Танец пепла (гет)

На поверку Олаф оказался довольно смышлёным малым, а ещё учтивым, спокойным и в меру обходительным. Что касалось его «видности», то тут она судить не бралась, хотя вынуждена была признать, что для северянина черты его лица были довольно «плавными». Этим его уникальность, увы, ограничивалась, и во всём остальном он был довольно обычным парнем лет двадцати с небольшим, тёмно-русые волосы которого были всегда тщательно причёсаны и затянуты на затылке в аккуратный хвост, светлая кожа — слегка красноватая из-за нещадно хлеставшего по щекам в этих краях ветра. И только серые глаза смотрели на мир как-то слишком задумчиво и кротко. Складывалось ощущение, будто их обладатель всегда внимательно, но не навязчиво прислушивался к каждому слову или хранил какую-то одному ему известную тайну. Это располагало к себе, и Сельвен подозревала, что именно эта черта и подкупила эльфов, благосклонно доверивших молодому смертному прислуживать их королю.

После пары дней наблюдений она поняла, что почти угадала. Все подмеченные ею характеристики действительно присутствовали в Олафе с одной, правда, оговоркой: лишь тогда, когда он находился в непосредственной близости к эльфам. Наедине же с людьми этот юноша вёл себя диаметрально противоположно и, оказавшись в привычном круге у костра, был крайне несдержан, даже груб, а с миловидного лица почти не сходило выражение брезгливости и презрения. Это открытие вызвало лишь улыбку, потому как только упрощало её задачу.

Сельвен уже встречала такой типаж, и обычно именно там, где два народа довольно часто пересекались: люди, которые до фанатизма восхищались и благоговели перед эльфами и с таким же рвением презирали себе подобных. Они вызывали у неё смешанные чувства жалости и страха, потому как она никак не могла себе представить, как можно было жить с такой светлой любовью к другим и ненавистью к себе. Но самое удивительное, что эти смертные считали себя особенными, познавшими какое-то просветление, получившими тайное знание, которое делало их лучше, чем их собратья, по их мнению, всё ещё прозябающие в дремучем невежестве. Однако ирония и трагизм заключались в том, что как бы они ни ненавидели и ни избегали людей, им никогда не суждено было стать эльфами. Бессмертные дети Эру относились к ним со снисхождением, но по большей части благосклонно (внимание и почитание были приятны любому), да вот только это было лишь временной отсрочкой.

Душа, терзаемая столь противоречивыми и сильными эмоциями, стремительно увядала, и постепенно презрение отравляло первоначальное восхищение и тягу к красоте. В конце концов эти смертные озлоблялись до такой степени, что сами становились уже противны не только людям, но в первую очередь эльфам, потому как последние всегда особенно чутко ощущали мрачные настроения. Одиночество и ненависть — обычно всё заканчивалось именно так. Но Олафу было до этого ещё далеко, ведь он только-только начал примерять на себя эту манию обожания, почитания и собственной значимости. Да и, как ни прискорбно было это признать, Сельвен это было только на руку.

Теперь, чтобы попасть в заветный шатёр, ей даже не требовалось прибегать ни к какому из вариантов, придуманных ранее — хватило лишь слезливой истории о несчастной любви. Серые глаза смертного нездорово и фанатично блестели, в то время как с губ срывались всё новые и новые детали плана, чтобы устроить ей встречу с магом. Все же логические дыры в её повествовании враз улетучились, стоило приоткрыть кончики заострённых ушей. От осознания, что он мог быть полезен эльфу (в её случае эльфийке), гордый Олаф готов был землю целовать у её ног. Это пугало, вызывало жалость, но было до нельзя удобно.

