Бесконечная дорога (джен)

Гарриет, как обычно, проснулась в той проклятой комнате.

Это и впрямь начинало надоедать.

Она закрыла глаза — итак, есть время подумать… а потом вспомнила, почему отключилась.

Она вскочила, осмотрела комнату… осознала, что какой-то недоумок снял ее очки… нащупала их и напялила на лицо… и увидела сидящую у окна Анаиту, с колодой таро, разложенной на столе у ее локтя.

— Куда он ушел? — спросила Гарриет.

— Кто? — спросила Анаита, не с тем растерянным видом, который бывает у людей, которые не понимают, о ком речь, а спокойно.

— Се… Снейп, — она чуть не назвала его Северус. Почему? Совсем с ума сошла… нет, жить надоело. — Профессор Снейп.

— Ушел куда-то с директором, — сказала Анаита. — Ты его теперь помнишь?

— Он все еще был в коме, когда я сделала заклинание, — она моргнула. Да. Вот что случилось. Она носила цветы… говорила со Снейпом, а тот не просыпался… участвовала в том заклинании с Парвати и еще какой-то девочкой, и заклинание сделало с ней это.

— Ты вспомнила заклинание, — Анаита казалась удивленной.

— Это о нем вечно читала Парвати, — медленно сказала Гарриет. — Книгу о заклинании.

Она не могла вспомнить, для чего было заклинание, только то, что она его сделала… и попала сюда. Из-за этого ведь она потеряла память? Все они говорили ей про временной несчастный случай.

Провидческое заклинание, чтобы… увидеть будущее, и…

Как магнит поворачивается к северу, так ее сознание снова потянулось к Снейпу.

— Снейп был в коме, потому что спас мне жизнь. Кажется, — она нахмурилась.

— Что ж, — Анаита все еще говорила с удивлением, казалась даже впечатленной. — Ты вспомнила намного больше, чем я рассчитывала, по единственной встрече.

Гарриет осознала, что очень сильно хочет поговорить со Снейпом. Было что-то еще, что-то, что ей полагалось вспомнить, что-то очень важное…

Она попыталась расслабиться, прекратить думать об этом. Анаита сказала не торопить события. Может быть, скоро она увидит что-нибудь, от чего случится еще один наплыв воспоминаний. Но мысль продолжала жужжать, как пчела в банке.

— Вы предсказываете будущее? — спросила она, посмотрев, чтобы отвлечься, на карты Анаиты. Будущее будущее что-то очень важное в будущем перестань думать об этом заткнись!

— Играю в солитера, — Анаита улыбнулась. — Знаешь, на самом деле они будущее не предсказывают. Раскладываешь их и рассказываешь тому, перед кем разложил, то, что ему хотелось бы узнать сейчас, в настоящем. Только узнаешь об этом, глядя на самого человека. Основная часть гадания — это дедукция.

— А вы можете видеть будущее? Вообще?

— С помощью сосредоточения и медитации — да, могу, — Анаита собрала карты в колоду. — Но люди предпочитают думать, что это делают карты. Я ученый, понимаешь, но при этом практик. Я вижу будущее людей собственными способами, но платят они, только если я разложу карты и устрою спектакль, — она улыбнулась. — Я не против. Спектакль — это забавно. Полагаю, во мне есть кое-что от актрисы.

Гарриет вообразила Анаиту в темной надушенной комнате, закутанную в бахрому и блестки, со странным, таинственным голосом, раскладывающую карты на застеленном бархатом столе. Ей почудилось, что она бывала в таком месте, хоть и не с Анаитой.

— Тебе пришло письмо, — Анаита подала шарик из пергамента, скатанный так туго, что Гарриет даже ногтями не смогла его расковырять.

— Вот, — Анаита взмахнула палочкой, и шарик развернулся, словно цветок, обнаружив еще один пергамент внутри пергамента. Один из листов был старым, потрепанным и пустым. Он выглядел знакомо, но как может быть знаком лист чистого пергамента?

На другом была записка, всего одна строка: «Торжественно клянусь, что не замышляю ничего хорошего».

Гарриет долго смотрела на нее. Потом улыбнулась.

Она подняла взгляд на Анаиту и обнаружила, что та смотрит на нее с непонятным выражением.

— Получать письма от любимых — всегда счастье, — произнесла Анаита нежным тоном, от которого Гарриет вдруг стало очень грустно.

— Как вы узнали? — но потом она вспомнила, как Анаита сказала: «Гадание — это дедукция».

— По твоей улыбке, — Анаита убрала колоду таро в бархатный мешочек и завязала его. — Проголодалась?

— Ладно, — согласилась Гарриет. Не то чтобы ей хотелось есть, просто так вокруг нее будут меньше хлопотать.

Анаита ушла заказать ужин, и Гарриет сложила записку, обернула картой (улыбаясь, потому что помнила) и убрала под подушку. А потом застыла.

Профессор Люпин.

Полнолуние.

Снейп в больнице.

