Меня боялась даже матушка Ро (джен)

В конце концов, я, конечно же, знал… в какую бы узкую щель ни залез и как глубоко бы ни забился, эти пятнадцать не оставят меня в покое, и ничто не спасет: ни счет в банке, ни негритянка жена, которая окончательно обрыдла с годами и заставляла сожалеть о своем существовании, едва открывала рот. Нет, лучше бы я не учил её говорить! Только жизнь не надоела! Я хотел и хочу жить, поэтому и пишу это — единственное доказательство того, что всё ещё существую.

Они, эти пятнадцать… тянули ко мне склизкие руки и заглядывали в глаза каждую ночь… Нет, и при жизни отчаянно хотелось плюнуть в их мерзкие рожи, независимо от того, трезвы они или пьяны, но теперь, когда они, мёртвые, приходили едва ли не наяву и не слушали слов…

— Давай уже сюда, не тяни…

Я протягивал руку, чтобы забрать это… Чёртов клочок измазанной углём или просто подгоревшей бумаги… Нет, просто подумать о том, в каком огне она горела, было страшно… А они отвечали мне смехом, скалили свои морды, дырявя разлагающуюся восковую кожу, обнажая гнилые зубы и почерневшие кости, оставляли осклизлый след на моей руке…

— Рому, дрянь! — хрипел я, просыпаясь в холодном поту, смотря в обрюзгшее лицо этой женщины — она насмехалась надо мной, а я со страхом ждал следующей ночи в этом деревянном гробу: даже выглянуть на улицу не мог, опасаясь, что они найдут меня… И зачем только я потащил её с собой? Просто надо было кому-то подавать мне еду и ром. Нет, не сквайра и доктора я боялся, не осведомлённых о моих преступлениях — перед ними Джим Хопкинс был мне надёжным заступником, — я опасался только тех пятнадцать… Опасался и знал, что святому Петру не встретить меня у врат, а значит, скоро я окажусь в полной их власти.

Единожды поселившись во мне, этот страх не отступал: мертвецы ложились мне на грудь и душили, поднимались в воздух и летали надо мной, я обливался их нечистотами, а они становились сильнее с каждой ночью и рвали меня на части… Теперь я знаю, что следует единожды уступить страху, и он завладеет тобой, но тогда я сдался…

* * *

Я лежал в деревянном плохо сбитом гробу и чувствовал, как земля просачивается внутрь, а тело, моё старое никуда не годное тело, бьётся в конвульсиях… нет, не от немощи… от страха… Я не хотел, чтобы черти забавлялись с тем, что от меня останется, я хотел жить, если бы только это было возможно — вечно и хорошо. И только это желание заставило меня усмирить дрожь.

Я открыл глаза. Ящик оказался шире, чем казалось вначале: не ящик, а погреб… Погреб! Здесь было темно, но мои привыкшие к темноте глаза различали окружающие меня каменные стены… Каменные! Я попытался прикоснуться, но тело отказалось слушаться меня.

— Левикорпус… Левикорпус… Левикорпус… — эти странные слова слетали с моего языка. Моё тело подбросило, и оно зависло вверх тормашками, а единственная нога отчаянно лупила в не прогибаемую твердь. Я повалился на дно погреба и взвыл. Нет, я не настолько отчаялся, чтобы издавать такие звуки: для ада это место было слишком холодным и тёмным; черти не торопились заняться мной или шлялись где-то по более важным делам — это меня вполне устраивало, я мог быть даже доволен своим положением, если бы мне дали хоть глоток воды.

— Воды… Во-о-о-ды-ы, — хрипел я, сдирая сухим языком кожу с нёба. Глупо с моей стороны — черти вспомнили обо мне и откинули крышку ящика, в котором я был похоронен. Я видел разных людей: безносых, безухих, обожжённых, изуродованных войной, — но та образина, что смотрела на меня, значительно опередила их уродство. Чёрт был страшен: единственный глаз заплыл кровью, второй, видимо искусственный, был навыкате и вращался, рябая кожа на шее побагровела и вспухла. Я собирался закричать в ужасе, но рот не послушался меня и принялся исторгать ругательства на незнакомом наречии: — Соплохвоста тебе в печень!

Чёрт скривился, протянул ко мне руку, и я почувствовал, как моё непослушное тело взлетает из могилы, будучи не в силах пошевелить повисшими на невидимых нитях ногами и руками.

— Старый чёрт, — нет, этот чёрт мог обратиться так к кому угодно, только не ко мне. Он поднёс к моему лицу свою скрюченную руку и вцепился мне в волосы. Я закричал от боли — нет, я собирался закричать, — но моё тело этому желанию не подчинилось: оно стиснуло зубы и угрожающе зарычало. Моё тело не боялось чертей, а я их до смерти боялся. Моё сердце отчаянно билось, будто собиралось выскочить из груди, а этот урод приближал свою рожу к моему лицу всё ближе и ближе, будто змея, приготовившая к броску. Теперь я мог разглядеть его во всех подробностях: пузырящуюся, будто кипящую кожу, гнилые зубы, острый узкий наполовину высунувшийся изо рта язык, с жадностью облизнувший губы, — это было больше, чем я мог выдержать. В свободной руке чёрта появились ножницы, он поднёс их к моей голове и срезал прядь. Я потерял сознание от ужаса, должно быть, на несколько мгновений, а, очнувшись, обнаружил себя смотрящим на другое тело: тело измождённого одноногого, одноглазого старика — его седые волосы были неаккуратно отстрижены, а провал глазницы, не имевший век, дырой чернел в черепе. Мысль о том, что это моё тело, причинила мне почти физическую боль, но в следующую секунду я осознал, что смотрю на это тело глазами чёрта. Я был в теле чёрта! Чёрт! Чё-о-о-орт!