Тот, кто ищет (джен)

— Не хочешь — так не делай, — отвечаю я немного растерянно. — Кто тебя заставляет? — И тут же прикусываю язык, видя, как судорога пробегает по его лицу.

Вот оно что.

Неужели Люциус Малфой хотел для своего сына участи убийцы? Экзекутора? Или он ничего не может поделать, и, если Темный Лорд прикажет, то Драко покорно достанет палочку и…

Мы снова молчим, но теперь кажется, что это молчание связывает нас, как незримый договор: меня, Поттера, возможного убийцу Волдеморта (если верить предсказанию, во что мне верится все меньше), и его, наследника рода Малфоев, который носит Метку Пожирателя — предел его мечтаний.

— Значит, из Ордена Феникса никого не схватили? — еще раз спрашиваю я, хотя с чего бы ему мне отвечать.

Но он почему-то отвечает — может, потому, что я здесь, на острове, практически в тюрьме, и ничем не могу ему навредить? Эта откровенность ничем не угрожает Драко…

— Нет… Кто-то их предупредил. Темный Лорд был очень недоволен… — он ежится.

Что ж, могу представить, чем оборачивается такое недовольство.

— Но их колдографии везде, их ищут… Их казнят, если схватят.

— Что, даже не Азкабан? — вырывается у меня. Все-таки казнь в волшебном мире — вещь редкая. Помню, Гермиона как-то рассказывала, что список тех, к кому применили Поцелуй дементора, очень невелик…

Драко бросает на меня злобный взгляд — как раньше, в нашем школьном прошлом:

— Ты, Поттер, совсем газет не читаешь? Темный Лорд распорядился вернуть смертную казнь. Из-за нестабильности. На первое время. Ее будут применять к террористам…

— То есть к тем, кто с ним не согласен, — заканчиваю за него я. — И что, много кандидатов?

Я произношу это легко, но очень боюсь услышать знакомое имя. Ведь все, кого я знаю, кто мне дорог — террористы. Теперь.

Драко отвечает, что до казни имя каждого будет держаться в секрете, чтобы ему не попытались устроить побег. Значит, если Рон, Гермиона, или кто-то еще попадется, я даже не буду знать об этом.

Вернувшаяся Амбридж мягко журит Драко за «излишнюю чувствительность», говорит, что надо закалять характер и что он наверняка сам прекрасно понимает необходимость таких мер…

Следующая встреча с Драко удивит меня еще больше.

* * *

Это дико, абсолютно невообразимо, нереально — но Амбридж поет. Точнее, гундосит какой-то шлягерный мотивчик, поднимаясь по лестнице.

Я лежу в кровати, пытаясь согреться после целого дня, проведенного на ветру, в работе на грядках, в оранжереях и теплицах (заклинания обогревают растения, но не нас), и вдруг Амбридж проходит по коридору мимо наших спален, мурлыкая что-то… Стоп, что это?

Дин садится на кровати, говорит громким шепотом:

— Ребяят, вы тоже это слышите? Ага. Значит, это не глюки. Амбридж-то у нас с вечеринки пришла, что ли?

— Ой, это она «Сердце, разбитое единорогом» поет! — хихикает Мариэтта, приподнимаясь на подушке. — Ну тоочно… «Знаешь ли тыыы, как болит мое сердцееее, разбитое единорогом, разбитое тобоооой… Пойду лесными тропамиии, пойду я за тобоооой… Будь ты вампиром, будь хоть инфери — тебя я найду, ни к чему нам закрытые дверииии»…

Точно, эта песня прошлым летом звучала из каждого утюга! Поет Мариэтта чудовищно. И слова не лучше. Мне трудно представить единорога, который может кого-то ударить (разве что за вой, который считает пением Мариэтта), но еще труднее поверить, что кому-то может понравиться инфери. Автор песни их явно не видел.

Склизкие руки, гниль, свисающая лохмотьями кожа… Я захлебывался темной водой, пытался вырваться, а они с настойчивостью и бездушностью машин тянули меня на дно — и если бы не Дамблдор…

Стоп. Не думай о Дамблдоре. Мыслями его не вернешь. Тоской, злобой, раздражением — тоже.

Черт, как же подобраться к крестражу?

Можно уговорить привидения помочь. Но есть одно большое «но» — они бесплотны, и украсть ничего не смогут, открыть двери — тоже. Максимум отвлечь Амбридж, пока ты будешь играть во взломщика. Но мало украсть крестраж: надо тут же спрятать, а потом и сбежать вместе с ним, желательно поскорее…

Тогда я еще не знал, что гундосящая про единорогов Амбридж — это добрый знак. Знак, что у меня получится провернуть эту безумную авантюру.

* * *

У Амбридж появился ухажер. Эту новость, хихикая, приносит Оливия, хаффлпафка — я ее почти совсем не знаю, она на два года младше меня — и вся теплица сбегается к ней.

Оказывается, во время последнего журналистского приезда (тогда, когда я заметил у Амбридж медальон-крестраж) к ней стал клеиться какой-то репортер (хм, сомневаюсь, что из чистых побуждений), и она вот уже несколько раз аппарировала с острова — очевидно, для встречи с ним. Его кое-кто из девчонок тоже видел: Фиби начинает рассказывать, как видела Амбридж прогуливающейся за оградой Учреждения с каким-то типом — только и представить не могла, что…

Ханна, наоборот, не радуется.

