Рок-н-ролл этой ночи (гет)

У каждого в жизни есть один день.

Самый лучший день, когда все удается, все получается.

Самый главный день в жизни, когда оглядываешься назад и понимаешь: вся предыдущая жизнь лишь куча старого барахла, которое не жалко выбросить на помойку.

Самый радостный день, когда жизнь улыбается приветливейшей из своих улыбок.

В этот день можно открыть следующую дверь и переступить порог. А можно не переступать.

Этот день бывает только один раз в жизни.

Только один день.

Если бы Северуса Снейпа спросили, он бы не колеблясь назвал этот день.

Семнадцатое июня.

В этот день он проснулся от шума воды и запаха кофе. И еще вставать не хотел, потому что подушка была такой мягкой и пушистой, а одеяло — таким воздушным и нежным. Потом вспомнил, как накануне вечером презрел все традиции и правила хорошего тона и улегся рядом с Гермионой на кровать. В конце концов, на одном диване они уже ночевали, так какая разница…

Вода шумела в душе, а кофе пах на плите. Северус блаженно потянулся, не желая пробуждаться от легкого и глубокого сна, в котором ему ничего не снилось. Солнце пронизывало комнату робкими затуманенными лучами и тихонько щекотало нос.

И встать бы, одеться, не сверкать же перед мисс Грейнджер нижним бельем. Вот сейчас прямо встать и одеться. Вот совсем сейчас-сейчас…

— Доброе утро, сэр. Кофе хотите?

Ага, сейчас. Позор на твою неседую голову, Северус Снейп. Ну не просить же девушку отвернуться после всего того, что между вами было…

Он поднялся на локте и принял кружку с горячим кофе. Сделал глоток почти машинально, пытаясь определить — может, он все еще спит, и это ему снится? Утро и туманное солнце, расслабленная полудремная ленца и кофе в постель…

— Вы извините, я тут похозяйничала. Ну не будить же вас только потому, что мне захотелось кофе.

Профессор согласно кивнул. Гермиона вспорхнула на подоконник, заболтала босыми ногами — и солнце, выпутавшись вдруг из тумана, полыхнуло за ее спиной, обняло ее всю, облило медом и золотом, осыпало блестками, окутало радугами и почти скрыло из глаз. Северус замер, боясь дышать: торжествующее сияние заполняло комнату безудержной радостью проснувшегося дня, и вместе с ним вокруг разливалась магия. Первозданное, чистое волшебство, почти обжигающее, как горный воздух, и такое же сладкое и пьянящее, и искрящееся, как Феликс Фелицис в бокале шампанского.

Видел ли ты когда-нибудь волшебство более настоящее, Профессор?

Многим ли смертным повезло очутиться так близко к истинному колдовству?

Дивайз нежилась в солнечных лучах, как воробьенок после долгой зимы. Шаловливые блики прыгнули на одеяло, заглянули в кружку с полуостывшим кофе, пробежали по лицу, заставив зажмуриться. А когда Снейп открыл глаза, солнце уже спряталось обратно в туман, и через приоткрытое окно лилась неприветливая прохлада, предвестник промозглого дня. Но даже когда Грейнджер сползла с подоконника и захлопнула фрамугу, ему все равно казалось, что солнечное сияние вокруг нее не угасло.

— Дональд Биссет определенно что-то знал, — задумчиво изрекла она, забравшись в изножье дивана.

— Вы о чем?

— О Дональде Биссете. Помните, про туман, который мяукал, чтобы королева не отменила парад?

Снейп не помнил. И следующие десять минут слушал про мяукающий туман, а потом о тигре и лошади, живущих под ковром, и о еще одной лошади, которая обитала в бумажном пакете в кухонном буфете.

Кофе давно кончился, и Гермиона сварила еще, а Снейп так и не удосужился вылезти из постели. Девчонка перетащила на кровать кресельный валик и удобно устроилась, сунув ноги под одеяло. Иногда ее прохладные ступни прикасались к лодыжкам Снейпа, она смущенно дергалась, а профессор делал вид, что ничего не замечает. Все это радовало и веселило Северуса, такой прозрачной и светлой радостью, и таким тихим и теплым весельем, каких он не знал никогда раньше. Да и откуда бы ему все это знать, если прежде ему не случалось по полдня валяться в постели, пить кофе и слушать детские сказки.

