Бесконечная дорога (джен)

Стерев карту и сунув ее в карман, Ремус сломя голову несся по замку, что, как оказалось, было не лучшим вариантом действий. В своем разоблачительном смятении он чуть не нарвался на Снейпа.

Даже в тот момент у него от этого «чуть» оборвалось сердце.

Торопясь вниз, он до того отвлекся, что проскочил мимо нужной движущейся лестницы. Ему пришлось сойти на втором этаже и помчаться на запасную, замаскированную под пустое место над провалом. И только вылетев из-за угла в главный вестибюль, он услышал шорох плаща по камню.

«Снейп», — сообщила действующая часть его мозга, отметив полное отсутствие звука шагов. Ремус уже заметил, что Снейп, похоже, носит обувь на мягкой подошве, потому что его шагов никогда не слышно.

Затормозив, Ремус прильнул к стене и выглянул за угол.

Это действительно был Снейп, как всегда устрашающий в свете факелов. Он был в плотном дорожном плаще и натягивал перчатки.

Куда это он направляется так поздно вечером?

Неизвестно, но похоже, что прогулка обещала быть долгой. Через миг он уже распахнул парадные двери и выскользнул наружу, закрыв их за собой. А еще через мгновение Ремус увидел, как дерево серебристо замерцало от примененного заклинания.

Разумеется, Снейпу хотелось бы узнать, кто выйдет за ним.

Что ж… Ремус не обязан пользоваться дверью. Есть и другие пути.

* * *

Мир снаружи был серебряно-черным: бесконечное ночное небо, сливающееся с деревьями, и заснеженные поля; башни за спиной Ремуса отражали лунный свет. Дорога к лесу заледенела. Во всем мире стояла тишина.

Дракучая ива шевельнулась при его приближении. Он поднял палочку, чтобы левитировать палку к дуплу — но дерево вдруг застыло, остановившись без его помощи.

Сириус.

Все мысли стерлись из его головы, оставив только эти три слога — одинокое имя. Он засветил палочку.

Пара золотистых глаз сверкнула в темноте, и он почти перестал дышать.

Но это был кот. Огромный, с плоской мордой рыжий кот. Он смерил Ремуса взглядом, полным типично кошачьего презрения, и исчез в темноте под корнями.

Как только кот пропал, нижние ветки дерева задрожали. Ремус быстро левитировал ветку, парализовал дерево и пролез под корни, заскользив вниз по грязному снегу.

Запах земли и льда был почти угнетающим. Кота не было видно.

Он убрал палочку. Нельзя было двигаться на четвереньках, держа ее в руке, а если бы он зажал ее в зубах, то только слепил бы самого себя.

Он полз целую вечность, пока не увидел смутно светящееся пятно выхода на поверхность. Подтянувшись, он выбрался из дыры в пыльный, разрушенный, заброшенный дом, и словно переместился во времени на пятнадцать лет назад.

В пыли были отпечатки лап. Маленьких, предположительно принадлежащих коту, и побольше.

Собачьих.

Следы шли по полу, вверх по лестнице на второй этаж, а потом — вдоль по коридору в комнату, где, как знал Ремус, стояла сломанная прогнившая кровать.

Дом был почти безмолвным, но не совсем. Он был наполнен поскрипыванием стен, шатающихся от ветра. Стоном половиц у него под ногами. Стуком сердца в его ушах. Шумом его дыхания.

Был ли он спокоен? Не чувствовал ничего? Или просто это чувство было до того новым и незнакомым, что он не мог дать ему названия?

Толкнув дверь в конце коридора, он увидел в сумраке рыжее пятно — кот, сидящий на кровати рядом с черной собакой, которую, как ему казалось, он был готов встретить — но, как выяснилось, он был вовсе не готов.

Бродяга.

Сириус

Пес смотрел на него. Кот встал, выгнул спину, выпустил когти. Затем сел, обернув лапы хвостом, и принялся умываться.

Пес не двигался. Он просто смотрел на Ремуса, пока кот пытался вылизать сзади собственную шею. Дом стонал, сердце грохотало.

Это было…

…совсем не так, как представлял себе Ремус.

Тысяча возможных фраз промелькнула в его сознании со скоростью бури: неуместные шутки (где кота взял), вопросы, которые он хранил двенадцать лет (как ты мог это сделать, как мог уйти), даже некоторые заклинания (авада)…

Но когда он услышал собственный голос, то сказал он только полушепотом:

— Бродяга.

И словно это слово было волшебным, собака превратилась в человека.

Первой мыслью Ремуса было: «Он не похож на Сириуса». Стоящий перед ним мужчина был похож на того человека с плаката «Разыскивается», но не на Сириуса. Ремус двадцать раз видел эту фотографию, в газетах, на всех поверхностях в Хогсмиде, куда ее только можно было приклеить; но это лицо с мертвыми глазами до того мало напоминало знакомого ему человека, что он легко выбрасывал его из головы. Было легко думать: «Это он убил Лили и Джеймса», — но это был не совсем Сириус. Он мог быть убийцей и предателем Ремуса, и Лили, и Питера, и Гарриет — но Сириусом он не был…

Ремус не мог перестать думать: «У Сириуса красивое лицо, исполненное смеха, порой резкого смеха, который легко омрачается злостью, но все равно смеха; не этот плотно обтянутый кожей череп с темными впадинами глаз и рта, загнанный и мрачный; у него густые блестящие волосы, а не эти спутанные выцветшие патлы; он стоит спокойно и гордо, почти надменно, не горбится боязливо и полудико…»

«Зачем ему меня бояться?» — отстраненно подумал он.

