Танец пепла (гет)

Сказки, мы знаем их так много, даже зачастую того не осознавая. Они появляются в нашей жизни с самых первых нежных моментов раннего детства и остаются до самого конца. Поначалу они дарят нам надежду на то, что добро всегда побеждает зло, и даже если злодей убьёт принца, то только непременно для того, чтобы осознать свои ошибки и полюбить прекрасную принцессу. Однако с годами к нам приходит осознание, что не у всех сказок есть тот самый счастливый конец, а скорее, наоборот, это больше исключение. Истории, казавшиеся простыми и линейными, начинают играть совершенно иными красками, и мы вдруг понимаем, что в сказках главное не фабула, а мудрость, урок, впитываемый с каждым прочитанным или услышанным словом. И они обучают, помогая понять сложное через простое. А потом мы взрослеем, да только избавиться от разочарования, что потеряли тот пленительный мир волшебства, не можем. И оно, подобно зарубцевавшейся ране, то и дело тянет, ноет и сосёт в районе солнечного сплетения. Ведь ни уроки, ни мир этих известных, забытых или же вызубренных сказок не имеет ничего общего с тем, как мы живём. Банальное несовершенство, мелочная сложность и запутанность нашей реальности ранят. И в глубине души мы дуем губы от обиды, а может, и тихо всхлипываем от отчаяния: кажется, нас обманули, учили — да всё не тому, звали — да не туда. Остаётся довольствоваться лишь пустотой, которую заполняют сложности, оправдания собственных ошибок и неудач. Возможно, именно поэтому порой мы втайне жаждем оказаться внутри сказочной вселенной, многогранной и многоликой, но в то же время прямолинейной, чужой и знакомой как линии судеб на собственных ладонях.

Я тоже мечтала, и сама мысль о возможности прикоснуться к миру магии будоражила до дрожи в коленках, впрыскивая дурманящую долю адреналина в кровь… Когда же над головой в один день оказался обыденный, покрытый побелкой потолок, разумная часть меня возликовала, но другая уже всего день спустя отчаянно и заунывно заскулила, требуя возвращения в сказку, получить очередную дозу, и она, на удивление, победила: белый потолок сменили каменные своды. Только было ли это возвращением в сказку? А была ли она вообще? Ко мне, заточённой то ли в темнице, то ли в башне, не спешили благородные спасатели прекрасных дев. Ни доблестный король, ни добрый волшебник, ни даже отважный воин. Я осталась один на один со своей мрачноватой сказкой, которая, стремительно отбросив всё притворство, обернулась кошмаром.

Сначала пришёл он. Хотя на самом деле это всегда был он, как и всё вокруг — про него. С него всё началось и, кажется, им и закончится. Всполохи пламени в омутах глаз, расплавленная медь волос, стекающая с моих скрюченных пальцев. Он, пугающий и одновременно завораживающе влекущий, такой похожий на злодея из сказки для взрослых… В тех историях они перерождались во имя чувств, сбрасывая оковы со своего сердца, отвергали ад ради взволнованного взгляда прекрасной девы… Только он не был героем сказки, и любовь принцессы ему была не нужна.

Я помню, как с моих губ слетали высокопарные фразы, вызубренные с детских лет, о том, что сердцем и я никогда не буду его. Слова разбивались о непроницаемый лик, осыпались пеплом по складкам шёлка мантии к ногам, пока пространство не разразилось смехом. А потом он заговорил, и я пожалела:

— Посмотри вокруг себя: ты серьёзно сейчас говоришь о любви? — голос сочился из темноты, кусал холодом каменных плит под босыми ногами. — Что до твоего сердца: я могу прямо сейчас вырвать, и, давясь своим последним вздохом, ты увидишь, как я раздавлю его в кулаке. На твоё счастье, мне нужно, чтобы оно продолжало биться. Во всяком случае пока, — невесомое прикосновение пальцев на шее было подобно накинутой удавке.

— Что же до твоего тела, то оно уже давно принадлежит мне. Именно моя сила вырвала и протащила тебя сквозь пространство и время, даровала вторую жизнь.

Запал давно сошёл на нет, уступив место опустошённости. С каждым произнесённым словом я почти физически ощущала, как что-то холодное, липкое и вязкое наполняло меня изнутри, будто тысячи скользких червей, проникнув сквозь кожу, теперь, чуть подёргиваясь, расползались по рукам, ногам, животу, спине и шее. Тьма просочилась внутрь меня, парализовала, ткнув лицом в осознание собственной беспомощности и никчёмности. Он словно прочитал мои мысли и почти нежно коснулся виска губами. Жест можно было бы принять за попытку успокоить, поддержать, если бы не слова, последовавшие дальше:

— Без меня ты бы сгинула в небытие, пала и сгнила, как миллионы других.