Дивайз рассказывала азартно и артистично, почти пела, и от бесконечных модуляций ее голоса, от дрожи неисчислимого количества обертонов, от бритвы и бархата в интонациях Снейп испытывал то самое наслаждение, которое во времена его юности называли «балдеж». Он балдел, он тащился, как удав по стекловате, он перся, как Минерва от валерьянки, и, когда Дивайз вдруг замолчала, непроизвольно издал некий звук, обозначающий одновременно недоумение, жалобу и настойчивое требование продолжать. Снейп готов был поклясться, что в последний раз издавал такое, находясь в колыбели и требуя молока.

Гермиона улыбнулась:

— Я вот все думаю… Думаю, что единственные, кто по-настоящему владеет магией — это дети. Для них все удивительно, все невероятно, весь мир — одно огромное чудо. Вот скажите, когда у вас под ковром в последний раз кто-то жил?

Сколько Снейп себя помнил, никто и никогда, кроме мокриц.

— Или вот мы едем в метро, и нам в голову не приходит, что поезд может бояться темноты, и поэтому едет побыстрее, стучит, гудит и светит фонарями. А темнота боится поезда и убегает от него, ведь он такой быстрый, страшно грохочет, ярко светит и громко гудит. Как же вы были правы, профессор!

Северус зашарил ногами под одеялом, нашел ее ступни — сухие и холодные, и прижал своими разогретыми теплом постели и горячим кофе ступнями.

— Я обычно бываю прав, но в этом случае в чем именно?

На сей раз она не стала отодвигаться и смущаться.

— Магия не имеет никакого отношения к размахиваниям палочкой. Просто мы перестаем быть детьми, перестаем видеть чудо даже в завтраке, и нам ничего не остается — только палочками махать.

— А вы ницшеанка, оказывается, мисс… Дивайз.

Она взглянула с удивлением и благодарностью.

— Если вы вдруг не знаете, герр Фридрих был сквибом. И не философом вовсе, а гениальным филологом. Его беда была в том, что он понимал магию, чувствовал ее, знал, но не мог реализовать. Воплотить, если хотите. И всю силу своей творческой мысли он направил на то, чтобы понять, почему так случилось. По неизвестной причине он пришел к выводу, что современный ему человек слишком глуп, мелочен и низок, чтобы быть волшебником, и отсюда родился его тезис о сверхчеловеке. В понимании Ницше, лишь дети и животные обладают способностью видеть мир таким, каков он есть, а значит, лишь они являются истинными волшебниками. И достигнуть такого состояния можно лишь путем высшего духовного становления, отрицания всего привычного и материального, отрицания религии — но не духовности, победы над низменным и стяжательским… И горько страдал от того, что сам оказался неспособен следовать своим же рецептам. Я иногда думаю, возможно, мир потерял в Ницше величайшего мага современности. Если бы только он мог преодолеть убеждение в собственном несовершенстве, в том, что он недостоин. Но величайшего филолога современности мир точно лишился в его лице.

Грейнджер с подозрением нахмурилась:

— Это вы к чему?

— Это я к тому, — Снейп повозился, поудобнее пристроил свои ноги с ее ногами, — что путь волшебства неисповедимы. Никто не ведает, в ком и как сверкнет искра божия. Вас никогда не озадачивало, что среди магов нет ни великих музыкантов, ни великих литераторов, ни художников? Что, возможно, Штраус был куда более сильным волшебником, чем Гринденвальд? Что, наверное, кому не дано глаголом или звуком жечь сердца людей, остаются только глупые помахивания палочкой?

Грейнджер глядела на него почти не мигая, и на мордочке ее было написано такое горячее любопытство и такое несказанное наслаждение, что Снейп даже смешался слегка.

— Я сказал что-то удивительное?

Блуждающая улыбка на ее губах стала задумчивой. Гермиона пожала плечом:

— Вы сами весь удивительный. Вы вообще кто, и куда дели профессора Снейпа? Почему он никогда так здорово не рассказывал такие потрясные вещи?

— Потому что профессор Снейп — хреновый преподаватель, я уже говорил, кажется. Я терпеть не могу детей, я не понимаю их и не умею с ними обращаться. А чтобы быть хорошим учителем, детей надо любить.

— Наговариваете вы на себя, — сварливо заявила Грейнджер. — Я бы Историю магии в вашем исполнении слушала и слушала. Спорю на что угодно, вы по любому предмету могли бы столько всего интересного порассказать!