Ремус смотрел на… незнакомца. Незнакомец смотрел на Ремуса.

«Убей его, — прошептал голос у Ремуса внутри, возможно, голос совести, а может, чего-то темнее. — Каждую секунду, которую ты позволяешь ему жить, ты предаешь их, ты подводишь ее…»

Он был не в силах даже подумать имя этой несчастной милой девочки.

«Это не Сириус, это их убийца, ты же сам себе это говорил, и вот он перед тобой; ты удовлетворил свое любопытство, ты получил ответ на вопрос: Сириуса больше нет, осталось только это…»

— Ждешь, чтобы я первым заговорил?

Ремус увидел, как двигались у человека губы, но голос был так же не похож на Сириуса, как и лицо. Он был грубый и хриплый, хуже, чем у Ремуса после луны, не тот, глубокий и звучный, пересыпанный маггловскими ругательствами.

Ремус просто продолжил смотреть. Что-то дрогнуло — не в глазах человека, потому что они почти утонули в глубоких впадинах лица, — но в самих его болезненных чертах.

— Представлял когда-нибудь, как оно выйдет? — сказал человек, который не был Сириусом, голосом, который не был голосом Сириуса, и Ремус вдруг понял, что он совсем не похож на безумца. Азкабан должен сводить с ума, но это не были слова сумасшедшего. С учетом обстоятельств, он говорил вполне разумно…

«Убей. Его, — снова прошептал тот голос. — Именно это ты должен сделать. Или отвести его для Поцелуя…»

Но все у него внутри воспротивилось…

Лицо человека дрогнуло вновь.

— Ты не видел его на карте? — спросил он, и в хриплый голос просочились чувства — смирение и угроза. — Гребаный трус с нее смылся.

Возвращение ругательств утешало, но суть слов оставалась загадочной, и благодаря этому Ремус наконец-то обрел голос:

— Что?

— Питер.

Тень, пролегшая по лицу человека, была устрашающей. Это было ближе к тому, что Ремус рассчитывал найти, чем то… сдержанное горе; всего на миг, и в этот миг он почти мог бы…

— Живоглот мне сказал, что чертова поганая крыса сбежала два часа назад.

— Живоглот? — спросил Ремус, пересмотрев свое мнение о состоянии рассудка мужчины.

— Этот кот, Лунатик.

Ремус взглянул на свернувшегося кренделем кота: тот, кажется, дремал.

— Кот… сказал тебе, что Питер… что? — «Ты забыл, что ты взорвал Питера на столько частей, что только палец нашли?»

Возможно, он так долго избегал споров со всеми и обо всем, что просто не мог возразить даже в этой ситуации.

Человек выругался вполголоса, длинно, изобретательно и грязно, время от времени повышая тон, и заметался — влево от кровати и назад, снова и снова. Хотя бы в этот момент он выглядел настоящим азкабанским сумасшедшим. Кот — Живоглот — приоткрыл желтые глаза и смотрел, как он ходит.

Он порылся в лохмотьях надетой на нем одежды. Ремус крепче стиснул палочку, но тот не заметил.

— Вот, — каркнул он. — Гляди.

Это был кусок… бумаги? Ремус осторожно притянул его к себе палочкой. Газета. Половина страницы с фотографией людей, машущих руками на фоне пустынного пейзажа.

— Это Уизли, — сказал он.

— Крыса, на крысу смотри. У мальчишки на плече…

Ремус провел светящейся палочкой над листом и нашел мальчика — это был Рон, — и верно, на плече у него была крыса.

— Это Питер, — голос у человека стал настойчивым, почти отчаянным, но все равно с оттенком угрозы. — Сколько раз ты видел его превращение? У него не хватает пальца на передней лапе…

Это была правда. И крыса действительно походила на Хвоста… толстая, приземистая, морда с легкой горбинкой…

— У Питера все пальцы были на месте, — медленно сказал Ремус.

— Он его отрезал… когда я прижал его… он бросил его, превратился в крысу и дал всем поверить, что я его взорвал…

«Единственное, что смогли от него найти», — плакала миссис Петтигрю над коробочкой с мизинцем Питера…

Комната вокруг Ремуса накренилась, но он сжал палочку и крепче вдавил в пол каблуки.

— Карта у тебя? — спросил человек, глядя на него почти в отчаянии. — Я заставил кота отнести ее тебе… чтобы ты мог увидеть… если ты видел Питера…

— Питер мертв, — комната качнулась сильнее: никаких сил не хватало, чтобы удержаться прямо. — Как и Джеймс…

— Он все подстроил! — на секунду лицо другого человека стало совершенно безумным — от ярости и от боли. — Он все подстроил двенадцать лет назад, и сейчас, черт его дери, сделал это снова! Оба раза я почти поймал проклятого предателя… тогда он отрезал себе палец, а теперь укусил себя, оставив кровь на простынях, мне кот только что рассказал…

Ремус был полностью убежден, что это бред, но… Но почему же он не нападает?

— Карта у тебя? — потребовал сумасшедший, прервав свою тираду.