Она порой удивлялась тому, когда успела стать настолько расчётливой, даже циничной. Возможно, брат был прав, и от людей она переняла больше, чем хотела верить и думать. Хотя кто знает: эти качества могли всегда присутствовать в её душе, но на фоне благодетельной и возвышенной (по большей части) атмосферы, что царила между эльфами в их чертогах, это не проявлялось так остро. Или она этого просто не замечала… Но все эти раздумья сознательно гнались прочь — ведь цель была теперь значительно ближе. Смышлёный и видный Олаф не только согласился, но и сам предложил одолжить ей свою одежду, чтобы под видом его самого она могла проникнуть к волшебнику, не вызывая лишних вопросов.

Осуществление их плана должно было состояться на исходе второго дня. Смена мужской одежды уже лежала свёрнутая в форме подушки на её спальным мешке. Тут она не переживала: они с Олафом оказались почти одного роста, да и телосложение мало отличалось: юноша был сильно худощав. Что же до лица, то все слуги в независимости от пола и тут закрывали лица, если прислуживали эльфам. Этот порядок был диким и унизительным, но наступившие морозы и резкие порывы ветра располагали к принятию и поддержанию такого решения.

По мере приближения заветного дня, Сельвен всё чаще задумывалась над тем, что именно скажет волшебнику, как уговорит его помочь. Ведь со слов Ирины выходило, что она отвергла его, а вмешиваться в её судьбу сейчас, когда смертную считали фактически преступницей, было чревато не только осложнением отношений между Серым магом и эльфами Лихолесья, но и Лориэном, посланником которого он выступал. Как бы она этого ни желала, но твёрдой уверенности в том, что Митрандир безоговорочно бросится помогать ведьме, у Сельвен не было. Руки самопроизвольно то и дело теребили неприметный холщовый мешочек, но лишь изредка она позволяла себе полюбоваться его содержимым. Пальцы зачарованно скользили по переплетениям серебра, россыпям тёмно-синих камней. Люди считали сапфир символом верности, и Сельвен нередко задавалась вопросом: «Знал ли об этом маг, когда преподнёс именно этот подарок?» И всё же теперь у неё был план: до наивности простой, верный и даже почти не грызший её совесть. Наверное, поэтому было особенно горько от того, что он так никогда и не воплотился в жизнь.

* * *

К войне ты можешь готовиться всю жизнь, но она всегда приходит неожиданно.

В палатке, которую она делила с ещё одной женщиной, всегда пахло жасмином. Вечером этот аромат был слабее и, навевая воспоминания о такой далёкой сейчас весне, убаюкивал и расслаблял после долгого дня. С утра же запах был просто удушающим: цветочная сладость, смешанная с кисловатыми парами дешёвой выпивки, становилась настолько тошнотворной, что Сельвен уже не раз просыпалась с головной болью и спазмами в желудке. Она не знала, ни почему посреди зимы место их ночлега вдруг стало этим исчадием цветов, ни как звали женщину, пересечься с которой за все эти дни довелось лишь однажды. Наверное, дело было в том, что та всегда приходила на рассвете, спала весь день и безмолвно исчезала с первыми вечерними тенями, а вовсе не из-за того, о чём многозначительно шептались у костра. Она не судила, но знала, что запах жасмина уже никогда не будет для неё прежним.

Теперь же Сельвен стояла посреди этой шаткой конструкции грязно-бежевого цвета и, прикрыв глаза, вслушивалась в доносившийся снаружи гул, безуспешно надеясь, что он смолкнет и окажется лишь дурным сном, навеянным тяжёлым цветочным ароматом. Но, как назло, именно сегодня воздух в палатке был по-зимнему свеж и чист. А гул тем временем нарастал, проникал под кожу, разливаясь по венам почти болезненной вибрацией, оглушал и сковывал до такой степени, что в какой-то момент ей стало трудно дышать. Сорвавшись с места, она нервно откинула полог и неожиданно оказалась посреди этой пугающей какофонии звуков: лязг оружия, глухой цокот копыт о схваченную морозом землю, угрюмый ропот, прорезаемый выкриками распоряжений, и почти нежный шелест ветра, запутавшегося среди взметнувшихся стягов и стянутых в колчан оперения стрел. Неосознанно прикрыв глаза, она стояла и впитывала в себя эту тревожную музыку предстоящего боя и лишь какое-то время спустя решилась наконец взглянуть на то, что происходило вокруг.