— Просто вы выросли, — с неожиданной для самого себя теплотой улыбнулся в ответ Северус. — И в силу вашего природного интеллекта уже сейчас в состоянии воспринять то, что я могу вам дать, адекватно. Ну вообразите себе, как бы я начал задвигать про Ницше в ваши одиннадцать лет? Что бы вы из этого поняли?

Грейнджер притворно надулась:

— Я «Заратустру» в десять лет прочитала!

— Да хоть в десять месяцев. Поняли-то что? Дошло до вас, что это пособие по духовному развитию, должное привести адепта к владению магией?

— Нет. Но вот если бы вы нам объяснили! Если бы нам вообще хоть кто-нибудь хоть что-нибудь объяснил!

Она вся подалась вперед, зарумянилась, и чуть не опрокинула на колени кружку с остатками кофе. Взгляд ее стал возмущенным и умоляющим одновременно:

— Вы мне за вчерашний вечер и сегодняшнее утро в трех фразах рассказали о сути волшебства больше, чем все вместе взятые преподаватели за все годы обучения в Хогвартсе! Почему нам никогда и никто ничего этого не говорил? Почему нас просто натаскивали махать палочкой?!

Можно вытащить девушку из магического мира. Магический мир из девушки вытащить невозможно — если девушку зовут Гермиона Грейнджер, в маггловском существовании — Дивайз.

Снейп тоже подался вперед — наполовину шутя, наполовину вынужденно:

— Могу поделиться кое-какими соображениями на этот счет. Но только после того, как вы отвернетесь.

Она недоуменно поморгала.

— Чтобы я мог одеться и сходить наконец в уборную. Вы меня так заболтали, что я сейчас лопну.

О, это был Тот Самый День.

Когда Снейп вышел из ванной, выбритый до синевы и намывшийся до скрипа, Грейнджер обреченно взирала на шкворчащую сковородку.

— Они слиплись, — беспомощно пискнула она. — Решила их поджарить, и вот…

«И вот» выглядело в самом деле жалко: остатки вчерашних макарон стремительно подгорали неаппетитным сероватым комом. Северус Снейп, конечно, не преминул бы пройтись на тему сомнительности успехов ученицы в зельеварении, если она не в состоянии банально разогреть пасту. Но Этот День принадлежал не Северусу Снейпу.

Профессор хмыкнул:

— Я тоже голоден, но вы серьезно хотите есть это?

— Простите, кулинар из меня никакущий. Сейчас бы ваши сентенции о магии, которая никуда не делась, очень пригодились в реальности.

— Мисс… Дивайз, — Профессор отстранил ее от плиты и снял сковородку с огня. — Когда нужно забить гвоздь, совершенно не обязательно делать это безоаровым камнем. Для таких вещей есть другое волшебство.

И направился к телефону.

Нет, можно было, конечно, пойти куда-нибудь поесть. С учетом выигрыша накануне — хоть бы даже и в ресторан. Но откуда-то возникло понимание: портить Такой День общественной едальней, пусть даже самого высокого класса, непростительно. В Этот День надо, устроившись в незаправленной — а пофиг! — постели, поедать китайскую лапшу, смешно хлюпая и причмокивая, и разговаривать интересные и отвлеченные от промозглой реальности разговоры. Вкусно курить на подоконнике, глядя на собирающийся и никак не соберущийся собраться дождь. Пить чай, потому что кофе уже стоит поперек горла, и снова разговаривать разговоры, ведь для самых неважных и ненужных разговоров никогда не находится времени, а на поверку оказывается, что именно такие неспешные беседы и оказываются самыми важными и нужными. А потом, когда дождь все-таки начнется, но как-то неуверенно, шепотом, словно не желая помешать волшебству Этого Самого Дня, сунуть во внутренний карман фляжку бренди и пойти гулять. Ступать по мокрому асфальту по следам дождя, прятаться под тяжелыми мокрыми кронами дуба или платана, топтать тоску, греться друг о друга, от одного прикосновения к отсыревшей куртке. А потом, прикупив еще бренди, завалиться к друзьям, и в сухом, тесном, прокуренном тепле уже ни о чем не рассуждать, ни о чем не думать, слушать музыку — хорошую и не очень, — и наслаждаться тем, что тебе рады. Нет, не тебе. Вам. Вам вдвоем рады.