— Ты спас меня? — стоило вопросу сорваться с языка, как я внутренне скривилась от наивности и глупости. Он тихо засмеялся над самым ухом.

— Зачем ты так упорно выставляешь себя дурой, когда таковой не являешься? Или?.. — тишина. Призрачное прикосновение к плечу. — Подумай сама, если бы я хотел тебя спасти, оказалась ли бы ты здесь?

Сердце замерло и оборвалось, тело непроизвольно дёрнулось, но в тот же миг его рука удавом скользнула под грудью и болезненно сжалась.

— Тебе стоит быть благодарной, но не за спасение, а за то, что я дарую тебе возможность исполнить своё предназначение, — последние слова слились в пронзительное шипение. Отпрянув, я предприняла последнюю попытку освободиться хоть на долю секунды, хоть на сантиметр, хотя уже знала, что было слишком поздно — опоясывающие объятия лишь сильнее сдавили рёбра, почти лишая возможности вздохнуть. — Чувства можешь оставить себе — они никчёмны. А всё остальное уже принадлежит мне.

В абсолютной темноте время стало неделимым. Да и какая разница, обжигает ли где-то небо ослепляющий день или проглатывает тени молчаливая ночь? Моё тело уже не принадлежало мне — оно стало инструментом, оставив наедине с темнотой и болью.

* * *

Пока были силы, я сопротивлялась, царапалась и вгрызалась зубами в плоть, но те, кто приходили — их было слишком много. Пока была воля, я запоминала лица, ненавидела, в голове прокручивая самые изысканные методы отмщения, но каждое чужое прикосновение вновь доказывало моё бессилие, пока все эти лики не слились в один образ из моих кошмаров. Кажется, лишь однажды мне удалось вырваться, выплеснуть клокотавшее внутри пламя наружу. Маленькая победа — мгновение, вспыхнувшее искрой в темноте вечности.

— Ваш поступок был крайне необдуманным, мисс.

Меня давно скрутили, но Грим опасливо сидел чуть поодаль, утопая в складках своей смехотворной мантии: бархат никак не вписывался в и интерьер голых каменных стен, ошмётков соломы на полу и удушающей вони, приправленной запахом горелой плоти. Последнее заставило меня невольно довольно оскалиться в подобии улыбки. Заметив это, мужчина тяжело выдохнул и тут же раздражённо добавил:

— Вы же понимаете, нам придётся с этим что-то сделать.

На последнем слове его голос дрогнул, и я, помимо воли, взглянула на того, кто прикасался ко мне лишь для того, чтобы влить в вену очередную дозу. Ирония заключалась в том, что за это я была ему благодарна… Бледное лицо в обрамлении жидких волос, обычно непроницаемое, выглядело скорбно. Будто ему действительно было жаль. Он быстро отвёл взгляд, когда в коридоре послышались тяжёлые шаги. Дверь с грохотом отлетела в сторону — на пороге замаячили двое, без промедления двинувшиеся вперёд. В руках одного из них был молот.

Молот раздробил кости, заперев пламя внутри. Потом мягкий бархат скользил по искорёженным конечностям, пока Грим обрабатывал раны, накладывал повязки, а я тихо выла от отчаяния.

Силы и воля таяли, пока в один день не осталось ничего. Свет погас. Долгое время я думала, не ослепла ли, или же кто-то просто забыл зажечь единственную свечу среди душных каменных стен, но вскоре это стало совершенно неважным. Я пропала, растворилась в этой тьме, пропитанной запахами прелой соломы, грязи и постоянно преследующей сладости корицы. Не было больше у меня ни рук, ни ног, ни глаз — меня словно поглотило мрачное чрево, сделав частью себя, безликой, незримой и незрячей, бьющейся в агонии… И я чувствовала, что в последней. Никто бы не смог догадаться, пока не стало бы слишком поздно. Никто, кроме него. А он узнал, и его гнев вмиг воспламенил почти мёртвые угли, но оставил непроницаемым мрак вокруг, наполнив его собой, своим голосом.

— Лживая, хитрая дрянь, я недооценил тебя, — тело напряглось в ожидании, как мне казалось, неминуемого удара, но его не последовало. Я испытала даже странное разочарование. Сила, физическая боль — это просто и примитивно, а вот его слова всегда будто проникали глубже, а потом копошились как черви под корой головного мозга, постепенно стирая все грани между реальностью и вымыслом. Хотя о какой реальности вообще можно было говорить в полной темноте?

