословных иллюзий. Они безобидны для людей, однако вы не человек, и для вас они — опасная роскошь. Став вампиром, вы добровольно шагнули с социальной лестницы в никуда. «Барон», «граф», — Кролок сделал витиеватый жест ладонью, — в нашем с вами случае это всего лишь форма обращения, слова, за которыми больше ничего нет. Ни прав, ни обязанностей, ни положения. Вы мертвец не только с физиологической, но и с общественной точки зрения, а мертвец статуса не имеет вовсе, запомните это, мальчик. И никогда не забывайте, иначе однажды забывчивость вас погубит. Короли, аристократы, купцы, мастеровые, крестьяне и даже самый последний нищий, просящий подаяния — для вас теперь не существует разницы. Все они вам — ровня, и вы — ровня им всем.

— Ну, знаете ли! — сорвав с растущей возле дороги лещины тонкую ветку с широкими пожухшими листьями, Герберт принялся машинально вертеть ее в пальцах. — Я ничего против мастеровых, крестьян, и даже нищих не имею, но считать их ровней — увольте! Экая чушь! Мой род…

— И рода у вас тоже больше нет, — безжалостно заметил Кролок, рассматривая молодого человека, готового, кажется, ногами затопать от праведного негодования на то, что граф посмел порочить незыблемые для него с самого детства истины. — А если говорить точнее, вы в нем — один из почивших родственников, не оставивших после себя ни наследства, ни потомства. И, как бы ни отвратительна была вам эта правда, придется ее принять. В противном случае вы не просуществуете достаточно долго, чтобы насладиться бессмертием, к которому так стремились. К Кристофу вам подобает относиться с уважением и благодарностью, герр Этингейр, как делаю это и я. Если вы однажды все же покинете этот замок на своих ногах, вы быстро поймете, что существование вампира крайне затруднительно без смертного компаньона, который будет обеспечивать его нужды, служить посредником между ним и миром и, что особенно важно, следить за его безопасностью днем, когда сам он уязвим и беззащитен. Разумеется, вы можете избрать путь полного отшельничества, взяв все заботы на себя, однако что-то подсказывает мне, барон, что своими руками вы обеспечить себе комфортное существование не способны.

— Можно подумать, что вы, поборник равенства, в отсутствие Кристофа будете сами стирать свои камзолы и чулки! — не удержавшись, ехидно заметил уязвленный посягательствами на свой статус Герберт.

Юноше никогда не было свойственно презрение к низшим сословиям, которые многие из его знакомых и знакомых его родителей едва ли держали за людей. Он был доброжелателен и в меру вежлив со слугами, за исключением тех случаев, когда бывал откровенно не в духе, охотно подавал милостыню стоящим на паперти нищим, запросто мог поддерживать беседы с портными, сапожниками и трактирщиками, общаться с которыми в последний месяц ему довелось слишком уж много. Джеррит Маттиас барон фон Этингейр исправно учил сыновей тому, что настоящий аристократ — не только по праву рождения, но и по духу — должен вести себя с достоинством, обладая гордостью, но отказывая себе в высокомерии и гордыне, не возвышающих, но лишь унижающих его. Однако вместе с тем Герберт всегда твердо осознавал свой статус и положение — он принадлежал к высокому роду, и ни ему самому, ни всем остальным не следовало забывать об этом.

— В первую очередь я привык бережно носить свои вещи и не имею обыкновения их пачкать, валяясь на грязном полу. Однако, если потребуется — буду, — невозмутимо подтвердил граф и, как ни в чем не бывало, продолжил: — Если же вы пожелаете существовать с привычными удобствами, вам придется связать себя со смертным человеком. Лучше и надежнее всего — с одним. Вы должны прекрасно сознавать, что от этого человека будет зависеть ваша «жизнь», которую он сможет оборвать в любой момент. А еще — что, по большому счету, этот человек нуждается в вас гораздо меньше, чем вы нуждаетесь в нем. Вы вампир, а не помещик, и не можете позволить себе с легкостью выгнать одних слуг, набрав новых, не слишком заботясь об их безусловной преданности.

«Вот и выходит, что мы с ним оба друг от друга зависим чуть ли не вровень. Простым слугам от господ такого отношения никогда не дождаться, уж не сомневайтесь, а я у него вроде как напарник, получается», — припомнив слова Новака и сопоставив их с тем, что только что услышал от графа, Герберт хмыкнул и, отбросив от себя истерзанную ветку, поинтересовался:

— А что же, хваленые «чары», которыми вампиры выманивают из домов невинных девиц в кружевных сорочках, не способны обеспечить безусловной преданности хозяину?