— Потому что, мисс Грейнджер, — вещал Профессор, хлюпая лапшой, — это капитальная недоработка системы образования в магическом мире. То, что я вам рассказываю, прирожденные волшебники впитывают с молоком матери. Само собой очевидное, то, что не требует разъяснений. Природа и сущность магии, это так естественно, что никому не пришло в голову: это нужно разработать, систематизировать, превратить в учебную дисциплину. Объяснить простыми и понятными для магглорожденных словами.

— Сортирная сегрегация? — возмущенно хлюпнула в ответ Гермиона. — Специальный предмет для магглорожденных? Типа коррекционной школы для убогеньких головой?

Профессор гонял по коробочке никак не желающую подцепляться палочками креветку:

— Завязывайте с максимализмом, ни к чему хорошему он никогда не приводил. Впрочем, предмет вроде теории магии был бы крайне полезен всем волшебникам, вне зависимости от статуса крови. Ощущать, знать и понимать — три вершины одного треугольника, которые никогда не заменят друг друга. Глядишь, теоретические основы магии много кого много от чего уберегли бы.

Гермиона сыто охнула и поставила на пол пустую коробку.

— На меня намякиваете? Так бесполезно, вы же сами знаете. Все случается так, как должно быть, даже если случается наоборот. Скажите лучше, почему сами не занялись такой перспективной темой. У вас бы точно получилось. Создать целую новую научную дисциплину, шутка дело!

— Вот именно, шутка дело!

Они помолчали, прикуривая. Первая за день сигарета слегка закружила голову, как если бы он махнул стакан виски на голодный желудок. Это было приятно. Подоконник оказался коротковат для двоих, и Грейнджер сидела, прижавшись к профессору плечом и бедром, что ее, впрочем, нимало не смущало. И это тоже было приятно.

— Вы помните признаки научного знания?

— Предмет, метод, системность, проверяемость… забыла.

— Универсальность. Вот и давайте прикинем, сможет ли соответствовать теория магии критериям научности.

— Давайте! — азартно кивнула Гермиона, но тут же ойкнула и принялась торопливо тушить сигарету. — Извините, я сейчас…

И метнулась в туалет.

С легкой тревогой Северус прислушался к собственному организму. Вдруг девчонку приперло из-за несвежей лапши? Тогда он будет следующим на очереди в кабинет задумчивости. Однако вместо характерного бурчания и побулькивания в животе он услышал другие звуки, тоже очень характерные. Звуки, которых он так давно не слышал, но никогда бы, наверное, не смог ни с чем перепутать.

Шелест и хлопанье совиных крыльев.

Он недоверчиво обернулся, надеясь, что все-таки ослышался. Сова таращилась на него из-за стекла, и к лапе ее было привязано письмо.

Словно в полусне, Северус открыл фрамугу, птица перепорхнула внутрь. Неверные пальцы долго не могли распутать узелок. Наконец он одолел шнурок, сова деловито крутнула ушастой башкой и улетела.

Что за грибы добавили в лапшу?

Но пергамент похрустывал в руках так знакомо, и благородная шероховатость его была совершенно реальной. Увесистая печать Визенгамота, золотой обрез. Замысловатая вязь официального письма, червленое тиснение заголовка.

«В рамках пересмотра…»

«За недоказанностью… ввиду недостаточности относимых и допустимых улик…»

«Считать аннулированным…»

«С полным восстановлением в правах и имуществе… реабилитация безусловна…»

Двенадцать подписей и виза Министра.

Снейп, ты не спятил?

Ответ очевиден, ведь ты не мчишься впереди собственного радостного визга в тот же Хэрродс с манатками наперевес. Ты знаешь, что стоит тебе переступить заветный порог, и ты окажешься в магическом мире. Один. Без дела. Без смысла. Без вкуса, без остроты, без радости и… без приключения. В мире, которому больше нечего тебе предложить. В безвоздушном пространстве.

А еще ты понимаешь: тебе не индульгенцию подписали, а смертный приговор. Нет доказательств, так будут, дело наживное, и бери радостно вернувшегося Северуса Снейпа тепленьким прямо до Азкабана. И это еще в лучшем случае. Это еще если власти предержащие решат соблюсти видимость некоторых приличий. А если не станут заморачиваться, то ждет тебя, профессор, тихая и внезапная кончина при невыясненных обстоятельствах, прощальная сцена, прочувствованные речи, красивый надгробный камень и тире между двумя датами.