— Неужели ты думала, что тебе позволено так ловко и просто улизнуть? — ледяные пальцы на моих висках болезненно сжались, а внутри всё кипело. Надо было хоть что-то сделать или сказать, но сил не было: ни пошевелиться, ни даже губы разомкнуть. У меня не было больше ни тела, ни голоса. Но, видимо, какой-то слабый звук я всё же издала. В ответ он тихо засмеялся.

— Не драматизируй. Ты не единственная, кто страдает. Со временем к этому привыкаешь, поверь мне… — его голос, почти задумчивый, резко оборвался, отчего внутри появилась твёрдая уверенность, что последние слова мне не предназначались. Давление на висках исчезло, но в следующую секунду он яростно зашипел прямо в лицо:

— Останешься здесь. Будешь дышать и мучиться, пока не дашь мне то, что нужно. А потом, возможно, я отпущу тебя или буду настолько милосерден, что дам умереть. Кто знает, может, там, за гранью, до сих пор кто-то ждёт… нас.

Больше ни слова. Невесомое движение воздуха, опалившее морозным дыханием горящее лицо. Лёгкий озноб, пробежавший вдоль позвоночника. Но уже секунды спустя всё тело забилось крупной безудержной дрожью, зубы то и дело неконтролируемо клацали, норовя впиться в обмякший язык или раскрошиться в песок. Кто-то или что-то резко дёрнуло меня вверх, впилось в плечи, пригвоздив в положении полусидя. Грубые пальцы с силой надавили на ссохшиеся и слипшиеся губы, удерживая их открытыми. Отвращение вышло на новый уровень, хотя я была уверена, что испытала достаточно. И тут вновь зазвучал его голос, сначала монотонно, но с каждым словом всё громче, начитывающий что-то на непонятном языке. Звуки клокотали подобно отдалённым раскатам грома, камням срывающимся с высоких скал и несущихся вниз, грозя похоронить под своей массой любого зазевавшегося путника. С первых слов меня парализовало, придавило, но опомниться мне опять не дали, и в следующее мгновение какая-то склизкая жидкость наполнила рот и, жаля, потекла в самое горло. Меня душили рвотные позывы, но вырваться, отвернуться или хотя бы выплюнуть не было ни малейшего шанса — держали меня намертво. Вкус не ощущался, но я задыхалась, от отчаяния выгибалась до хруста позвонков, когда неожиданно всё прекратилось — меня резко отпустили, дав обессиленно завалиться на спину. Тело стало ватным, в голове зашумело. Последнее, что я услышала среди всё нарастающего гула, сдавливающего перепонки, были два слова, ударами колокола резонирующие где-то над головой:

— Мой дар…

* * *

Сначала был воздух, еле заметные, робкие касания ветра. Он принёс ощущение открытого пространства, свободы, и его, изголодавшись, хотелось глотать безудержно, но будто что-то мешало. Да и в целом ощущение мира возвращалось медленно: словно я с трудом пробуждалась от тяжёлой, заставшей врасплох полуденной дрёмы. Шли долгие тягучие секунды, прежде чем пришло осознание, что я сидела, крепко обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком, но воздух был так сладок, что с каждым глотком его требовалось всё больше, отчего затёкшее тело нехотя оживало. Рука безвольно соскользнула вниз, и пальцы обожгло неожиданное чуть шершавое тепло — отпечаток дневного зноя, который хранила земля. Камни, гладкие, вылизанные ветром или водой — я с наслаждением зарылась в них, непроизвольно перебирая, с каждым прикосновением впитывая стремительно угасающий жар. Ветер усилился, запутался в волосах и вдруг принёс с собой пусть приглушённый, но ни с чем не спутываемый звук прибоя. Это заставило наконец открыть глаза.

Оказалось, что море было совсем рядом — лишь в каких-то двух-трёх метрах от меня волны лениво облизывали берег, покрытый мелкой галькой, а дальше — бескрайняя гладь, уходящая за горизонт. Вода, тёмная, спокойная, одновременно влекла и отталкивала. Было что-то в этих почти невозмутимых водах такого, отчего по спине пробегал неприятный холодок, а руки ещё яростнее цеплялись за разбросанные камешки, будто те могли защитить или удержать. А ещё не давало покоя ощущение, что я упускала какую-то значимую деталь, не могла вспомнить что-то крайне важное. Ответ будто таился совсем рядом и всё же постоянно ускользал. Да и как было собраться с мыслями, если в тяжёлой голове отсутствовало даже малейшее представление о том, где я, как сюда попала, когда и зачем?