Эльфы двигались степенно и уверенно, напоминая неторопливый поток, переливающийся на солнце цветами осени. Их лица даже сравнительно вблизи были лишены любых эмоций и больше похожи на прекрасные, но безжизненные маски, абсолютно одинаковые. Она поймала себя на мысли, что будь у неё даже возможность, то вряд ли бы смогла узнать собственного брата в этой стене, безликой и пугающей. Немногочисленные люди выглядели иначе: угрюмые, напряжённые и всё чаще откровенно растерянные. Словно многие из них до сих пор не осознали, где оказались, а главное — для чего. Видавшие лучшие времена потрёпанные доспехи разительно выделялись на фоне почти праздничного великолепия эльфийской работы, — глядя на это, ей почему-то стало тошно, она поспешила отвести глаза. Как раз в этот момент по стройным рядам пробежал гулкий ропот, словно волна, порождённая ветреным мановением руки. Она интуитивно проследила за направлением беспокойства и невольно вздрогнула, когда страх ледяной змейкой скользнул по спине: со стороны ближайшего холма к долине угрожающе медленно приближался ещё один поток, также ощетинившийся копьями, стягами — только окрашенный в мерцающую сталь. Гномы действительно пришли, и тем самым все самые мрачные опасения воплотились в жизнь. Наверное, в этот момент уже никто из тех, кто был в долине, на холме ли или остался позади в лагере, не сомневался в невозможности мирного разрешения этой распри. И какова была ирония, что всё началось с благородного порыва вернуть то, что было вероломно украдено. А в центре всего — древняя цитадель, грозно возвышающаяся над этим волнующимся и переливающимся морем железа. Сельвен вымученно ухмыльнулась: «Нет, явно не такие реки золота и серебра представляли себе люди Эсгарота, когда с замиранием сердца шептались о возвращении подгорного короля».

Увлечённая мыслями, она упустила момент, когда у подножия горы воцарилась звенящая тишина. Эльфы, люди, гномы, — все замерли, напряжённо наблюдая друг за другом, как хищники, столкнувшиеся на территории чужака. Морозный воздух вибрировал тончайшим хрусталём, готовым в любое мгновение разлететься на тысячи осколков. Говорят, что безумие редко заявляет от себе в открытую, предпочитая неясный шёпот, если только не жаждет крови: тогда оно безмолвно. Именно это леденящее кровь безмолвие и ощущала Сельвен каждой фиброй своей души. Грудь всё болезненнее стискивал стальной обруч обречённости происходящего, так что в какой-то момент она малодушно пожелала, чтобы это закончилось, причём даже не до конца понимая, что именно подразумевала под «этим». Но время и так уже истекло. Была ли то стрела, случайно выпущенная дрогнувшей рукой, неверный ли шаг из строя, взмах секирой, мечом, или, быть может, двум рекам было просто суждено столкнуться и слиться воедино. В один миг мир вокруг яростно взревел, и всё смешалось.

Нет ничего ужаснее, чем быть вынужденным сторонним наблюдателем кровожадности, жестокости и безумия войны, когда ты не в силах что-либо сделать или изменить, но обречён всё видеть и слышать. Вскрикнув раненой птицей, Сельвен метнулась вперёд, но уже через несколько шагов понимание собственной беспомощности заставило её замереть на месте. Время, будто замедлило свой ход, и ей даже стало казаться, что происходящее внизу было какой-то гротескной и статичной картиной, если бы не ветер, который то и дело трепал край серого палантина. В этот момент она бы всё отдала, чтобы не быть здесь, но неведомая сила удерживала на месте, заставляя смотреть, слышать и дышать бушующим боем. Но вот откуда-то издалека вновь раздался звук рога, протяжный, словно волчий вой. Земля мелко задрожала, и все схлестнувшиеся в долине как один замерли, устремив затуманенные битвой взгляды в сторону звука.