Ой, как жить охота!

За дверью санузла зашумела вода. Козел ты старый, вот ты кто, Снейп. Все о себе, все о своей облезлой шкуре. А шкуре твоей грош цена в самый базарный день, потому что сам по себе ты ничего не стоишь в этом мире. Как луна, которая светит отраженным светом, твое существование приобретает смысл лишь тогда, когда ты обеспечиваешь чей-то интерес. Кому многое дано, с того многое и спросится, поэтому ты — идеальный слуга. Такие, как ты — серые кардиналы, верные оруженосцы, мудрые наставники и бдительные телохранители, — всегда остаются вторыми, но без таких вторых не существовало бы первых. Чего стоили бы свет и тепло солнца, если бы не было тех, кому оно светит?..

Так что брось каку, Профессор. Там, куда тебя так соблазнительно манят отравленной конфеткой, тебе некому служить, не уронив собственного достоинства и не загнав под лавку собственную совесть.

А здесь без тебя, похоже, совсем никак. Замесят тут твоих детей, этот маленький, глупый, честный, талантливый и беззащитный Гриффиндор из пяти человек, заживо съедят и на косточках покатаются, и венценосную твою инфанту в драных джинсах отдадут на поток и поругание. Жизнь быстро делает из блестящих детей никчемных взрослых. И чтобы не дать им скурвиться, скукситься, перегореть и потонуть, потребуются все твои знания, весь опыт, все сердце и вся душа. Вся твоя магия.

Инфанта наконец вышла из туалета и виновато улыбнулась:

— Извините. Видимо, вчерашние приключения сказались. Зато, знаете, строго по Конфуцию — столько мыслей пришло в голову! Я начала думать о предмете теории магии, и мне вот кажется, что тут не обойтись будет без смежной дисциплины. Философия магии, а?

Так примите, ваше высочество, мою шпагу и руку мою.

— Теперь вы извините, мисс Грейнджер. Видимо, вчерашнее на мне тоже начало сказываться.

Но, прежде, чем предаться конфуцианству, Снейп вынул пластиковую решетку вентиляции и аккуратно пристроил в воздуховод туго скатанную трубочку пергамента. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И двойка бывает козырной.

— Явились не запылились!

Роджер подбоченился, перегораживая проход в кухню.

— Телефоны, видимо, исчезли из природы, да? Мы уже все полицейские участки обзвонили!

— А почему не больницы? Да вы, небось, наше отсутствие заметили, только когда пиво кончилось, — Дивайз чмокнула его в щеку. — Бррр, я, кажется, даже изнутри отсырела! Маловато бренди было… Профессор, вы псих, и я не лучше! Переться гулять в такой дождь!

— Мы в Лондоне! — загрохотало из кухни. — Давно пора было бы отрастить жабры!

Блэкстер скучающе прогундосил откуда-то из комнаты:

— Я же говорил, нечего психовать, дай ты людям вдвоем побыть. Дак нет же — замели, загребли, встряли…

— А что я должен был думать? Я вас, поганцы, спрашиваю, что я должен был думать?! — под поганцами Роджер, видимо, подразумевал Профессора и Дивайз. — Да я за эти сутки поседел! Вот, глядите!

И затряс своими блондинистыми патлами. В кухне гудел Бъйорнинг, в комнате Блэкстер издавал какой-то ритмичный треск, Роджер закатывал глаза и призывал все кары египетские на головы «поганцев», в прихожей на его причитания отзывалась звоном и легким гулом установка. Ювелир, отдуваясь и поругиваясь, тащил к мусоропроводу мешок со стеклотарой. Вслед ему летела пустая коробка из-под пиццы, и чуть не прилетела в Снейпа, но тот вовремя успел слиться со стеной, так что коробка угодила прямиком в груду барабанов и нарушила ее хрупкое равновесие.

Шум Ниагарского водопада показался бы легким шорохом по сравнению с тем громом и грохотом, которые произвели рассыпавшиеся условно музыкальные инструменты. Бъйорнинг возопил, будто его резали заживо тупым ножиком, и полез спасать свои ударные сокровища, получил райтом от Ювелира и попытался спустить того в мусоропровод вместе с бутылками…

Профессор удовлетворенно отклеился от стены и отправился на подоконник. Дети были в порядке.