Ремус вздрогнул от внезапного обращения.

— Ты же не думаешь, что я ее тебе отдам.

— Я сам ее тебе отдал! — глаза у него дико полыхали в темных впадинах. — Чтобы ты мог увидеть… Я могу его унюхать, могу найти, я точно знаю, где он… точнее, мог, пока трусливый засранец не сбежал… карта, Лунатик, мы можем найти его на карте, он должен все еще быть в замке…

— Сириус… — Ремусу хотелось вцепиться в волосы или спрятать лицо в ладонях, хоть что-нибудь: он не собирался называть это имя, не собирался признавать…

Но это снова было всего лишь отрицание. Он знал, что это Сириус, так же, как всегда знал, что ни за что его не выдаст.

— Это был не я, — хрипло сказал Сириус, и лицо его стало еще тоскливее. — Не я был Хранителем тайны. Я поменялся с Питером… в последнюю минуту… он был двойным агентом…

— Что?

— Я… — черты Сириуса снова дрогнули от чего-то, что на другом лице, не таком исхудавшем, было бы стыдом. — Я думал… что это ты. Был уверен… Джеймс хотел, чтобы им стал я… но я его уговорил… я…

Комната так и осталась накрененной, и теперь голова у Ремуса закружилась в обратную сторону. А потом одним мучительным рывком и то, и другое замерло, под таким углом, что он был окончательно дезориентирован, хотя и мог видеть все ясно.

— Ты думал, что я шпион.

Лицо Сириуса опять дрогнуло, и он кивнул — почти неуловимым движением.

— И что я скажу Волдеморту, что ты — ключ к тому, как найти Лили и Джеймса.

Сириус опустил глаза и кивнул снова. Руки у него сжались в кулаки, резко выделив поверх костей сухожилия.

— Поэтому ты убедил их сделать Питера Хранителем тайны… и оказалось, что все это время шпионом был Питер.

Сириус опустил голову. Если это и была игра, то очень хорошая.

Очень, очень хорошая.

— По крайней мере, так ты говоришь, — спокойно закончил Ремус.

— Так все и было, Лунатик, — прохрипел он. Ремус не ответил, и Сириус поднял голову, сверкая глазами. — Посмотри на карту, — настойчиво сказал он. — Она никогда не лжет, ты же знаешь…

— Ты помогал ее делать. Ты мог ее зачаровать.

— Нет, не мог, — Сириус опять заговорил нормально и почти раздраженно. — Ты же знаешь, что для этого нужны все… все мы четверо нужны, чтобы что-нибудь изменить.

Это была правда. Ремус не забыл, но чтобы услышать, как он это скажет, как сломается его голос на словах «все мы четверо»…

— Хочешь, чтобы я поверил, что ты здесь, чтобы убить Питера, — все так же спокойно сказал он, — а не… — но ее имя он все еще не мог произнести.

«Каждую секунду, что ты позволяешь ему прожить, ты предаешь ее,» — снова шепнул тот голос, и снова все в нем взбунтовалось.

Исхудавшее, чужое лицо Сириуса исказило горе.

— Я здесь не затем, чтобы убить Холли-берри, — голос у него был таким хриплым, что у Ремуса сочувственно заныло в горле. — Я ее видел… она так выросла… она… она думает, что я собака. Зовет меня Нюхач. Носит мне еду…

Ремус был ошеломлен. Затем с внезапной и почти парализующей силой в нем вскипела ярость. Сириус, наверное, это заметил, потому что у него вспыхнуло тревогой лицо, и он вскинул руки ладонями вперед и упал на колени. Это была древняя поза подчинения — чистокровные дети его сорта узнавали ее вместе со своими генеалогическими древами и застольным этикетом (сам Сириус когда-то давно рассказал ему об этом, усмехаясь). Ремус и представить не мог, что он так поступит, что будет умолять…

— Встань, — тяжело дыша, сказал Ремус. — ВСТАНЬ.

— У меня есть доказательства, — прокаркал Сириус. — Доказательство, что она правда… не проклинай, ладно? Добби.

Если бы Сириус не сказал «не проклинай», Ремус наверняка зашвырнул бы чем-нибудь на последовавшее оглушительное «КРАК». Домовик, одетый в странный набор одежды, появился между ними на пыльном полу.

— Что Нюхачу Гарриет Поттер нужно от Добби? — пискнул эльф. Затем увидел Ремуса, и его здоровенные глаза распахнулись, как от электрошока. Он прыгнул между Ремусом и Сириусом, словно пытался заслонить того собой.

— Здесь профессор Люпин! Нюхач Гарриет Поттер должен спрятаться!

— Не переживай, друг, я его видел, — сказал Сириус.

Ремус подозрительно осмотрел Добби. В любых иных обстоятельствах его бы насмешило, что эльф ответил ему тем же.

— Откуда мне знать, что это на самом деле не Кричер? — спросил он, хотя имя Добби и звучало как-то знакомо.

— Знаешь, Лунатик, сейчас совсем не повредило бы, если бы ты был чванливым старомодным чистокровным, — довольно неверным голосом прохрипел Сириус, — а не наследственно вменяемым полукровкой. Тогда ты узнал бы, что это старый эльф Нарциссы и Люциуса. Холли-берри освободила его в прошлом году, теперь он работает на кухне Хогвартса. Просто спроси ее, она тебе скажет, — и Ремуса не удивила настойчивость в его голосе.