Сельвен этого не заметила, зато услышала пронзительный свист, который невозможно было спутать ни с чем. Мысленно она даже не успела удивиться и испугаться, а тело уже среагировало, самопроизвольно пригибаясь к земле. Воздух над ухом задрожал, и что-то вонзилось в деревянную балку, к которой обычно привязывали лошадей. Она знала, что это было, ещё до того, как нашла предмет взглядом, но всё же не удержалась и невольно втянула воздух: тёмное, промасленное древко стрелы и чуть подрагивающие на ветру иссиня-чёрные перья, — в последнее время она видела их слишком часто, а ещё чаще извлекала из воспалённых ран с почерневшей по краям из-за яда плотью. На ощупь стрелы всегда были скользкими от крови, но больше от жира, которым их смазывали, прежде чем отправить в смертоносный полёт. А ещё был запах: немытого тела, пота и почему-то миндаля, — именно последний аромат и стал в последнее время ассоциироваться у неё с орками.

Мысли проносились в голове с бешеной скоростью. Воздух теперь то и дело стонал от пронзительного свиста, а значит, задерживаться на одном месте становилось попросту опасно. Сельвен хотела было снова приподняться, когда кто-то бесцеремонно дёрнул её назад, и она оказалась лицом к лицу с одним из воинов Эсгарота. Он был бледен, глаза неестественно расширены, а рот постоянно открывался и закрывался. Ей потребовалось пара секунд, чтобы осознать, что он что-то выкрикивал, нервно указывая куда-то в сторону. Слова прорвались в её сознание вместе с грохотом и рёвом сражения у подножия горы, но оглушённая, она сумела разобрать лишь «беги» и «прячься». А потом мужчина хмуро кивнул, хлопнул её по плечу и в следующее мгновение метнулся вниз по холму, сливаясь с тёмными, бесформенными силуэтами, которые теперь наводнили долину. Сельвен ничего не оставалось, как вскочить на ноги и последовать его совету. Последнее, что мелькнуло у неё перед глазами, было серебристо-золотое море в кольце мрака.

* * *

Нет героев на поле брани, нет их на пропахших кровью, потом и гноем простынях больничных коек — герои всегда появляются позже: когда залатают раны или смолкнут погребальные песни. Остывает кровь, охладевает разум, проясняется после марева ярости взгляд, но самое главное: притупляется ощущение ужаса и безумия боя, — именно тогда и можно подумать о героях, посвятить им песни, баллады, увековечить их поступки в легендах и былинах. Всё же остальное очень быстро забывалось. Наверное, поэтому слишком многие думали, что сражения — это что-то гордое, эпичное, бесстрашное.

Как это не было её первой войной, так она ещё ни разу не встречала героев в лекарских палатках. Когда они стонали под её руками, уверенно накладывающими швы, метались в горячке или шептали трепетно и благоговейно побледневшими губами имя матери, судорожно ловя воздух в предсмертной агонии, тогда все они — эльфы, гномы, люди — были лишь истерзанными душами, прошедшими через безжалостные жернова боя. Именно эти искажённые болью и страхом лица, а не слова, искусно переплетённые между собой поэтической вязью, были истинным обликом войны, который она видела, знала и безуспешно пыталась если не забыть, то хоть притупить воспоминания. Однако, несмотря на врезавшиеся в память кровавые картины, каждый раз при виде первых жертв, вернувшихся с поля брани, у неё земля уходила из-под ног. Всё её естество восставало от противоестественности происходящего, отдаваясь почти физической болью, сердце замирало, а воздуха вдруг катастрофически не хватало. Только тело продолжало действовать заученными движениями: накладывая перевязки, мази, вливая настойки, зашивая и перетягивая израненную плоть. А потом сознание отходило от потрясения и подключалось к процессу. В первый раз на это потребовалось несколько дней, теперь — несколько долгих мгновений.