— Отчего же, чары, которыми вы, при должном усердии, и сами научитесь через пару лет выманивать из домов кого захотите, вполне могут справиться и с этим, — граф на ходу пожал плечами. В частом ельнике справа коротко рявкнул учуявший прогуливающуюся по дороге нечисть волк, и Этингейр нервно вздрогнул всем телом, приблизившись к графу еще на полшага, что заставило Кролока невольно усмехнуться. Все без исключения животные боялись вампиров, точно огня, спеша убраться с их дороги как можно быстрее и как можно дальше, так что молодой человек одним своим присутствием способен был привести в ужас даже разъяренного медведя, однако опасливо косящийся в сторону ельника барон явно считал, что волки для него представляют куда большую опасность, нежели сам граф, к которому он, будто невзначай, старался держаться поближе. Совершенно, с точки зрения Кролока, ошибочно. — Однако зов подобного уровня мутит разум смертных и со временем начинает разрушать его, делая такого рода слуг бестолковыми. К тому же все созданное искусственно по качеству неизменно проигрывает взращенному естественным путем.

Прежде, чем Герберт успел ответить, плотная стена деревьев расступилась, и взглядам стоящих на взгорке вампиров открылся расположившийся на дне небольшой долины город, тускло мерцающий в глубоких вечерних сумерках огнями масляных фонарей. Собственно, определить, где заканчивается пригород и начинается сама Раска, не представлялось возможным, поскольку городская стена попросту отсутствовала, так что городские окраины плавно сливались с раскиданными тут и там, разделенными наделами перепаханной земли домами предместий. Помимо узкой и явно не слишком проторенной дороги, по которой пришли вампиры, и которая, вероятнее всего, вела к дальней вырубке или служила нуждам водовозов, в город вело еще два широких, наезженных тракта, движение на которых продолжалось, невзирая на темноту. Герберт глубоко вдохнул, и носа его коснулся запах прелой листвы, хлеба и горького печного дыма. И людей. Этот неуловимый запах заставлял мысли Этингейра путаться — теплый свет, падающий из окон домов, привлекал юношу, вызывая настойчивое желание подойти ближе. Он сделал пару шагов вперед, сам толком не решив, куда, собственно, собирается идти, но точно чувствуя, что идти непременно надо, однако тут же донесшийся из-за его спины холодный голос заставил Герберта остановиться:

— Не торопитесь, барон. Вы ведь не животное, чтобы бездумно бежать следом за своими инстинктами, — Кролок остановился чуть позади Герберта, ленивым взглядом окидывая окрестности. — Определитесь сперва, что, собственно, вы намереваетесь делать? В прошлый раз нам повезло встретить одиночку на пустой дороге, однако подобная удача — редкость. Вам нужно правильно выбрать жертву, а для этого вы должны внимательно смотреть, слушать, и главное, барон, делать выводы.

Герберт гордо выпрямился, вскидывая подбородок, и, не оборачиваясь, коротко кивнул — память о том, к чему привела прошлая попытка «слушать», повергала его в самый настоящий ужас. Никогда впредь Этингейр не желал снова окунуться в это безумие звука, разрывающее его голову на части так, что он почти чувствовал, как что-то внутри нее лопается с неприятным, утробным хрустом, превращая его хуже, чем просто в животное — в массу бессмысленной, болезненной плоти. Юноша на мгновение крепко стиснул кулак, так, что острые ногти больно врезались в ладонь, и медленно, бесшумно выдохнул, еще раз вспоминая слова отца касательно проявления Этингейрами слабости. Фон Кролок мог говорить все, что ему вздумается, однако род у Герберта был — пускай даже сам этот род, наверняка, уже почитал его мертвым — и отказываться от фамильной чести в угоду циничным рассуждениям двухсотлетнего покойника он не намеревался.

— Слух, барон, равно как зрение или скорость, чрезвычайно важны для вампира, особенно в период охоты, и вам необходимо научиться использовать его, невзирая на предыдущий опыт, — голос графа прозвучал совсем рядом, а затем на плечи замершего в напряжении Герберта уверенно легли широкие ладони. — Я не предусмотрел возможности вашего срыва минувшей ночью, но этого больше не повторится. Сейчас все иначе, и в случае, если что-то пойдет не так, я вмешаюсь немедленно. Вы вольны относиться ко мне как угодно, но усвойте твердо: причинять вам вред или позволять вам причинить его самому себе — совершенно не в моих интересах. Не напрягайтесь — слух никак не зависит от мышечного усилия. Не пытайтесь расслышать все, вас интересуют только люди в радиусе полумили, в саму Раску не вслушивайтесь, в ней слишком людно, и для вашей охоты она не подходит. Пусть звук следует за взглядом. А подходящую добычу… что ж, ее вы определите сами.