— Гарриет Поттер величайшая, добрейшая, благороднейшая ведьма во все времена! — заявил Добби, сияя восторженным рвением. — Она освободила Добби и спасла Хогвартс от злого чудовища Салазара Слизерина, которое освободил хозяин Малфой…

Он прервался, вдруг распахнув глаза еще шире, и с пронзительным воплем «Плохой Добби!» бросился к изножью кровати.

Ремус был слишком удивлен, чтобы среагировать, но Сириус перехватил эльфа до столкновения с таким видом, словно уже делал это раньше. Живоглот, потревоженный на своем насесте, с шипением спрыгнул на пол.

— Спасибо, Нюхач Гарриет Поттер, сэр, — слабо произнес Добби.

— Мне нужно, чтобы ты сказал Лунатику то, что Холли… Гарриет сказала тебе делать, — попросил Сириус, переводя взгляд с эльфа на Ремуса. — Про Нюхача.

— Кто такой Лунатик, Нюхач Гарриет Поттер, сэр?

— Это я, — мягко пояснил Ремус.

Добби развернулся к Ремусу и встал по стойке смирно.

— Гарриет Поттер говорит Добби, что ей нужно, чтобы он присмотрел для нее за тем-кто-на-самом-деле-собака. Она просит Добби приносить Нюхачу еду и следить, чтобы он был здоров, потому что снаружи очень холодно. Она говорит, что Нюхач уже много месяцев ее собака, — он просиял.

Сириус умоляюще посмотрел на Ремуса. Ремус провел рукой по глазам, отчасти для того, чтобы избежать этого выражения его лица.

— Ты нашел Хвоста? — спросил Сириус Добби, и у того опали уши.

— Добби пытается, Нюхач Гарриет Поттер, сэр, но Младший Мальчик Уизли держит его при себе из-за кота Герми-воны, — он кивнул на Живоглота. Ремус моргнул.

— Ты имеешь в виду Гермиону?

Добби закивал так яростно, что захлопали уши.

— Так ее зовут, профессор Люпин, сэр!

— Он ушел, — зарычал себе под нос Сириус — снова как ненормальный. — Этот… мелкий говнюк… не ты, Добби. Ремус, пожалуйста. Карту.

До этого Сириус не звал его Ремусом. Он всегда говорил «Лунатик», за исключением крайне личных моментов. Это манипуляция или оговорка?

Но Сириус никогда не умел манипулировать… ему не хватило ни скрытности, ни терпения… из всех них он был…

Ремус медленно вытащил из кармана карту. Заметил тоску и горе, затопившие костлявое лицо Сириуса при ее виде.

Снова отвернувшись, он внятно произнес:

— Торжественно клянусь, что не замышляю ничего хорошего.

Сириус провел по лицу дрожащей ладонью, надолго задержав ее над глазами, пока чернильные линии карты расцветали у Ремуса в руках.

— Найди его, — прохрипел Сириус.

Добби следил за ними с волнением, даже как будто с неловкостью. Ремусу хотелось попросить его уйти, но в то же время его присутствие странно успокаивало.

Опустив взгляд на карту, он увидел точку Гарриет наверху гриффиндорской башни девочек. При виде имени у него стиснуло сердце.

«Это может быть твой единственный шанс», — опять шепнул голос.

Если он говорит правду, то Гарриет была с ним одна много раз и не пострадала…

«Если он говорит правду. Есть ли у тебя твердые доказательства?»

Домовик…

«Он мог сказать ему солгать. Домовые эльфы безумно преданны хозяевам, и ты никогда не встречал Кричера».

Кричер был стар. Он, вероятно, уже мертв.

«Любой домовик будет скорее верен отпрыску рода Блэк, чем девочке-полукровке».

Он заставил себя сосредоточиться на карте.

Чем дольше он просматривал черные точки на чернильных линиях коридоров, не находя нужной, тем тяжелее становилось у него на душе. Все уже почти обрело смысл… больше смысла, чем-то, что ему всегда рассказывали… и все-таки…

Словно утратить человека заново — так же жестоко, как в первый раз.

— Я его не вижу, — и голос у него был тверд.

На лице Сириуса промелькнуло удивление и что-то, похожее на страх.

— Дай мне посмотреть, — настойчиво попросил он, протянув дрожащую, похожую на клешню руку. — Дай мне…

— Ни за что.

— Да чтоб Иисуса на байке, Лунатик, я же знаю, где спит Холли-берри, в гребаной девчачьей башне Гриффиндора, на верхнем этаже. Я бы никогда… — он взглянул на Ремуса — решительно, горячо и с обидой. — Если думаешь, что я могу навредить этой малышке, лучше убей меня прямо сейчас.

Добби задрожал, но не издал ни звука. «Хорошо его Малфои выдрессировали», — с едкой горечью подумал Ремус.

Ремус взглянул на так и стоявшего на коленях Сириуса, и тот, не дрогнув, встретил его взгляд.

— Ты этого хочешь? — холодно спросил он.

— Господи, нет, конечно. Но именно так тебе следует поступить.

Ответ был настолько в духе Сириуса, что чуть не разбил Ремусу сердце.

— Ты же знаешь, что мне не хватит на это смелости.

Сириус, похоже, удивился — и устыдился. За Ремуса?