Судьба целителя такова, что в какой-то момент он перестаёт вести счёт тем, кого спас, и помнил лишь о тех, кого не смог. Раньше она об этом знала, но теперь понимала. Сколько прошло через её руки тех, кто после станет героями из баллад? Кого ей удалось вернуть к жизни, а чьи веки она сама навечно закрыла усталой рукой? Она не знала и, слава Эру, не помнила. Да и о времени, проведённом в этом шатре, имела очень смутное представление. Часы, дни, а может и недели, — всё слилось в один поток отточенных, заученных движений, и лишь по тому, как иногда темнело в глазах, она догадывалась, что не спала уже как минимум несколько дней, что без сомнений не осталось незамеченным, но ей давно было наплевать на конспирацию.

Их было много, слишком много для неё и ещё двоих лекарей, но никто не роптал, со смирением и тихой благодарностью принимая любую помощь. Сюда, под терзаемый ветрами грязно-бежевый потолок, доставляли в основном людей, причём среди них были как воины, так и те, что пострадал ещё от дракона и от обрушившихся на долину холодов. Что же касалось эльфийских целителей, то те, по рассказам, выхаживали преимущественно своих, из других же народов к ним попадали лишь представители знати и отличившиеся высоким рангом. Гномы, и без того всегда державшиеся особняком и предпочитающие сторониться чужаков, в свете последних событий утроили осторожность и заботились только о своих раненых и исключительно сами. Все эти сведения прилетали извне, но были не более чем сквозняком, прорвавшимся сквозь полог: до последнего времени весь её мир был заключён в этом шатре. До сегодняшнего дня, когда она впервые смогла оставить позади пропахшее запахами снадобий и крови хлипкое строение.

Сначала Сельвен просто бесцельно брела, опьянённая морозной свежестью, пока неожиданно не оказалась на окраине Дейла. Здесь холодный воздух обернулся ветром, то и дело норовившим распахнуть полы плаща и стянуть с головы капюшон, а раскинувшаяся ниже долина была видна, как на ладони. Шёл снег, мягкий и нежный, он придавал всему ауру невинности: даже поле брани только угадывалось под белоснежным покровом, и о том, что скрывалось под ним, напоминали лишь одинокие чёрные вороны да стервятники.

Битва пяти армий, как её успели уже наименовать, миновала. Объединённые силы людей, гномов и эльфов одержали победу над армией орков и варгов. Скончался от ран король гномов Торин Дубощит, и на престол Эребора взошёл Даин Железностоп. Но все эти события, казалось, прошли стороной, стали лишь словами, передаваемыми с надеждой, болью или же грустью из уст в уста. Погибли многие, но такова цена победы, а в случае поражения убиенных было бы ещё больше.

Ей повезло: брат, отец и он были целы и невредимы. Жадный и ищущий взгляд без труда выловил дорогие сердцу силуэты в многоликой толпе, что теперь наводнила разрушенные улицы Дейла, в то время как она сама осталась незамеченной. Наверное, ей стоило испытывать радость, ну в крайнем случае облегчение, однако вот уже сколько дней она не ощущала ничего кроме усталости и какой-то болезненной пустоты. Но больше всего её терзало гнетущее и удушающее осознание, от которого внутри всё сковывало ледяным ужасом, — она опоздала. Сельвен прикрыла глаза, вдыхая полной грудью. Морозный воздух резанул лёгкие. В груди жгло, а во щекам бежали уже не сдерживаемые слёзы. Она склонила голову, полностью скрываясь от внешнего мира за тёмным капюшоном плаща, когда на плечо опустилась тёплая широкая ладонь:

— Я искал тебя.