С трудом оторвав взгляд от чуть поблёскивающей глади воды, я наконец обернулась, но окружали меня всё те же камни и вода. Тёмные скалы, принявшие в свои объятия береговую линию, непоколебимой стеной возвышались у меня за спиной, одновременно растянувшись по правую и левую руку, насколько хватало взгляда, сливались у самого горизонта с морем в одну чёрную линию. Было светло, но затянутое серыми облаками небо поглотило солнце, лишив возможности определиться даже со временем суток.

На самом деле зацепиться за что-то даже взглядом было сложно — пейзаж казался выцветшим и затёртым. Я набрала пригоршню камней: белые, серые, чёрные… Неожиданная догадка полоснула по нервам, заставив непроизвольно дёрнуться всем телом, из-за чего лежащие на ладони камни с тихим цокотом посыпались на берег. Ноги подрагивали, но держали, пока я, чуть пошатываясь, принимала вертикальное положение, а потом медленно поворачивалась из стороны в сторону. Однако, какой бы бредовой и ни показалась мне моя мысль изначально, но реальность говорила сама за себя: то, что меня окружало, было всё монохромным, включая меня саму.

Страха не было. Принимая во внимание сюрреалистичные декорации вокруг, это удивляло — или должно было, — но этого не случилось. На самом деле все ощущения, ровно как и мысли, были под стать цветовой гамме: такими же выцветшими, призрачными, лишь отдалённо напоминающими истинные эмоции. Будто в пьесе автор оставил ремарки о том, как я должна была себя вести и чувствовать согласно происходящему, но слова так и остались буквами, вписанными курсивом между монологами. Лишь непроницаемая, смолянисто-чёрная глубина моря заставляла сердце биться чаще, пробуждая внутри волну необъяснимого беспокойства, смешанного со щемящей тоской.

Заставив себя отвернуться, я шагнула к скалам, но тёмная стена была подобна неделимому монолиту: без единого провала, проёма или же намёка на проход. А сам камень, чёрный, издалека даже будто маслянистый, показался смутно знакомым. Я замерла, неожиданно осознав, что знала, каким он будет на ощупь: мягкая замша. «Разве такие бывают?» Вопрос остался висеть в воздухе, но приближаться к каменной гряде не было ни малейшего желания. Видимо, неосознанно я отступила, и дальше, чем думала, потому что в следующее мгновение босые ноги накрыло прибрежной волной. Беззвучно охнув, я покачнулась, резко шагнула вперёд, но, запутавшись в отяжелевшей намокшей ткани подола, не удержалась на ногах и лишь в последний момент попыталась смягчить падение, интуитивно выставив перед собой руки. И тут же зашипела от боли. Камни, лишь секунду назад бывшие гладкой галькой, вдруг оказались острыми осколками, впивающимися в ладони, колени… Все мои попытки подняться приносили лишь больше боли, будто руки хватались за битое стекло, однако страх быть погребённой под очередной волной был сильнее. Шипя и барахтаясь, я, наконец, вновь оказалась на подрагивающих ногах. Руки саднило, из покрывавших их теперь глубоких порезов сочилась кровь. Под стать монохромному миру она была почти чёрной.

Мир замолк, и в голове гулким эхом отдавались всплески тяжёлых капель, падающих вниз, чтобы слиться с морской водой… Гул нарастал, и теперь он был вне меня, больше всего пространства. Ещё чуть-чуть — и его сила потеснит горы. Я вскинула голову, упираясь взглядом в давящую громаду зубастых скал, которые стали как будто выше, острее, ближе. Непроизвольно руки сжались в кулаки — я беззвучно вскрикнула, зажмурилась, а потом увидела. Камни не оберегали, это было местом не успокоения, а заточения. Отсюда не было выхода, лишь вернуться обратно на берег, покрытый осколками, принять свою судьбу, обхватить колени, сжаться, чтобы боль стала меньше, смириться… «Или…» — я бросила неуверенный взгляд через плечо на непроницаемые волны. Стремление дотянуться, дотронуться и окунуться с новой силой пробудилось внутри. Абсолютно необоснованное и из-за этого ввергающее в ещё большее смятение, но именно сейчас казавшееся наиболее верным решение.