— Мерлин, Сириус, — прошептал Ремус, а от разбитого сердца откалывались осколки, один за другим, словно полнолуние, в замедленной съемке крошащее его кости. — Что мне со всем этим делать? Если ты говоришь правду, а я… — «нет, нет, нет», — но если ты лжешь…

— Не знаю, — Сириус потряс головой — до того беспомощный, что Ремус почти смог убедить себя, что на самом деле это кто-то совсем другой. — Я… Я не мог придумать, как даже попытаться тебя убедить, пока не нашел карту…

— Как ты ее нашел?

— Она была у Холли-берри. Без понятия, как она ее раздобыла, но я увидел ее и сказал Живоглоту ее украсть… Сказал принести ее тебе, потому что карта не лжет, ее нельзя зачаровать без… Я не подумал, что мальчик уедет на Рождество и заберет с собой Питера… Так что я не показывался, пока его не было, чтобы ты не увидел меня, но без него…

Я думал… думал иногда, что ты, может быть, решишь зайти в хижину, так что я какое-то время был в лесу, пока не стало слишком дико холодно… А после Хэллоуина… и ни один из тайных ходов и всего такого не заколотили, так что я понял, что ты про меня молчишь, только не понял, почему…

— Разве? — горько спросил Ремус и тут же пожалел об этом.

На этот раз Сириус отвернулся.

— Я думал, что ты хочешь моей смерти, — ответил он тихо после долгой паузы, так тихо, что Ремус почти не расслышал его за стоном и скрежетом дома.

Ремус обдумал и отмел тысячу ответов.

— Так было бы логичнее, — сказал он наконец.

Сириус поднял взгляд. Отчаянная, тоскливая надежда на его лице грозила заново разбить Ремусу сердце.

— Ты мне веришь? — спросил он.

Теперь пришел черед Ремуса отвернуться. Он посмотрел на Добби (Мерлин милосердный, он все еще здесь?), на кота, на карту и, наконец, снова на Сириуса.

Он вдохнул, успокаиваясь.

— Я…

* * *

Улицы были холодными и темными, такими же неприветливыми, как ярко светящиеся окна. Неприметный и невидимый, присыпанный грязным снегом, он миновал множество лиц — смеющихся, разговаривающих, пьющих, пока не добрался до простой ненадписанной двери — еще менее примечательной, чем он сам.

«Нарцисса и ее шикарные рестораны», — подумал Северус. Он инстинктивно не одобрял все места, где официанты одевались лучше, чем он.

По крайней мере, профессоров Хогвартса достойно принимали в Хогсмиде, даже таких угрюмых, как Северус, приходивший в грязных ботинках и в припорошенной снегом мантии.

Ресторан был частный, доступный только по приглашению и благословенно тихий внутри. Он пришел рано. Официант подал бокал коньяка, и он его принял без малейшего намерения выпить.

Он притворился, что расслабился у камина, хотя это, разумеется, было не так. Достал книгу — люди, которые просто сидят, глядя в огонь, определенно что-то замышляют, — и принялся с равными интервалами переворачивать страницы, с той скоростью, с которой обычно читал. Он давно уже засек требующееся ему время и завел привычку мысленно считать в голове в подобных ситуациях: когда он хотел сделать вид, что занят книгой, но при этом думал о чем-то совершенно другом. Он даже глазами двигал — и вдоль страницы, и сверху вниз.

Он всегда пользовался уже прочитанной книгой, чтобы при необходимости ответить на заданный вопрос. Такой потребности еще ни разу не возникло, но никакая дисциплина сознания не помогла ему овладеть искусством не быть настолько полным параноиком. И вообще у него вызывало отвращение, что все вокруг до того слепы, что верят, будто он читает, просто потому что у него движутся глаза и руки переворачивают страницы.

Он пытался ослабить постоянное ощущение, что за ним… следят. Нет, не то чтобы идут следом, но — нечто подобное. Что-то было не так. Он чувствовал это постоянно, стоило только войти в вестибюль Хогвартса, и никак не мог стряхнуть это чувство. Даже сейчас оно тревожило его, не давая заметить ни слова из книги, хоть он и знал, о чем конкретно говорится на странице 157.

Нарцисса показалась через семнадцать минут после назначенного ею времени; к этому моменту Северус изображал чтение уже сорок три минуты и пролистнул пятьдесят страниц, ни слова не увидев. Несмотря на то, что переулок снаружи был грязным и заснеженным, Нарцисса, как всегда, выглядела безупречно. Она скинула чистейший подбитый горностаем плащ, такие же перчатки и шляпу и присоединилась к Северусу у огня. Как и все чистокровные ее класса, Нарцисса полагала, что ужины должны длиться не меньше трех часов.

Но Северусу эта маленькая гостиная нравилась. Над камином висела голова оленя — формы патронуса Джеймса Поттера.

— Северус, — поприветствовала Нарцисса. Она никогда не говорила «добрый вечер» или другие подобные банальности. В этом была одна из причин того, что они поладили. Мелкие любезности Люпина и Дамблдора раздражали нервы не меньше, чем едкие возражения Гарриет Поттер.

— Кажется, я видела, что ты уже это читал, — поддразнила его Нарцисса, усаживаясь в кресло напротив.