Оборотень.

Она переползла по постели к окну, посмотрела в черное небо — но было пасмурно. Она не увидела луну, какой бы она ни была.

И к ней пришло воспоминание: как она стоит прямо тут, смотрит в ясное небо, на то, как лунный свет превращает мир в серебро, выпивая цвета и тепло, и думает о чем-то сияющем и ярком, от чего она становится счастливой до боли…

Лань… серебро…

Патронус.

Она стояла, положив ладонь на стекло, и все в ее голове наконец встало на место.

Она услышала, как в комнату тихо вошла Анаита, и обернулась.

— Моя палочка здесь?

Анаита, кажется, удивилась, но сказала:

— Да, вот тут, в шкафчике. Она тебе нужна?

Гарриет кивнула.

— Хочу использовать кое-какое заклинание.

* * *

В комнате не было окон, и, когда они закроют люк, его очертания исчезнут, оставив четыре стены из цельного камня. Четыре не слишком длинные стены, влажные от заброшенности, отчего во рту ощущался привкус тины.

Северус сам выбрал этот каменный мешок. Он знал подземелья лучше, чем кто-либо в школе; возможно, даже лучше, чем любой из живых. Даже Дамблдор был удивлен, когда Северус прикоснулся к камню, открывшему люк в полу.

— Ты уверен, что хочешь именно это место, Северус? — спросил Дамблдор. Раньше он не казался встревоженным, но тогда Северус сказал просто «комната в подземельях».

— Волк не сможет отсюда вылезти, — ответил Северус. И лучше уж тут, чем в клетке.

Он оставил при себе палочку. Не смог с ней расстаться. Несколько дней назад Помфри сказала, что он достаточно здоров, чтобы снова пользоваться магией, и вручила ему его палочку с мягкостью, над которой ему не хотелось задумываться. Сейчас палочка казалась последней нитью, связывающей его с человечностью — что было абсурдно, учитывая, что оборотни тоже могут ими пользоваться.

— Я буду здесь, снаружи, — сказал Дамблдор, — всю ночь.

Северус кивнул, притворившись равнодушным, и сотворил веревку с узлами, расположенными так, чтобы было удобно лазать. Дамблдор следил, как он крепит ее за кронштейн на стене и спускается в дыру. Коснувшись земли, он качнул веревку, чтобы Дамблдор ее убрал.

— Закройте люк, — произнес он.

— Если понадобится, — отозвался Дамблдор, — закрою.

— Альбус, я хочу, чтобы вы закрыли люк, — он сам себя удивил. Он никогда еще не обращался к Дамблдору по имени.

В этот раз единственным ответом стало молчание. Затем Дамблдор сказал:

— Как пожелаешь, Северус, — и камень заскрежетал, закрывая лоскут света у него над головой, оставляя его в темноте.

Северус не боялся темноты, даже в этом подземелье внутри подземелья, в месте забвения. Он ощутил, что в этом есть своего рода ирония, учитывая, что произошло с мисс Поттер.

В каменном мешке невозможно было следить за временем. Он устроился поуютнее, насколько смог, хотя скорее по привычке. Сейчас ему никак не могло быть уютно.

И ждал.

* * *

Палочка в ее руке вызывала ощущение… правильности. Как будто тут и должна была быть. Она стиснула рукоять, так что вырезанные узоры оставили отпечатки на ладони.

— Можно я попробую одна? — попросила она Анаиту.

— Разумеется. Я снаружи, если вдруг понадоблюсь.

Она поцеловала Гарриет в волосы и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Гарриет подумала о серебряной лани.

— Экспекто Патронум, — сказала она, ясно и решительно, как Астерия, когда оживляла свою картину.

Комната наполнилась белым светом. Все цвета с картины Астерии вымыло, превратив ее в негатив. Исчез тусклый отсвет луны. От яркости резало глаза, а потом она утихла…

Она смотрела на своего патронуса. Он был выше ее, с мощными ветвистыми рогами и ласковым, серьезным взглядом.

Она улыбнулась — сердце ее наполнилось гордостью, счастьем — и протянула руку. Олень опустил царственную голову и понюхал ее пальцы.

— Мне нужно, чтобы ты кое-куда для меня сходил, — шепнула она. — Сможешь?

* * *

Сколько прошло времени?

Встала ли луна? Был ли он еще человеком потому, что его не укусили, или потому что у него нарушилось чувство времени?

Сколько он уже, опустив лоб на сложенные руки, смотрит в темноту, которую даже не пытался побороть, засветив палочку?

…Откуда этот свет?

Яркость его была внезапной, потрясающей — но в то же время нежной и утешительной. Это не был свет из коридора снаружи; это был…

Он поднял голову с рук и чуть не рассмеялся, но звуки застряли в горле.

Олень взирал на него с мягкой безмятежностью. Он подумал: благородный, царственный, — то, чего определенно никогда не думал о Джеймсе Поттере, хотя его патронусом тоже был олень. Но этот казался ярче, плотнее: сильнее.