Шаг — и теперь уже за спиной застонал камень, гневно, отчаянно. Каждый шаг ножом врезался в ноги, когда я неожиданно ощутила, что дно стало меняться, впиваясь гарпунами в истерзанную плоть, оттягивая обратно к берегу. И чем быстрее я стремилась вперёд, тем острее, глубже они врезались, чтобы замедлить мой ход, или же море отступало… Паника подстегнула, придала сил: сцепив зубы, я побежала, оттолкнулась и нырнула с головой.

Где-то далеко остались волны, земля, небо и камни. Исчезли запахи, звуки, ощущения, цвета — уступив место лишь темноте, в которой я просто находилась. Не погружаясь, не падая, застыв на месте, словно насекомое, по воле злого случая попавшее в каплю древесной смолы. Это иступляло, поэтому поначалу я металась: размахивала руками и ногами, кричала, прислушивалась, до радужных кругов зажмуривалась и потом до слёз всматривалась в окружающее меня ничто, остававшееся безмолвным, беспросветным, безучастным и безграничным.

Боимся ли мы темноты или всё же того, что может в ней скрываться? Бродя потерянной в лабиринтах под горой гоблинов, я боялась именно второго, нежели абстрактного понятия, лишённого света. Но здесь не было ни узких коридоров, ни гулких голосов, ни даже необходимости куда-то идти. Только я и темнота, которая пугала, но лишь до того момента, пока не стёрлись грани между мной и моей телесной оболочкой. Я перестала воспринимать себя как заточённую частицу, затерявшуюся во мраке, а стала его частью, как и он стал частью меня. Растворившись друг в друге, мы заполнили собой всё, избавившись от оков пространства и времени. Прошлое, настоящее, будущее растеряли всю свою значимость, превратившись в неясные отголоски чего-то далёкого и уже чужого. Остались только сны.

* * *

Снова это место. Когда он оказался здесь впервые, сила звука оглушала, а от ярких разноцветных вспышек в глазах рябило до такой степени, что он с трудом мог разобрать дорогу. Всё здесь выглядело настолько дико и непохоже ни на что виденное им за все века странствий по обе стороны великого моря, что хотелось бежать… Он малодушно пытался укрыться, втягивая голову в плечи, зажмуривая глаза, вслепую хватаясь за стены, чуть влажные и скользкие, пятился, как ему казалось, прочь от разрывающего голову вибрирующего звука, пока наконец не споткнулся и повалился на пол. Забившись в угол, он лишь сквозь пальцы улавливал мелькающие вокруг тени, приближающиеся, проносящиеся в отдалении — им не было до него никакого дела. Когда же глаза немного привыкли к резким всполохам света, стало понятно, что он сидел, вжавшись в стену, на довольно широкой лестнице, уводящей куда-то вниз. А потом всё резко оборвалось, и, жадно давясь ночным воздухом, он обнаружил себя у погасшего костра на опушке леса, где был разбит его лагерь.

Произошедшее стоило принять как кошмар, возможно, навеянный тёмными силами, коих в последнее время роилось вокруг превеликое множество. Да только не прошло и пары недель, как всё повторилось с пугающей точностью и ясностью: те же звуки, вспышки, лестница.

Поначалу смятение сводило на нет все его попытки понять, куда он попадал, и каждая преодолённая ступень лестницы была равносильна маленькой победе, но вела, к сожалению, вникуда. Но раз за разом ему удавалось увидеть больше, шагнуть дальше. Яркие огни блекли до разноцветных отблесков, уже не ослеплявших, а озарявших пространство через то и дело приоткрывающуюся дверь, в которую, как оказалось, упиралась всё та же лестница. И пусть звуки уже не пугали, но от их интенсивности всё внутри вибрировало, дрожало в странном предвкушении, почти томлении.

Тени и те обрели форму: люди мелькали, спешили или, пошатываясь, покидали то, что скрывалось за дверью, но выглядели они все крайне странно. Мужчины, женщины, облачённые в довольно уродливые одежды, порой настолько открытые и короткие, что он стыдливо отводил глаза, в то время как никого из проходивших это, казалось, никоим образом не трогало. Иногда он перехватывал заинтересованные взгляды в свою сторону, и именно тогда оказалось, что и его одежда немногим отличалась от той, что мелькала перед ним: штаны, угловатый укороченный сюртук и белая рубаха со слишком узкой горловиной, с повязанным на шее тонким платком, который он попытался было ослабить, но чуть не затянул удавкой из-за тугого и хитро повязанного узла. Да и тратить на одежду и без того ограниченное время он не желал, пусть и казалось, что каждый новый визит сюда будто длился чуть дольше предыдущего. Хотя ощущение могло оказаться и просто иллюзией, ведь его собственное восприятие происходящего теперь было намного спокойнее и рассудительнее.

