Майская ночь, или Таинственное происшествие в Уилтшире (джен)

Трэверс, запрокинув голову, громко смеялся, и у этого смеха были острые, царапающие края. Люциус поморщился, испытывая в глубине души неприязнь, граничащую с досадой. Меньше всего ему хотелось сейчас продолжения этого разговора. Напрасно он… они с Нарциссой поселили Трэверса в тех пустующих комнатах, но кто же мог знать? На них будто бы налетела буря, и они отчаянно пытались не позволить этому злому ветру сорвать последние паруса, устраивая одичавших за тюремной решёткой беглецов на постой в их пережившем три визита авроров ковчеге.

— Асти, дружок, — Трэверс стёр выступившие от смеха слёзы, — я полгода живу в девичьем будуаре, сплю на её кровати, хожу по её ковру, дышу её пылью — Люциус, извини, — а нас с этой мисс даже друг другу толком и не представили. Странно, что она меня подушкой не придушила, пока я спал. Признаюсь, всегда удивлялся, как меня в своё время терпели соседи по комнате и в особенности твой брат…

— Не удивлялся, — покачал головой Родольфус. — Тебе было искренне наплевать, даже когда Слагги искал тебя по ночам, пока ему это не надоело.

— Прости, — Трэверс стал вновь серьёзен, — Я испортил лучшие твои годы в роли старосты. Всё портить — мой уникальный дар.

Родольфус скривился, но ответить ему не дал мелодичный бой старинных напольных часов: час дня, время ланча.

Люциус бездумно покрутил старинный перстень на пальце, чувствуя, как слегка нагрелся металл, забирая часть его раздражения. Это была досадная, непростительная оплошность, но тогда всем явно было не до старых семейных легенд: не то чтобы Люциус забыл, почему в белой спальне на втором этаже много-много лет никого не селили, скорее не придал этому особенного значения. Честно сказать, он даже не обратил особенного внимания — всё оно было целиком занято Тёмным Лордом, лишившейся разума Беллатрикс, а ещё стенающим Рабастаном и Мальсибером, выкашливающим лёгкие на постель. Остальные ещё как-то держались и хвала Мерлину, что хотя бы Гиббонс и Джагсон имели возможность вернуться куда-то к себе, и у Люциуса стало на две головных боли меньше.

Зато ему предстояла новая: Трэверса нужно было переселить. Куда-то подальше от очередных неприятностей, так, чтобы он, как и прежде, поменьше мозолил глаза… Может быть, четвёртый этаж? Небольшая спальня рядом с боковой лестницей по дороге к совятне? Ох, нет, там же тот проклятый ковёр с грифонами, оторвать который от пола за последние лет двести никто не сумел. И всё бы ничего, но в лунные ночи они имели обыкновение устраивать безобразные свары, вздымая ковёр волнами и наполняя воздух пылью и перьями, которые неизвестно откуда брались. С другой стороны, это же Трэверс, какая ему разница? Впрочем, пусть сам решает, чья компания больше ему по душе.

Люциус посмотрел на часы, задвигая куда более важную мысль поглубже. Как бы ему ни хотелось схватиться сейчас за неё — нужно было проявить осторожность. Нет, нет, не время сейчас, и ни в коем разе не думать о времени… Ему нужно немного уединения, и прочная дверь его кабинета. Прочная старая дверь, скроющая его от всех посторонних глаз.

Стрелки сместились, показывая четыре минуты первого, когда перед ним с деликатным хлопком возник старый Гридди:

— Добрая хозяйка Нарцисса просит хозяина Люциуса и гостей дома Малфой изволить к ланчу, — поклонился он церемонно, а затем так же деликатно исчез.

— Прошу вас, господа, — Люциус поднялся первым, когда двери библиотеки приглашающе сами собой распахнулись, и первым воспользовался этой оказией Трэверс, стремительно очутившийся на ногах: он бездумно похлопал себя по карману мантии, и легко, будто тень, скользнул в полумрак коридора. Люциус только глазами успел его проводить, пропустив тот момент, когда Рабастан, оставив свои рисовальные принадлежности на столе, крепко сжал плечи брата; они вышли молча, но молчание это не было напряжённым.