В тоне стоящего прямо у него за спиной мужчины не было ни капли утешительной, подбадривающей теплоты, которую Герберт нередко слышал от своих учителей, старающихся настроить юного барона на решение сложной задачи, однако не было в нем и сомнений. Кролок говорил так, словно Герберт уже не раз на его памяти делал нечто подобное, и сейчас граф всего лишь напоминает ему верный порядок действий. Впрочем, Кролок и не пытался Герберта убеждать — он спокойно излагал, как все будет на самом деле, и иных вариантов развития событий попросту не существовало.

Еще раз глубоко вздохнув, Этингейр на секунду смежил веки, сосредотачиваясь и испытывая странное чувство благодарности от того, что граф так и не убрал руки с его плеч, а затем распахнул их, сознательно окунаясь в тугую, мерную волну накатывающих на него звуков, рассматривая окрасившийся всеми оттенками серебра и железной лазури мир почерневшими, чуть прищуренными глазами.

* * *

Выбирать пришлось из троих — юноши, ожидавшего кого-то в облетающем осеннем саду на левом краю предместий, слегка подгулявшего мужчины, возвращающегося домой из городского трактира, и женщины, отправившейся на ночь глядя за водой. И Герберт, по зрелом размышлении, остановился на последней — слишком уж удобно располагался почерневший сруб колодца и слишком пустынны были его окрестности.

За свою недолгую жизнь Этингейр не раз слышал, что убивать в первый раз — сложнее всего, и сам искренне верил в эту максиму, однако на деле все оказалось совершенно иначе. Первую жизнь он отнял, полностью поглощенный ошеломительными, абсолютно незнакомыми ему ощущениями, раскаленными, темными, притягательными и мучительными одновременно. Герберт тогда не знал, чего ему следует ожидать, не был готов, и едва ли сознавал, что именно он делает. Тогда как на сей раз, глядя в немолодое, перепуганное лицо чьей-то жены и матери, которую дома, наверняка, ожидала ее семья, он ясно понимал, что именно на нем лежит груз кошмарного выбора — это мог быть кто-то другой, но Этингейр решил, что умереть должна именно она. Умереть для него.

Как он и говорил когда-то Кролоку, люди умирали каждый день, вот только прежде Герберт не имел к этому факту ни малейшего отношения и, с лихорадочным наслаждением впиваясь клыками в шею своей жертвы, Этингейр отчаянно желал, чтобы ей не было больно. Словно это лицемерное желание могло хоть как-то облегчить тяжесть его поступка или участь его жертвы.

Граф, с любопытством наблюдающий за несколько более аккуратными и осмысленными, чем в прошлый раз, действиями барона, прекрасно ощутил, как взметнулся выпущенный юношей зов, все такой же неконтролируемый, как тогда, на ночной дороге. Слишком грубый, слишком мощный, ломающий разум, сетью оплетающий личность женщины, уничтожая ее полностью и безвозвратно, погребающий все ее воспоминания и мысли под лавиной испытываемого самим Этингейром удовольствия. В некоем извращенном смысле барон словно разделился надвое, занимая собственным сознанием два тела сразу — немертвое и умирающее. Для и так обреченной женщины подобное было скорее благом — то малое, что осталось от нее самой, действительно не испытывало ни страха, ни боли, ни сомнений, полностью погруженное в почти экстатическое наслаждение утоляющего жажду вампира. А вот для барона подобное столь полновесное и примитивное слияние с умирающим сознанием жертвы со временем могло обернуться неприятностями, так что граф лишний раз убедился — силы у Этингейра было более, чем достаточно, интуитивная склонность проявлялась весьма ярко, но над техникой необходимо было начинать работать в самое ближайшее время.

Когда женщина, наконец, потеряла сознание, безвольно обвиснув на руках барона, тот подчеркнуто аккуратно опустил ее на траву и, словно в задумчивости, провел бледной ладонью по подбородку, стирая с него алые потеки крови. Вытянувшиеся клыки его медленно укорачивались, возвращаясь к свойственной людям форме, взгляд прояснялся и вместе с тем делался все более мрачным и отрешенным. Лицо Этингейра застыло в неподвижности, и лишь уголки плотно сомкнутых синеватых губ подергивались едва заметно и судорожно — ни следа общности с бурной истерикой после предыдущей охоты.