И всё же это место оставалось для него загадкой, которую ещё предстояло решить, как и то, почему он с завидной периодичностью попадал именно сюда.

Сегодня он не стал тратить время на пустое созерцание и прямиком направился вниз по ступеням. Пальцы сомкнулись вокруг шарообразной ручки, в груди ухало от странной музыки и волнения. Он глубоко вздохнул и толкнул дверь.

Какая-то часть его малодушно обрадовалась, что первой точкой прибытия оказалась пресловутая лестница: попади он прямиком сюда, то в ужасе бежал бы без оглядки или метался обезумевшим зверем по углам. Пространство или зал, на первый взгляд, довольно просторный, был до отказа наполнен ослепительными вспышками света, то и дело прорезающими полумрак, и музыкой. Даже больше, это место состояло из них, потому что ни понять истинные размеры, ни увидеть что-то за пределами было невозможно. Ухающие раскаты барабанов сочетались с пронзительными писками невидимых то ли птиц, то ли насекомых, а потом мелодия вдруг обрывалась, но лишь для того, чтобы обрушиться на голову какофонией, складывающейся в унисон, проникающей внутрь, вклиниваясь в ритм беснующегося сердца. И во всей этой смеси барахтались люди. Слово подвернулось случайно, но оно как нельзя точно описывало происходящее с этими странно разряженными женщинами и мужчинами, то и дело вскидывающими руки, кружащимися на месте или в объятиях друг друга под резкие и повелительные удары невидимых музыкальных инструментов. Было жарко, даже душно, отчего рука непроизвольно дёрнулась к тугому вороту, и на этот раз узел неожиданно поддался, платок змеёй соскользнул куда-то в темноту, а ткань рубахи с глухим треском разошлась, освободив шею. Он судорожно втянул воздух, обернулся и, удостоверившись, что дверь обратно на лестницу всё ещё находилась за спиной, двинулся вперёд, протискиваясь между танцующими.

В его движениях не было чёткой цели, как и направления — скорее внутреннее влечение, которое побуждало делать шаг за шагом сквозь хаотичную людскую массу. Он периодически замирал на месте, оглядываясь и попутно отмахиваясь от особых резвых, порывающихся вовлечь и его в жгучий танец. Причём не чужды эти попытки были как мужчинам, так и женщинам, то беззастенчиво, то кокетливо обнимающими, ласкающими или томно шепчущими что-то неразборчивое в самое ухо. Во время одной такой своеобразной передышки он заприметил впереди высокий стол, чем-то напоминающий стойку в таверне, за которой хозяин обычно отпускал напитки посетителям. Будто в подтверждении его изначальной догадки взгляд выцепил из полумрака ряды мерцающих бутылок, разноцветные блики, пойманные в отражениях бокалов и зеркальных вставок. Атмосфера вокруг стола тоже напоминала обычное питейное заведение: гости смеялись, но из-за громкой музыки беззвучно, активно жестикулировали, даже танцевали, насколько позволяло пространство и высокие стулья. Очередной луч мазнул по собравшимся, на мгновение выцепив из полутеней женский силуэт — сердце пропустило удар.

Теперь он пытался двигаться быстрее, но музыка неожиданно замедлила свой ритм, а с ней замедлились и люди вокруг. И дело было даже не в том, что они почти замерли на месте, подобно полуживым фигурам, а в том, что теперь с раздражающим постоянством кто-то то и дело пытался ухватить его за руку, оттащить в сторону, и он только и успевал отряхиваться от этих горячих прикосновений, как от навязчивых насекомых, одновременно вглядываясь туда, где в тени угадывались размытые очертания. Очередная вспышка заставила его невольно вздрогнуть и отвести взгляд, но теперь белесый луч замер, почти полностью выхватив фигуру из полумрака.

Она сидела в пол-оборота на одном из высоких стульев. Затянутая в отвратительное, кричащее красное платье, еле удерживаемое на плечах невесомыми полосками ткани, в то время как длинные белые перчатки скрывали руки по локоть, она с абсолютным безразличием взирала на толпу. На неестественно выбеленном лице выделялись лишь алые губы, уголки которых то и дело приподнимались в презрительной усмешке. Неуловимое движение тонких пальцев, и в её руке будто из воздуха появился высокий узкий бокал с каким-то полупрозрачным напитком. Несколько мгновений она скучающе рассматривала жидкость, лениво прокручивая её в тонком стекле, пока неожиданно не опрокинула содержимое, одним залпом осушив бокал, который сразу исчез. Одновременно с этим какая-то неразличимая тень склонилась к ней со стороны, скрытой от него, на что женщина томно прикрыла глаза, но тут же брезгливо скривилась и передёрнула плечами, будто скидывая чьё-то невидимое прикосновение. Её взгляд скользнул по толпе, мазнул по нему без тени узнавания.