Почти одновременно с ними из-за шахматного столика поднялся и Роули, но вместо того, чтобы с голодным видом двинуться к выходу, замер у кресла Долохова, будто дожидаясь приказа. А ведь он, размышлял Люциус про себя, завтракал часов шесть назад, если не больше — на островах, он знал, просыпаются рано — а Долохов, так вообще, похоже, со вчерашнего дня питался исключительно свежим воздухом и туманом.

Роули открыл было рот, но Долохов поднял руку и они, безмолвно переглядываясь о чём-то своём, красноречивым и долгим взглядом провожая Лестрейнджей. Молчаливый такой диалог из одних междометий: лицо Долохова вымученно отражало всё, что тот думал о безумствах во имя любви под покровом ночи и дурости в, казалось бы, взрослых уже головах. Мысли же Роули явно свернули в другую сторону, и ночные события он видел в ином ключе: на любовном фронте он был заслуженным ветераном, романтике никогда не чужд, а дури у него и своей хватало. Что ж, взявшие в руки меч от меча чаще всего и гибнут, а тем, кому не хватило душевных сил, погибают от гнусных болезней.

Долохов похлопал сухопарой ладонью по испещрённому странами и континентами глобусу, недра которого полнились марочным алкоголем, затем хищно поднялся на ноги, зацепившись взглядом за Люциуса, хмыкнул, покачав головой, и вышел с Роули в арьергарде — неизвестно, когда ещё выдастся случай нормально поесть.

В библиотеке осталось лишь четверо: сам Люциус, Руквуд, сидящий всё ещё у камина, балансирующий на подлокотнике Мальсибер и ещё Эйвери, подвинувший своё кресло к ним. И все они слушали негромко, словно пожилое уже колдорадио, вещавшего что-то им старого тайноведа. Сам Люциус успел расслышать разве что последнюю фразу Эйвери, и то, лишь потому, что тот чуть запальчивее и громче её произнёс:

— …мне кажется, что мы просто порою не замечаем магию. Понимаете… Ну, она настолько влилась в нашу с вами повседневную жизнь, что мы к ней привыкли, как к салфеткам у себя на столе, и воспринимаем её как должное…

— Эйв, ну не каждый же день происходит такое. Бастет, ну здорово же, что настоящие таинственные чудеса всё же случаются! — воскликнул Мальсибер, спрыгивая, наконец, со своего подлокотника. — Но они от нас никуда сегодня утром не убегут. Мистер Руквуд, в самом деле, пойдёмте есть полезный и вкусный ланч, а? Я чую его отсюда. Вперёд, Эйв, нас ждут паштет и грудинка. Заодно напросимся к Трэверсу в гости — не может же он нас к себе не пустить!

Эйвери не нужно было звать за стол дважды, и Люциус даже моргнуть не успел, как тот выбрался из своего уютного кресла, а за ним с едва уловимой неловкостью поднялся и Руквуд:

— Вкусный и полезный, вы говорите? — он устало, по-доброму усмехнулся, и вся троица прошествовала к дверям.

Люциус следовал прямиком за ними, замыкая их шествие, но когда они уже вышли в холл, извинился перед всеми негромко:

— Господа, я предпочту решить наш небольшой эльфийский вопрос до еды. Мне нужно отдать эльфам некоторые распоряжения — и принять печальное решение, кем из них я готов пожертвовать во имя семейных уз. Прошу меня извинить, — и, коротко им кивнув, поспешил на второй этаж по широкой парадной лестнице.

Отступление прошло как по нотам, и он стремительным шагом, минуя многочисленных предков, перешёптывающихся в тяжёлых позолоченных рамах, преодолел бесконечно долгое расстояние до своего кабинета, и, застыв у напоённого летним зноем пейзажа, провёл пальцами по холсту. Аномалия… да… То, чего не должно и не может быть… Как же он сразу не понял, а ведь отец намекал ему так ясно и так очевидно…

Мысли Люциуса плясали в безумном танце, перепрыгивая с одного на другое, и пытаясь объять разом всё. Он ведь знал, всегда знал, что отец хранил какую-то тайну. Тот всегда был очень тщательным человеком… А эта его феноменальная, порою пугающая пунктуальность? И способность предугадывать, где ему стоит быть, или быть, там, где он действительно нужен — например, отыскать их с Уолли в лесу во время заседания Визенгамота…⁽¹⁾