* * *

«Я искал тебя».

Фраза резанула затуманенный мозг, в одно мгновение пробуждая от забытья, на волнах которого покачивалось моё сознание. Только на этот раз это не было неясным шёпотом где-то на грани сна — слова были осязаемы. Они мазнули ушную раковину прохладным, влажным дыханием и, казалось, проникли внутрь, оставляя после себя какое-то скользкое ощущение. Нервно втянув воздух, я распахнула глаза, но взгляд упёрся лишь в непроглядный мрак. Мой светоч — факел, который был обычно зажжён у входа в камеру, не горел.

Оказавшись в непроглядной темноте, я пыталась успокоиться доводами разума: что огонь погасил сквозняк, и стоит только дождаться стражника, и всё снова будет как надо, да и приходили они с завидной регулярностью, поэтому стоило лишь немного потерпеть это временное неудобство… Но с каждой минутой, проведённой без единого всполоха света, я всё сильнее ощущала беспокойство, потом страх — теперь же моё состояние граничило с паникой. Все ощущения обострились, обратившись в слух и осязание, но вокруг царила звенящая тишина, и только бархатистое прикосновение камня под ладонями даровало хоть какое-то успокоение, не давая полностью раствориться, потеряться в этом мраке. Чего мне стоило просто позвать на помощь, подать голос, чтобы привлечь внимание, но каждый раз, когда я пыталась разомкнуть губы, горло стискивал спазм, не давая издать ни звука.

Сердце заходилось в груди в таком бешенном темпе, что от его ударов барабанные перепонки резонировали и вибрировали.

«Я нашёл тебя».

Любые, даже малейшие надежды на то, что фраза мне почудилась, разлетелись о стену реальности. Это был определённо голос, прозвучавший над самым ухом. Я попыталась дёрнуться, отстраниться от того невидимого, кто, по ощущениям, находился совсем рядом, но к моему ужасу не могла пошевелить и пальцем. И пусть сознание было на удивление ясным, тело мне абсолютно не повиновалось, совсем как тогда, когда я лежала распластанная на полу каморки при библиотеке. Кошмар, который, как мне казалось, был почти побеждён, теперь материализовался, неожиданно и жестоко. Я взвыла от бессилия и страха, но всё это отдалось эхом лишь в моей голове. В этом немом отчаянии тонули последние крохи самообладания.

Магия, на сдерживание которой уже давно не было ни ментальных, ни физических сил, струилась из меня тёплыми, шелковистыми потоками, набиравшими силу с каждой новой секундой. Но если тогда, среди хрусталя и крови, вырывающаяся энергия была благодатью, которая спасла и уберегла, то сейчас она ничего не решала. Скорее даже наоборот, от всех этих волшебных колебаний воздух в камере всё больше густел, так что дышать становилось сложнее. Мне стало казаться, что вот ещё чуть-чуть и я просто задохнусь, когда неожиданно пространство задрожало и зазвенело от довольного смеха. Я всей душой надеялась, что это не было опять лишь в моей голове. Ведь на этот звук просто обязаны были появиться стражники, а они уже разберутся… Но додумать мысль у меня так и не вышло, потому что в следующую секунду неведомая сила рванула моё тело вверх, играючи переворачивая в воздухе где-то на полпути к потолку.

Удивительно, но страха не было: его победило облегчение от того, что не чувствовалось никаких, а главное, ничьих, прикосновений. И тишина… Но передышка была мимолётной, и всё тот же голос вновь заявил о себе, заставив внутренне сжаться, а потом содрогнуться от ощущения холодного присутствия.

— Пора…

Лишь один прерывистый вдох, и в следующее мгновение я с невероятной скоростью устремилась вперёд. Страх от осознания происходящего пришёл за секунду до того, как меня со всей силы впечатало в заговорённое железо решётки. Ослепляющая вспышка боли, и, как в тот первый и последний раз, охранные чары отбросили меня назад — снова бросок вперёд, а потом ещё и ещё, и ещё.