Что-то внутри оборвалось, и почти забытое имя призрачным шёпотом сорвалось с губ, но он был всё ещё слишком далеко, музыка — слишком громкой, и всё же она неожиданно дёрнулась всем телом, напряжённо расправила плечи, нервно озираясь по сторонам, и на мгновение ему вновь удалось поймать её взгляд. Вдох — безразличие, выдох — тёмные брови недовольно нахмурились, рука в белой перчатке взметнулась вверх, щелчок пальцев — музыка оборвалась, свет погас.

* * *

Полная луна отражалась от испещрённого тонкими чёрными венами белого мраморного пола. Помимо воли покрытое испариной тело подрагивало под порывами ночного бриза, врывающегося в комнату через открытые створчатые двери. Воздух был до приторности сладок, почти удушлив, с трудом проникая внутрь, из-за чего с каждым глотком в груди всё сильнее пекло. Надо было сделать над собой усилие и встать наконец, скинуть это болезненное оцепенение, но он оставался недвижим, распластавшись на скомканных простынях. А перед глазами всё ещё горел её образ, и губы дёргались в беззвучном шёпоте, складывавшемся в почти забытое имя.

Последующий день он был сам не свой, мысленно возвращаясь в сумбурный сон, прокручивая перед внутренним взором всё увиденное, хотя, по правде сказать, существовавшая незыблемая уверенность в том, что это было лишь дурными сновидениями, заметно пошатнулась. Смятение и досада побуждали то и дело скрипеть зубами, и поэтому он был искренне зол, пусть и без видимой на то причины. Надо было вернуться туда, но миновало следующее полнолуние, за ним ещё одно, а он продолжал засыпать и просыпаться в тишине своих покоев, и сны, посещающие его за смеженными веками, ни на йоту не походили на полутёмные залы, где в последнее время он был довольно частым гостем. С каждым прошедшим днём острота чувств всё больше притуплялась, сливаясь с монотонным фоном ежедневных мыслей, поступков и обязанностей. Последние, кстати, и вынудили его в первые дни лета вновь оказаться на дороге, с трудом пробивающейся сквозь стену деревьев.

Лес встретил его напряжённым молчанием, слишком знакомым и уже, увы, неудивительным. Только глупец или слепой мог ещё списать сквозившее в воздухе предгрозовой резкостью гнетущее ожидание угрозы на краткое помутнение рассудка, обманчивое наваждение, свойственное чувствительным натурам. Более того, именно в лесу ощущение вспыхивало особенно остро, и он не раз ловил себя на мысли, что древние деревья взирали на него с почти осязаемым упрёком, будто обвиняя в бездействии. К счастью, сегодня опасностью не веяло, и можно было не гнать коня в поисках ближайшего поселения, а рискнуть и остановиться на ночлег под покровом тенистых крон.

Сон сморил его неожиданно и резко: казалось, только смежил веки — и вот он вновь на лестнице. Возможно, поэтому он ощущал себя столь потерянным, беззащитным, почти обнажённым. Собственная нервозность озадачивала, ведь на первый взгляд всё было как прежде. Мысленно встрепенувшись, он решительным шагом направился в знакомом направлении. Дверь с лёгкостью поддалась, бесшумно провалившись в ухающее музыкой пространство, и его сразу поглотил омут из вибрирующих звуков и ослепляющих огней.

Он не нашёл её ни у стола с напитками, ни среди танцующей толпы, и куда ни падал взгляд — лишь переплетения рук, ног, тел в удушливом полумраке, прорезанном алыми лучами. Будто все они оказались погребёнными под толщей воды, глубинный мрак которой изредка касались отголоски закатного солнца… Эта мысль заставила поёжиться, нервно оглянуться лишь для того, чтобы осознать, что спасительная дверь (хотя от чего или кого она должна была его спасать?) была еле различима в темноте. Он вдруг испугался, что может потерять этот пока единственный выход, остаться здесь, слиться с танцующей толпой навсегда. И это внушило ужас. Наплевав на приличия и собственную гордость, он стал прокладывать себе дорогу назад, с раздражением и отчаянием замечая, что каждый шаг давался слишком сложно, слишком долго. И лишь когда до двери оставалось совсем немного, а толпа заметно поредела, он позволил себе с облегчением выдохнуть и напоследок осмотреться. Почти сразу алый всполох резанул глаза: чёрное кресло, нога закинута на ногу, из-за чего разрез платья, казалось, начинался от пояса. Кто-то склонился к ней, нашёптывая что-то на ухо, на что она отвечала задумчивой улыбкой. Было в этом слишком много интимного, личного, что он не должен и не хотел видеть. Он почти отвернулся, но в последний момент замер, пригвождённый её взглядом. Всё длилось лишь пару мгновений: на вдохе она потеряла к нему всякий интерес, а на выдохе это сновидение выплюнуло его под кроны древнего леса, задохнувшегося в звенящей тишине.