Сколько же отец оставил ему намёков, подсказок, ключей! «Лучшее оружие — это время» — можно ли было ещё очевиднее указать, ткнуть практически носом? Да, он не вложил маховик времени — что же могло быть ещё — прямо ему в ладони, но Люциус понимал. Он должен был сам ещё тогда догадаться, спросить… Или нет? Ни в коем случае не спрашивать ни о чём — даже когда отец слёг внезапно. Сколько бы он пробыл тогда у него в руках? Нет, нет, отец верно всё рассчитал; сделал для них всё возможное, чтобы семейное достояние не досталось Лорду... Неужели… неужели отец стал мешать? И, выходит, драконья оспа…

Стоп, сказал Люциус сам себе. Стоп. Этим мысли не просто вредны, а опасны и толку от них сейчас будет мало. Можно сколько угодно копаться в прошлом, но потом, не в эти утекающие сквозь пальцы минуты. Ему нужно собрать, сгрести в одну кучу все имеющиеся кусочки головоломки и сложить их, выстроив у себя в голове цепочку вчерашних событий. Прямо сейчас, но не здесь.

Он запер за собой дверь кабинета, крепко зачаровал, и, закрыв глаза, припал к ней спиной. Итак, акт первый: у отца был, был самый настоящий маховик времени, и Люциус даже смутно его представлял, чувствовал его приятную тяжесть в своей руке и прохладную гладкость металла. Что это? Воспоминание или морок? Акт второй: они встретились в ночном коридоре с отцом, как в одной из трагедий Шекспира, но, увы, на сцене вместе с Люциусом дуэтом выступал крепкий терновый джин. Мордреда ради, от него до сих пор гадко горчит во рту. Акт третий: постыдное бегство из собственной спальни от самого себя, всё в той же компании — звучит как плохой каламбур.

И куда же это его привело? Правильно, вещи свои он нашёл в кабинете, а значит, с большой вероятностью, дело было примерно так: он был пьян, напуган и возбуждён — всё уронил со стола, своротил пару полок… — так мог он случайно наткнуться и на тайник? Найти, то, что было спрятано столько лет, а потом бездумно воспользоваться?

Люциус болезненно сжал переносицу пальцами и застонал — наверняка, в тот момент ему это даже казалось отличным планом; таким же отличным, как и парочка до него. И он ещё в мыслях пенял сегодня Родольфусу! Ох, Мерлин, оба они хороши… Вот только ему придётся держать язык за зубами — в эту тайну нельзя никого посвящать. И в первую очередь мистера Руквуда, с его долгим невыразимым прошлым: вопрос доверия есть вопрос интересов, вот только Люциус не взялся бы поручиться, в чьих интересах тот действует и кому же в действительности лоялен. Нет, «подотчётность» маховика отнюдь не та тема, что Люциус планировал с кем-нибудь обсуждать, а значит, всплывать ей не следует. Нигде. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. По крайней мере, покуда сам Люциус точно не вспомнит, где сей перешедший ему вместе с имением артефакт имеет место быть спрятан — не лежит же он прямо сейчас у него в кармане?

Люциус с нервным смешком прошёлся руками по мантии, проверил карманы, но, как и думал, ничего не нашёл, и его надежда на то, что в этот раз всё будет просто, увяла, увяла будто тронутая морозом в разгар весеннего дня. Однако спокойная и размеренная тишина кабинета не позволила долго жалеть себя, и Люциус осмотрелся: бумаги и книги были разбросаны по полу, из угла доносилось мелодичное стрекотание часов, кисти на тяжёлых бархатных шторах мягко шуршали, покачиваясь от ветра, врывавшегося через распахнутое окно вместе с лучами солнца, скользившими по тёмному старому дереву тёплыми золотистыми бликами.