— Некоторыми вещами можно наслаждаться неоднократно, — без запинки ответил Северус. — С каждым разом замечаешь небольшие различия.

— Даже в маггловских романах? — Нарцисса приняла поданный официантом блан-касси.

Она точно не вызвала бы его из Хогвартса поболтать про маггловские романы, которые ее ни капли не интересовали; однако любой истинный слизеринец терпелив, и хотя Северус ненавидел терпеть, у него был повод научиться. (Если б он только мог вбить Драко в голову ту же мысль.) Нарцисса была терпелива и по натуре, и благодаря воспитанию, так что Северус поддержал разговор за аперитивом у огня, в приватной комнате, скрытой за выстеленными коврами коридорами, где у камина на накрытом белой скатертью столе подали закуски, а затем и несколько подач ужина. Они пришли сюда поговорить о чем-то очень опасном и особенном, и оба знали, что чем опаснее идея, тем большей бдительности требует выбор подходящего момента, чтобы ее озвучить. Просто хорошей безопасности недостаточно — она должна быть абсолютной. Оба знали, насколько было невероятно, что официантов заинтересует их беседа или что они окажутся достаточно увлечены политикой, чтобы предоставлять какую-либо угрозу. Однако, когда цена халатности так высока, для последней просто не остается места.

Только когда подали дижестивы и официанты были отосланы, Нарцисса наконец упомянула письмо, которое она уже в сумерках прислала ему совой.

— Ты ничего не… почувствовал?

— Нет. — «И тебе это должно быть известно. У нас с Люциусом должна быть одинаковая реакция». Метка была все того же оттенка, что два года назад, когда о ней спрашивал летом Дамблдор.

Она постучала по столу одним ногтем. Потом остановилась.

— Знаю, я слишком тревожусь. Если… Он… собирается вернуться, то на свободе окажется не только мой двоюродный брат. Но все-таки…

«Драко», — мысленно подсказал Северус.

Взгляд ясных светлых глаз ощупал его лицо. Он достаточно хорошо ее знал, чтобы заметить почти невидимые следы мольбы.

— Ты действительно ничего не слышал?

— Ты должна была услышать больше, чем я, — он снова удержался от того, чтобы рассказать ей о Квиррелле.

— Тебе приходится заботиться о детях, а я осталась с женщинами. Сплетни в гостиных да приданое…

— Уверяю, домашние работы и сплетни в учительской так же увлекательны.

— Но как же твоя теория про того бродяжку-полукровку в Хогвартсе, о том, что они с моим кузеном были… — Нарцисса деликатно позволила непристойному намеку повиснуть в воздухе.

— Блэк уже выбрался из Акзабана и проник в Хогвартс. Как ему удалось бы такое без помощи? Люпин был свободен, когда Блэк бежал, и был профессором, когда тот проник внутрь…

— Северус, — негромко, но твердо окликнула Нарцисса — посуда на столе зазвенела, причем независимо от задрожавшего стола.

Он сдержанно выдохнул, пытаясь изгнать из воображения способы, которыми он хотел бы избавить школу от Люпина. Но обычные дыхательные упражнения не сработали — он был слишком зол, и злился слишком долго. Он встал и заходил по комнате, жалея, что она слишком маленькая и не его собственная, чтобы можно было ломать вещи.

— Директор тебе не верит? — надавила Нарцисса. — Ты не заслужил его доверия?

— Директор верит, что каждый достоин второго шанса. — «Но относится к грешнику хорошо, только если тот с Гриффиндора». — Это льстит его убежденности в собственной доброте.

Разговор становился слишком напряженным. Требовались более решительные меры, чем метание туда-сюда.

Он рассмотрел изящную фарфоровую статуэтку пастушки на каминной полке. Потом взял ее и разбил.

— Полегчало? — полюбопытствовала Нарцисса с легким неодобрением такого явного проявления эмоций.

— Нет, — ответил он и разбил фарфоровую овечку.

— Дамблдор, кажется, слишком оптимистично настроен, — Нарцисса потянулась через стол и забрала бокал лимончелло, который Северус так и не тронул. — Что он вообще делает, пока мой кузен в бегах и охотится за его драгоценным ребенком-спасителем? Я не заметила, чтобы он вообще что-либо предпринимал, если не считать того, что он разместил поближе к детям эти чудовищные создания.

— Он не рассказывает мне всего, — сказал Северус, жалея, ему от этого так ужасно горько.

На самом деле, Дамблдор в этом году очень мало ему рассказывал. С той самой их ссоры летом, когда Дамблдор хотел отправить девочку обратно к маггловским родственникам, не сказав ей правды, и Северус кричал на него и ломал вещи в его кабинете, старик стал странно… отстраненным. Отстраненность была дружелюбная, полурассеянная, но Северус ее чувствовал.

Он не переживал по поводу своей вспыльчивости — в конце концов, он добился своего, и девочка не осталась с Дурслями, но его раздражало, что его сторонятся из-за его вспышек, в то время как Люпина, который привык скрывать свои эмоции, принимают со всей почтительностью. Его оскорбляло, что его порицают, пусть и мягко, за то, что ему не все равно, жить или умереть Гарриет Поттер, тем временем как Люпин мог сидеть спокойно и ждать, пока Блэк доберется до нее, потому что он когда-то Блэка любил.