— Еще непонятно, каким это боком нам выйдет, — говорит она мне вполголоса, пока мы варим базу для очередного репеллента. — Может — подобреет, но что-то мне в это плохо верится…

Она хмурится, отмеряя количество капель настоя над котлом. Ханна рассуждает так, будто у нее за плечами — неизмеримый жизненный опыт, наградивший ее обостренным чутьем. Ну, а мы все — дети малые. Радуемся, что появилась возможность поприкалываться над Амбридж, пока никто не слышит.

Амридж (Амбридж!) может с кем-то встречаться. Или когда-то могла. Бегать на свидания, целоваться и всякое такое. Она — поросенок в вечных розовых, красных, бордовых, фиолетовых, изредка голубых платьицах с бантиками и всякими ленточками. Мне даже трудно представить ее молодой; кажется, будто она такой и явилась на свет: жабья физиономия, безжалостность и кокетливые платья.

— Она же старая! — морщусь я.

Ханна отрывается от котла:

— С чего ты взял? Ей… ну, лет сорок пять… Ну, выглядит она не очень, но я слышала, как Мариетта говорила, что Амбридж на десять лет старше ее мамы.

Хм, а похожа она на жабу вне возраста, души и чувств.

Любила ли она когда-нибудь, хоть кого-нибудь?

Я как раз мою коридор на третьем этаже, когда вижу ее, торопливо семенящую по лестнице. Амбридж одергивает на ходу белую пушистую кофточку, поправляет волосы, уложенные в прическу; губы, накрашенные темно-малиновой помадой, причмокивают, точно она мысленно уже репетирует поцелуй. Брр.

Я застываю в полумраке, надеясь, что она меня не заметит, как вдруг слышу густой урчащий голос снизу:

— Долорес, Вы ведь простите мне эту дерзость? Я решил, что в наше неспокойное время мне лучше составить Вам компанию при аппарации.

Девчачий смешок Амбридж, воркующий голосок:

— Райли, весьма тронута Вашей заботой… Право, не стоило беспокоиться. Я в состоянии о себе позаботиться.

Я вспоминаю резкие, хлесткие движения палочки в ее руках — и не могу не согласиться.

Тихо, на цыпочках, выхожу на площадку. Светильники в виде цветов с большими пухлыми лепестками, висящие на стенах, наполняют коридор мягким светом, здесь почти уютно, и я вижу их — высокого волшебника в элегантном пальто и молочно-белом шарфе, небрежно обмотанном вокруг шеи. Его движения полны невыразимой, прирожденной грации — естественной, как у леопарда. Он подает Амбридж пальто, она вновь хихикает, розовея — видимо, нечасто за ней ухаживали вот так, красиво, неторопливо, со вкусом.

* * *

— Скорей свари мне зелье любви… — напевает Амбридж. Она, улыбаясь победной улыбкой, изучает себя в зеркале в коридоре. Таращит глаза, отчего они у нее становятся круглые, как плошки, а брови лезут вверх. Проводит толстым пальцем по губам. Трет щеки. Пробует даже ресницы наклеить, но на правом глазу эта штуковина отклеивается и повисает поперек глаза; Амбридж ругается сквозь зубы и пытается нервными взмахами волшебной палочки приклеить на место. Последняя попытка заканчивается тем, что ее натуральные ресницы вдруг вырастают до подбородка.

— Слушай, может, ей Любовный эликсир подлили? — говорит Дин полушепотом. — Ну дура же.

Я вспоминаю, как на четвертом курсе несколько девчонок попали в больничное крыло из-за того, что одна пыталась нарастить ресницы, а другая — увеличить губы… ну да, ресницами можно было обмахиваться, а губы разбарабанило до размеров батона.

— Может, и подлили… Только зачем? Если бы кто-то хотел ей навредить, подлили бы что-то более ядовитое и опасное.

— Да влюблена она просто, чего привязались, — шепчет Мия.

— Ты — мой дракон, ты моя слабость, ты мой грифон, ты моя сладость… — гундосит Амбридж, а мы тихо посмеиваемся, идя в мастерскую.

В середине ноября к нам начинают поступать вещи для очистки от нежелательной магии, и в пустующих помещениях мастерских появляются парты, за которыми нас рассаживают — но не для учебы, а для работы. Привезенное барахло воспитатели сортируют по степени сложности и распределяют между группами. Совсем малышей, конечно, туда не пускают — это работа для третьего курса и старше, работа, пожалуй, достаточно интересная и творческая, если сравнивать со всем остальным, что мы делаем. Я чувствую себя практически исследователем, когда, следуя совету из справочника по домашней магии (автор — Златопуст Локонс, какая встреча), опрыскиваю раствором-проявителем шкатулку, которая проглатывает положенные в нее вещи.

Хотя, по сути, это почти такая же однообразная работа — несложная, порой немного опасная (укусы докси дико чешутся), но утомительная и неприятная. После пары часов, проведенных в мастерской, начинаешь кашлять от бесконечного числа порошков, распылителей, растворителей, очистителей... а голова раскалывается от шума, стоящего вокруг.

Драко появился в тот день, когда я уже несколько часов оттирал зеркало, на которое хозяева пролили какое-то зелье: оранжевые вонючие пятна, казалось, въелись в зеркальную поверхность. Но раз наши приемщики в Лондоне решили, что зеркало можно отчистить — значит, тряпку в руки, Поттер, и вперед!

Драко делал вид, что не замечает меня: кружил по мастерской, рассеянно подходя то к одному, то к другому… и чем больше он расхаживал с независимым видом, тем острее я понимал: ему что-то нужно… он неспроста так пришел.

И когда я направился в кладовку за «Универсальным Чистящим Порошком мистера Гиббса», Драко увязался за мной. В полумраке кладовки он быстро, стараясь не смотреть на меня, протянул какой-то листок.