Он какое-то время любовался учинённым им беспорядком, силясь вспомнить хоть что-нибудь. Нет, так никуда не годилось, нужно очистить сознание, и позволь разуму сделать всё за него. В голове стало пусто, темно и тихо, но ясности не добавилось ни на кнатт. Люциус сжал в раздражении кулаки и выдохнул через зубы, прежде чем бездумно броситься переворачивать вещи, валявшиеся на полу, затем принялся судорожно обыскивать ящики своего стола сверху вниз. Один, второй, третий…

Мелкие предметы и бумаги парили в воздухе; более крупные складывались на столе в стены и башни какой-то чудовищной крепости, грозившей, едва что-то пойдёт не так, развалиться до состояния беспорядочной груды руин; Люциус же, содрогаясь от нетерпения, продолжал сеять хаос вокруг себя.

Где же он? Где? Люциус механически проверял полки шкафов и зеркальные недра бара. Куда отец его спрятал? Вчера он смог, смог на него наткнуться — куда же он тогда его дел? И зачем? Что, что, что такого он вчера делал здесь? Люциус ослабил верхнюю пуговицу и откинул волосы, налипшие на лицо: скорее всего, он просто вернул всё на место и нужно вновь отыскать тайник. Вспоминай, вспоминай, Мордред тебя побери! Что, что кажется, прежде всего, необычным?

Старые напольные часы начали громко бить: хрипло, гулко и ужасно не вовремя, хотя прежде ни разу не отставали, и Люциус, замерев, медленно перевёл на них взгляд.

Да ну нет, невозможно!

Но… с отца вполне сталось бы… Такая ирония…

Приблизившись напряжённо к часам, Люциус, даже не удивился, увидев на стеклянной и всегда идеальной дверце мутные отпечатки пальцев. Он осторожно коснулся стекла, пачкая его ещё больше, и отпечатки почти совпали, разве что новые выглядели свежей.

— Акцио ключ от часов, — сипло прошептал он, а затем, вставив его в замочную скважину, с щелчком повернул, и створка слегка приоткрылась.

Пустой графин под монотонно отмеряющим время маятником постыдно бросился Люциусу глаза, подтверждая его догадку. Отстать они могли только если им кто-то помог, и Люциус посмотрел на часы так, будто видел их в своём кабинете впервые. Какие секреты скрыты у них внутри? Он внимательно рассматривал матовый циферблат с латунными римскими цифрами и ажурное кружево бесконечно путешествующих по кругу стрелок, а затем коснулся рукой малого циферблата, показывающего фазы луны. На памяти Люциуса тот никогда не работал, но ведь никто никогда почему-то не пытался его починить…

Возможно ли это? Его пальцы подрагивали, когда он, будто бы по наитию перевёл стрелки часов на полночь, а затем сдвинул мёртвый до этого времени указатель на символ с чёрной луной.

Внутри что-то заскрежетало и щёлкнуло; циферблат открылся, и Люциус, нервно сглотнув, просунул пальцы в тайник, и через мгновение ощутил знакомое прохладное ощущение. Узнавание шокировало, практически его оглушило, и он почувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза. Намотав платиновую цепочку на палец, Люциус нежно оглаживал впившегося в свой хвост змея на крышке отцовских часов. Он завёл их ласкающим, нежным движением, и они открылись в его руках, как ни разу ни открывались прежде, сколько бы в детстве он ни просил их у отца подержать, явив истинное своё нутро, лучившееся золотистым светом от запаянного в стеклянный сосуд песка, закручивающегося в крохотные спирали.

Бесконечно застывшую вечность Люциус стоял и смотрел на то, что держал в руках, пока они предательски вдруг не дрогнули, да так сильно, что он испугался, что выронит маховик. Люциус метнулся к окну и положил часы на единственную в кабинете поверхность, свободную от вырвавшихся из чрева шкафов вещей, и замер у подоконника, глядя на прихотливую и не такую уж старинную, как ему прежде казалось, вещь. Сорок четвёртый год судя, по механическим внутренностям и ещё гравировке: кто же этот «Т. Г.»? Вряд ли он об этом теперь узнает, если только отец не решит сам ему когда-нибудь рассказать.

Он задумался, не вернуть ли свою находку снова в тайник. Но, по некоторому размышлению, положил его всё же в карман жилета — пусть будет с ним. Люциуса разрывало на части — он хотел тут же пойти к отцу и вывалить на него все обуревавшие его в этот момент вопросы, и остаться подольше здесь, и сбежать куда-нибудь из поместья, чтобы просто собраться с мыслями, навести порядок в душе. Скажем, в свой сейф в Гринготтсе.