Дамблдор даже слушать не стал эту теорию, но Северус был уверен, что Люпин до сих пор любит Блэка. Возможно, Блэк освободился только потому, что оборотень все эти двенадцать лет потратил на организацию побега из Азкабана, а потом Блэк так настойчиво захотел убить Гарриет Поттер, что Люпин позволил ему попытаться.

Каждый раз, когда Северус об этом думал, ему хотелось смеяться — горьким и полубезумным смехом, потому что теория напоминала бред и потому что он, кроме того, никогда не смеялся, но, если бы на месте Люпина был он сам… если бы Лили была в Азкабане — неважно, что бы она совершила, он нашел бы способ ее освободить, даже если бы для этого надо было бы занять ее место. И если бы ее первой мыслью на свободе стала мысль об убийстве, он бы помог.

А ведь она даже не отвечала ему взаимностью. Если бы она его любила, пределы того, на что он бы пошел…

Он не способен был их представить.

Если Блэк любил Люпина в ответ…

Почему Гарриет Поттер до сих пор жива?

Неизвестность его страшила.

Он разбил фарфорового ягненка, оставив каминную полку пустой.

* * *

Гарриет достаточно хорошо чувствовала себя с утра, так что решила оставить черную баночку зелья Снейпа на следующий день (или даже месяц). Мазохистка-Гермиона отказалась пропустить прорицания и поспать еще часик, но по крайней мере в бледном утреннем свете она не выглядела так, словно собиралась разрыдаться.

И все-таки Гарриет надо было принять решение.

— Как думаешь, — услышала она, как Лаванда, определяясь, спрашивает Парвати, — розовый сегодня или сиреневый?

Гарриет взяла прядь своих волос, примериваясь перед зеркалом. Нет, так слишком коротко…

— Сиреневый не подойдет к тому оттенку розового, который будет у меня, — сказала Парвати. — Мы должны сочетаться…

Вот так было хорошо. Ей нравилось, когда они были чуть ниже подбородка. Не слишком коротко, как у мальчика, но и не слишком длинно.

— Взять с собой на завтрак «Основы рунистики» или зайти за ними в обед? — бормотала про себя Гермиона. — И тогда поменять ее на «Нумерологическую арифметику»…

Гарриет порылась в ящике стола и нашла ножницы. Она пару раз щелкнула ими, чтобы проверить, что их не заедает, а потом подняла к волосам и отрезала большой клок. Она взяла другую прядь, примерилась и отрезала ее тоже.

Она успела обработать уже почти всю голову, прежде чем кто-нибудь это заметил. Затем Парвати взвизгнула, да так, что Гарриет чуть не отхватила себе ухо.

— ГАРРИЕТ! Ты что творишь?!

— Твои волосы! — закричала Лаванда. — О Моргана!

— Они меня бесили, — Гарриет смахнула с плеча несколько обрезков и обкорнала последнюю прядку. Теперь она, по крайней мере, сможет их расчесать. Она пару раз взбила прическу. — Так лучше.

Обернувшись, она увидела, что Парвати и Лаванда с потрясенными лицами зажимают рты ладонями, а задумчивая Гермиона держит в одной руке «Основы рунистики», а в другой — «Нумерологическую арифметику».

— Даже не понять, ровно или нет, — сказала она. — Со всеми этими вихрами.

— Они выглядят ужасно! — Парвати передернуло.

— Ну, они всегда выглядели ужасно, — Лаванда, похоже, попыталась быть любезной.

— Огромное спасибо, — отозвалась Гарриет.

Как оказалось, Гермиона была права: волосы у Гарриет всегда были такими взлохмаченными, что нельзя было догадаться, что она постриглась дешевыми маггловскими ножницами. Никто ее волосы в тот день не прокомментировал, хотя Снейп во время зелий пару раз взглянул на стол, за которым сидела Гарриет с Гермионой. Это было примечательно, потому что обычно он игнорировал их полностью, несмотря на то, как Гермиона его доводила.

Профессор Люпин тоже вел себя странно. Он раздал групповые задания (на группы по четыре человека: один из четверых должен был быть тайным вампиром, а остальные должны были придумать, как его опознать и победить) и, пока они вычисляли вампиров и атаковали друг друга стратегическими зубчиками поддельного чеснока, смотрел в пустоту. Он как обычно отвечал на вопросы, улыбался и спокойно разговаривал, но, пока никто в нем не нуждался, он уходил в какую-то… абстракцию? Правильное слово?

Когда они стали собирать вещи, он попросил Гарриет задержаться.

— Тебе стало лучше? — спросил он, когда все побежали на ужин. — Профессор Макгонагалл мне сказала, что ты болела на выходных.

— Я в порядке, спасибо, — хотя бы не пришлось объяснять, чем именно она болела.

— Надеюсь, это не из-за того, что ты бегала под снегопадом заботиться о своей собаке, — небрежно заметил он.

Гарриет вздрогнула. Но он только улыбался, приподняв брови.

— Нет, — осторожно ответила она. — Не из-за этого.

— Но все-таки собака у тебя есть, — полувопросительно произнес он. — Не беспокойся… это не допрос. Уста мои запечатаны. Я только хотел убедиться, что ты знаешь, что делаешь. Даже опушка леса — опасное место.

Гарриет кивнула. Она не собиралась рассказывать ему про Добби.