— Ей просто не повезло, — покачивая головой, тихо пробормотал он себе под нос и уже громче добавил: — И какой только черт дернул ее пойти за водой? Вот скажите, граф, зачем в одиннадцатом часу может срочно понадобиться два ведра воды, когда все нормальные люди еще засветло наполняют бадью на утро? Кто вообще так делает?

— Понятия не имею, — граф пожал плечами, отчасти позабавленный почти обвиняющим тоном Этингейра, который мужественно пытался справиться с только что сотворенным, не теряя лица. — Теперь мы этого уже не узнаем, и не могу сказать, будто я огорчен. Пойдемте, барон, поселок слишком близко, нас могут увидеть, к тому же…

— Да. Погребение, я помню, — кивнув, юноша с легкостью подхватил на руки бессознательное тело и, держа спину неестественно прямо, шагнул к Кролоку, позволяя ему увлечь себя обратно в замок.

Так мерзко и при этом настолько хорошо, как сейчас, ему не было еще ни разу. Ощущал себя Герберт просто восхитительно, холод, после обращения терзавший его постоянно, как будто отступил, уменьшившись, тело было буквально переполнено энергией и желанием свернуть Карпатские горы просто ради забавы, хотелось шумного, буйного веселья, непременно включающего в себя выходки, которые его отец с неодобрением в голосе именовал не иначе как «безумными». Вот только человеческая часть Этингейра в это время болезненно корчилась от отвращения к самому себе, в том числе за те чувства, что принадлежали вампирской. И на этот раз Герберт не мог успокоить себя даже тем, что все, совершенное им, было совершено в результате помутнения рассудка. Он знал, что делал, и именно это было ужаснее всего.

Оказавшись в морге, Этингейр бросил косой, полный надежды взгляд на графа, который в ответ лишь едва заметно приподнял брови и демонстративно отошел к стене, небрежно опершись на нее спиной, застыв там сплошным сгустком черноты.

— Если угодно, могу уйти, — сказал он, и Герберт со всей отчетливостью понял, что на этот раз помощи от Кролока ему не дождаться.

— Ах, делайте вы, что хотите, мне все равно, — огрызнулся он, подавляя приступ паники и твердо решив, что унижаться перед графом, умоляя его вновь взять хлопоты о жертве на себя, ни за что не станет. В конце концов, именно он сделал выбор, а значит, просто обязан был закончить начатое.

Тело, казалось, все тяжелело с каждым шагом, что Этингейр делал по направлению к плахе, так что, когда молодой человек, наконец, достиг цели, он едва не начал пригибаться под его весом. Светлые, почти как у самого Герберта, пронизанные сединой волосы выбивались из-под платка, женщина еще дышала, пребывая в глубоком забытьи, и Этингейр, беря в руки странно легший в привычную к шпаге ладонь меч, стиснув зубы, напомнил себе, что на самом деле она уже мертва. Некоторое время в зале царило молчание, пронизанное лишь этим слабым, прерывистым дыханием, которое казалось Герберту оглушительным грохотом камнепада. Время шло, а он все стоял над телом своей жертвы, не в силах занести меч, чтобы прервать, наконец, ее мучения, причиной которых являлся он сам.

— Не забудьте вложить дополнительную силу в удар, иначе с первого раза не отрубите, — посоветовал фон Кролок, удостоившийся со стороны юноши взгляда, явно свидетельствующего о том, что Этингейр, пожалуй, испытал бы куда больший энтузиазм, если бы на плахе лежала графская голова. — Вы намереваетесь простоять так до рассвета? Право, барон, вы мужчина, несущий ответственность за дела рук своих — или, с учетом ваших предпочтений, подобный вопрос вовсе неуместен?

Никакого сочувствия и ни намека на понимание. Иначе натянутый, как тетива взведенного арбалета, мальчишка попросту сломается. Пускай он и казался спокойней и собранней, чем после прошлой охоты, на деле психическое состояние его было едва ли не более шатко, и Кролок не намерен был давать ему послаблений, неизменно ведущих к эмоциональному краху. Граф искривил губы в усмешке, и бледное лицо Этингейра исказилось от гнева.

— Я, помнится, ваших советов не спрашивал, — низко и глухо проговорил юноша, вскидывая меч над головой, и Кролок с удовлетворением отметил, что руки у него почти не дрожат. Барон опустил взгляд на распростертое на плахе тело, и на лице его появилось выражение мрачной решимости. — А вопрос моих предпочтений — не вашего ума дело.

Единственная слабость, которую позволил себе Герберт перед тем, как одним длинным, подгоняемым инерцией тяжелого клинка ударом опустить оружие — крепко зажмуриться.