Моргана и Мерлин, он правда его нашёл! И теперь…

Теперь нужно успокоиться, окоротил Люциус сам себя. Навести тут порядок, закончить с эльфами и неспешно спуститься в столовую к ланчу — у него впереди всё время мира, но в таком виде показываться нельзя.

Призвать кувшин со стола, не обрушив при этом шатких фортификаций, было задачей почти что невыполнимой, и Люциус всё ещё подрагивающей рукой достал свою палочку и наколдовал в воздухе облачко густого, готового пролиться влагою на паркет тумана. Умыл им разгорячённое до красноты лицо, а затем с наслаждением подставил ласкающему майские травы ветру, проникавшему в кабинет из распахнутого окна.

Он прикрыл отяжелевшие от пережитых им потрясений веки и сделал пару глубоких вдохов, возвращая себе привычное душевное равновесие. Но стоило ему только открыть глаза, как тут же пришлось вновь зажмуриться, спасаясь от слепящих солнечных зайчиков, которых кто-то бездумно пускал в внизу.

Люциус с трудом проморгался, выглянул в сад, прикрываясь рукой… и застыл, уставившись на застывшую в тени роскошного куста белых роз фигуру своего двойника, издевательски крутившего в руках бликующее на солнце зеркальце, словно пытаясь его привлечь.

Воздух стал густым и горячим; тоненько зазвенел в ушах на высокой противной ноте, резонирующей в висках, так, что это было едва выносимо. Люциус нервно сморгнул, воззвал ко всем пришедшим на ум высшим силам, покрепче сжал палочку, но тут же выдохнул, испытывая нечеловеческое облегчение, стоило только на солнце наползти облакам.

Умиротворяющий бальзам — вот что ему явно нужно. Мерещится уже Мерлин что: вместо двойника под окнами его кабинета задумчиво застыл Гектор Трэверс с серебряным портсигаром в руке.

Некоторое время Люциус стоял и смотрел на него, удивляясь тому, что вообще мог спутать того с собой. Тот как раз успел по-пижонски от палочки прикурить, затянулся и, с наслаждением запрокинув голову, выпустил сизый дым в небеса.

Спутать их можно было исключительно сослепу в темноте — они почти что ничем друг на друга не походили, разве что причёской и то со спины. Но сейчас, на свету, седая лохматая грива Трэверса смотрелась полностью белоснежной, как снежные шапки в горах.

К тому же, он был немного выше и жилистей, но, по крайней мере, не таким измождённым, как ещё в январе — зелья и привычная нормальному человеку пища делали своё дело. Как же всё-таки неудобно вышло с проклятой спальнею Алкионы…

Нет, определённо, с нервами нужно что-то решать, и точно притормозить с вечерними возлияниями. Люциус оглянулся на разгромленный кабинет, и ему неожиданно стало стыдно за графин, всё ещё сиротливо стоявший в часах, и он тут же поклялся себе, что сегодня к спиртному даже не прикоснётся, но в закрытом кабинете придётся, конечно же, посидеть, чтобы не выходить из роли. И ему будет над чем вечером поразмыслить на трезвую голову, к тому же он слишком многое задолжал самой важной женщине в этой жизни...

Он погладил змея на прохладной крышке часов в кармане жилета, остро ощущая всем своим существом: телом, душой, и всем, что делало его Люциусом Малфоем, что на краткий миг время для него замерло, а затем, словно сорвавшись с цепи, побежало. Это впечатляло. Давило на Люциуса, словно толща океанской воды. В этом можно было утонуть, сражаясь за глоток воздуха в попытке вынырнуть на поверхность. Но теперь, глядя на платиновые стрелки, он будет знать, что отсчитывает его уже не до мучительного финала — теперь у него был шанс и самое безжалостное оружие против его врагов, и врагов его дома.

Круг замкнулся, и Люциус Малфой сделал в этой войне главный выбор.

А может быть, и не только в войне...

1) Об этом случае можно прочитать в истории "«Путь в ничто», или Об особенностях восприятия терминологии"

Вернуться к тексту