— Похоже, для питомцев выпала тяжелая неделя, — продолжил профессор Люпин. — Я слышал, что у Рона пропала крыса.

— Короста, — она еще раз кивнула. Свежеостриженные волосы защекотали шею. — Рон… эм, расстроен. Он был у него лет двенадцать, или около того. Я бы тоже расстроилась, если бы пропала Хедвиг, а она у меня всего три года.

— Да, — после странной паузы ответил профессор Люпин и непонятно улыбнулся. — У всех есть привязанности, — еще одна пауза, и он добавил странным голосом: — Терять кого-то — всегда неожиданно, даже если он стар или слаб, или если совершенно на это не рассчитываешь.

— Короста на самом деле был не такой уж старый. Ну, может, для крысы — да… но он всегда выглядел довольно здоровым. Толстым — он много спал, за исключением того раза, когда для нас покусал Гойла. Но даже после этого он сразу уснул.

Выражение лица профессора Люпина было очень чудным, но голос стал вполне нормальным:

— Тогда как же он…

— Живоглот — это кот Гермионы — его съел. Ну, так Рон говорит. Мы сами этого не видели… но Живоглот гонялся за ним месяцами, а Рон нашел на простынях кровь и кошачью шерсть. Это странно, — продолжила она, — потому что у других учеников есть кошки, и никто не слышал, чтобы они ели чужих фамильяров, а Живоглот с самой первой встречи охотился на Коросту.

Профессор Люпин, казалось, задумался о чем-то другом. Гарриет возмутилась: они же вроде разговаривают, нет? Он же сам это разговор начал! Но он выглядел так, словно увидел призрака.

— Прости, что не рассказал тебе, — сказал он. — О твоих родителях. Что знал их.

Гарриет растерялась, всего на мгновение, а затем ощутила лихорадочную, отчаянную надежду. Теперь он что-нибудь расскажет? Она застыла, не смея даже кивнуть, чтобы не спугнуть то, что он собирался произнести.

— Это тяжело, — взгляд у него бегал — то покидал ее лицо, то возвращался. Словно он хотел смотреть ей в глаза, но не мог, и все заставлял себя делать это снова и снова. — Говорить о… произошедшем. Даже о том, что я их знал. Я… никогда этого не мог. Даже с теми, кто тоже знал их.

Он опять улыбнулся, но, казалось, улыбка далась ему с боем.

— В сейфе драгоценности твоей матери. И кое-что из того, что принадлежало твоей бабушке. Не вполне те вещи, что подошли бы девочке тринадцати лет, чтобы носить в школу — не могу представить, чтобы профессор Макгонагалл позволила надевать их с местным дресс-кодом — но там что-нибудь может для тебя найтись… или тебе просто понравится ими владеть. Я так подумал.

У Гарриет стиснуло горло.

— Спасибо, — хрипло сказала она. — Я за ним пошлю.

Он кивнул, довольно странно улыбнулся и защелкнул свой портфель. Сочтя это сигналом, она ушла, хоть и медленно. Почему-то она вдруг перестала чувствовать голод.

Но ей все равно придется спуститься на ужин. Надо было узнать, в курсе ли Гермиона, как писать письма в Гринготтс.

* * *

Ремус боялся, что сойдет с ума — целый день ждать разговора с Гарриет; но после ее ухода он порадовался, что урок у ее класса был в тот день последним. Подтвердила бы она заявления Сириуса (слава Богу, что так и вышло) или нет, у него слишком много всего было бы в голове, чтобы толком сосредоточиться на уроке. Он едва справился, просто гадая, что она скажет.

У нее была собака (он не придумал, как бы ее поаккуратнее спросить про домового эльфа), а Рон потерял крысу, которая жила в его семье гораздо дольше, чем положено жить крысам… Двенадцать лет… тот самый промежуток времени…

Гарриет только что невинно подтвердила то, что утверждал Сириус.

Голова у Ремуса болела. Он уронил ее в ладони.

Это не было доказательством. Единственным истинным доказательством был бы Питер, а они давным-давно зачаровали карту не показывать людей по запросу. Они особенно боялись, что карту украдет Снейп, и им не хотелось, чтобы он так легко мог их найти. А без Джеймса и Питера Ремус и Сириус не могли перенастроить карту. Даже новую карту, такую же, они вряд ли смогли бы создать: чары, вплетенные в самые основы Хогвартса, были слишком могущественны, и потребовалась их объединенная сила и мастерство, чтобы их задобрить (и даже вместе они не смогли проникнуть в тайны подземелий). С пятнадцати лет силы Ремуса выросли, но Сириус сказал, что Азкабан сделал его магию до того неустойчивой, что с палочкой он рисковал подорваться, просто пытаясь разжечь огонь.

Ремус собирался узнать про чары поиска, но подозревал, что большинство из них в Хогвартсе работать не станет.

«Итак, ты решил ему поверить».

Это совесть или тот темный голос?

Он не мог их различить.

— Сомнение, — пробормотал он тихому опустевшему классу, — боль слишком одинокая, чтобы понять, что вера — ее близнец.

Он не знал, которая из сестер обосновалась в его сердце. Он наделся оказаться правым и боялся ошибиться; хотел поверить Сириусу, но либо Сириус был предателем, либо не доверился ему тогда, годы назад… и истина была в том, что Ремус не винил Сириуса за недоверие.

Он никогда не доверял самому себе.