Одежда уже не спасала, и обожжённая кожа нестерпимо жгла: руки, ноги, живот, грудь, — меня словно опустили в кипящий котёл. Нет, меня раз за разом опускали в кипящий котёл, даруя лишь секундные передышки между очередными бросками. Кровь из рассечённой брови заливала глаза, скатываясь противными тёплыми ручейками по лицу, но я ощущала только опаляющие прикосновения проклятого металла. На ощупь он был гладким. Мир замкнулся в тишине и мраке.

Я ждала, молила о том, чтобы рассудок наконец отключился, но мои мольбы оставались безответными. Магия бушевала и выплёскивалась из меня, свободно и безумно. В какой-то момент меня посетила мысль, что её из меня просто жестоко выжимали, как из спелых колосьев цепами выбивают заветные зёрна. С каждым ударом о решётку энергии становилось всё больше, но, всё ещё сдерживаемая охранными заклинаниями, она лишь скапливалась в пространстве камеры, пока наконец не пробила брешь. Я так ничего и не увидела, зато почувствовала и услышала: протяжный полустон, лёгкий бриз, похожий на сквозняк. Меня в очередной раз впечатало в металл, но на этот раз рука прошла сквозь магический барьер, нелепо высунувшись по ту сторону решётки, которая впервые оказалась холодной.

Блаженство. Да, это было истинным наслаждением, просто повиснуть, обхватив прутья, и ощущать просачивающийся сквозь подранную ткань холод. Из глаз текли безудержные слёзы, смешивались с кровью, но для меня существовала лишь темнота и этот спасительный холод. От облегчения или же истощения я медленно проваливалась в беспамятство, но за долю секунды до полного отключения мозга, проклятый голос появился вновь:

— Хорошая девочка, — процедил он насмешливо. — Ну а теперь — действительно пора!

Своды задрожали от последнего слова, прозвучавшего как приговор. Сознание вновь было ясным и до омерзения бодрым: от накатившего было обморока не осталось и следа. Мне хотелось кричать, рыдать, вырываться, но только никогда бы не узнать, что скрывалось под этим вторым «пора». Да только кого я обманывала? Я обречённо беззвучно всхлипнула, и мой мучитель воспринял это как сигнал к началу действий. В голове мелькнула малодушная мысль: «Что может быть ещё хуже того, что уже произошло?» Но совсем скоро стало ясно, что не только может, но и будет.

Сила, что до этого швыряла меня, как тряпичную куклу, теперь избрала другую пытку: что-то неосязаемое, словно сам воздух обвился вокруг моих запястий и теперь стал медленно, но уверенно тянуть меня сквозь прутья решётки. Я беззвучно кричала так громко, что сорвала голос, но полностью затихла после того, как хрустнули рёбра. Металл стонал, неохотно пропуская меня сантиметр за сантиметром. Тело поддавалось лучше.

Наверное, у каждого существует какой-то рубеж боли, перешагнув который, все рецепторы просто отключаются, чтобы сохранить остатки разума и не дать человеку сойти с ума. Что-то похожее происходило сейчас со мной. Только боль не исчезла, а, как бы отошла на второй план. Или я отдалилась от собственного тела и теперь исполняла роль лишь стороннего наблюдателя? Секунды, минуты, часы… Всё это было уже не важно и не со мной. Поэтому, тот момент, когда прутья решётки изогнулись, и камера будто выплюнула меня наружу, неосознанно промелькнул мимо. С глухим ударом моё искромсанное и изуродованное тело упало на каменный пол. Что-то острое вонзилось в щёку. Я тихо заскулила, непроизвольно зажмуриваясь от яркого света. Последнее, за что зацепился мой взгляд, прежде чем я провалилась в беспамятство, был зажжённый факел рядом со входом в темницу.