После этого он ещё не раз проходил через дверь в конце странной лестницы, где неизменно встречала всё та же безликая толпа, словно морские волны вздрагивающая под давлением музыки. Но той, ради которой он и ждал эти сны, больше нигде не было видно, пусть порой и казалось, что где-то на периферии взгляда, нет-нет да и мелькала знакомая тень, а стоило взглянуть напрямую, как она бесследно растворялась в полумраке. Следовало смириться, не обращать внимания, просто воспринимать как данность, но нет. Всякий раз он с остервенением пробивался через переплетённые тела, всматривался в чужие лица, стряхивал прикосновения невидимых рук.

Кто-то вновь дотронулся до него со спины — он по привычке резко повёл плечами, но нахальный незнакомец был определённо настойчив, что слегка удивило. Он обернулся, готовясь грубо оттолкнуть надоедливого танцора, и подавился вздохом. Уголки алых губ иронично приподнялись, и две тонкие ладони решительно опустились ему на плечи.

Он чувствовал шёлк перчаток на её руках, скользящих по оголённой коже в разодранном воротнике рубахи, будто ласкающее, гипнотизирующее прикосновение змеи, и задыхался одновременно от холода и острого наслаждения, пронизывающего, поглощающего. Высокая причёска полностью обнажала шею, вырез чёрного платья дерзко спускался в ложбину между грудей, алые губы чуть влажные — она была совершенна в своей порочности, а он захлёбывался, упивался, с жадностью впитывая в себя каждую линию, каждый штрих. Музыка давила, и уже привычное ему здесь томление с каждым ударом поднималось на новый уровень, сдавливало горло, предательски отзываясь в паху. В полумраке её глаза казались неестественно тёмными, почти чёрными, отражая красные искры окружающих лучей, вспыхивали мерцающими языками пламени. Что-то подсказывало о неправильности происходящего, но он лишь безвольно стремился к этому огню, полностью отрезанный от окружающего мира. Когда её губы накрыли его, тело вспыхнуло, задрожало. Руки в шёлковых перчатках обвивали шею в стальном захвате, ощущения тела, льнувшего к нему, одуряли, и теперь он сам яростно впивался в её губы, отбросив приличия, жадно отслеживая руками каждый изгиб, впечатывал в себя. Лишь краем сознания он понимал, что всё это время они медленно двигались в танце, следуя тягучим вибрациям мелодии, почти в трансе сливаясь телами, разделёнными лишь тонкими лоскутами ткани. А потом она была везде: вдруг прижимаясь к нему со спины, посылала волны мурашек вдоль позвоночника, чуть сдавливала горло, одновременно прикусывая мочку уха, прочерчивая поцелуями опаляющую линию вдоль шеи, метнулась, чтобы снова слиться, сталкиваясь языками. И вновь двигалась, на этот раз медленно скользя вдоль тела вниз, чуть сдавливая его член, твёрдый от возбуждения, прижимаясь щекой, ластилась кошкой, а он, сам того не осознавая, запустил пальцы в волосы, прижимая её ближе, и подался вперёд, упиваясь ощущением её присутствия. Не сдержался — откинул голову назад, застонал на выдохе, закрывая глаза, и тут же задохнулся от накатившего холода.

Над ним — звёздное небо, ясное до рези в глазах, но мутный взгляд метался и жаждал совсем иного. Он всё ещё был болезненно возбуждён, но на этот раз сдался и наплевал на всё — руки чуть подрагивали, наскоро избавляя от лишней одежды. Завтра он пожалеет об этой позорной слабости, но пока перед глазами горел её образ, а тело ещё пронзало от жара её прикосновений, он не мог остановиться. Его пальцы сомкнулись и почти сразу яростно задвигались, заставляя выгнуться дугой. Гортанный стон сквозь стиснутые зубы.

Свидетелем его падения был лишь немой лес. На счастье ли или на погибель…