— Поздравляю, мисс Поттер, — сказал он.

Олень склонил голову и коснулся его плеча. Он замер в полной неподвижности, словно это было настоящее животное, и он боялся его спугнуть.

Потом олень угас, но почему-то это произвело меньшее впечатление, чем то, что он приходил.

Северус не мог бы сказать, сколько времени потребовалось, чтобы погас патронус. Не мог бы сказать, и сколько его прошло до того момента, как заскрипел над головой сдвигающийся камень. Свет факела, резче, чем сияние могучего патронуса мисс Поттер, ударил по глазам.

— Северус? — прозвучал голос Дамблдора.

— Что? — спросил Северус — его собственный голос прозвучал хрипло.

Дамблдор промедлил.

— Мальчик мой… ты понимаешь, что уже утро?

Какая-то сила прошла сквозь его тело, пронеслась прямо сквозь сердце, по крови, до костей.

— Ты в безопасности, Северус, — сказал Дамблдор. — Ты не обратился.

Его мозг приказал телу встать, но ноги отказались подчиняться. Рука поднялась закрыть лицо, и он с усилием выдохнул, изгоняя из легких острое, сокрушающее облегчение, рвущееся наружу рыданиями. Он не допустит этого; не станет так терять достоинство…

Он услышал, как соскользнула вниз веревка, и отнял руку от лица, сел ровнее, оправляя мантию. Попытался придать лицу выражение пожестче. Но тут же забыл об этом, увидев, к своему изумлению, что вниз по веревке карабкается Дамблдор.

— Что вы делаете?

— А, так ты окончательно с нами, — Дамблдор коснулся пола и зажег палочку, чей свет отразился от поросших илом стен. Он окинул взглядом подземелье, но почти сразу же сосредоточился на Северусе, а потом улыбнулся — так светло и радостно, что даже борода не в силах была скрыть улыбку.

Но Северус не ответил тем же. Напротив — теперь, когда рассосалась подавленная паника, когда он узнал, что бояться нечего, его захлестнули все прочие сложные чувства, те, на которые у него не было времени в течение этих двух недель. Он вовремя заметил, как Дамблдор потянулся к нему, почти как будто хотел обнять, и отпрянул.

— Не смейте… — он с удовольствием услышал, что голос его прозвучал резко, с опасной силой, словно он полностью владел собой.

Дамблдор остановился, словно от Импедименты, лицо у него стало растерянным.

— Северус?

— Прочь с дороги, — теперь в голосе была смертельная угроза. Хорошо. Хорошо. Но чувство паники, теперь по новой причине, поднималось снова. Пора было убираться отсюда, пока он не сорвался окончательно.

— Северус, — повторил Дамблдор, но сосредоточиться и расшифровать интонацию не получалось.

Северус обошел его — это было сложно в таком тесном месте, но Дамблдор не пытался помешать — ухватил веревку и, подтянувшись, полез наверх. Он почти удивился, что его руки остались достаточно сильными после месяца в больнице, а может, его подхлестывал адреналин.

Выбравшись из дыры, он сразу же пошел прочь. Дыхание было быстрым и резким, голова слегка кружилась.

Нужно было что-нибудь сломать.

* * *

Ремус проснулся. Было больно, он лежал возле чего-то теплого и… мохнатого.

— Бродяга, — прохрипел он. — Ибица…

Теплое чуть отодвинулось. Через мгновение человеческие руки укутали его одеялом простыми, деловитыми движениями, безо всякой лишней нежности. Ничей утешительный шепот не шелестел над головой, никто не спрашивал про боль, вообще не звучало ни слова. Сириус знал, что делать.

Что-то у Ремуса внутри надломилось.

Он не имел представления, как попал из комнаты в подземельях, где он трансформировался, в свою временную спальню, но проснулся намного позже, когда редкий блик позднего предзакатного солнца блестел на потолке над его головой.

Он закрыл глаза.

— Бродяга? — позвал он. Голос был грубым, жестким, хриплым. Как у Сириуса-из-Азкабана.

По звуку шагов он понял, что сейчас Сириус человек.

— Снейп? — спросил Ремус, как только шаги Сириуса замерли.

— Цветет и пахнет, как обычно, — сказал Сириус. — Дамблдор только что передал. Ты его не обратил.

Ремусу показалось, что от облегчения он того и гляди лишится сознания. Слезы просочились из-под сомкнутых век, щекотно запутались в волосах на висках.

— Я принес тебе поесть, — продолжил Сириус. — И ты, черт тебя возьми, будешь сидеть в постельке и кушать, как примадонна. Я не хочу и звука слышать о том, чтобы ты добирался до стола.

— Кто-кто тут примадонна? — вполголоса произнес Ремус, но спорить не стал. Сидеть и то было непросто, сил едва хватало, чтобы держать столовые приборы.

Вид у Сириуса все равно был лукавый. Он заметил это, пока сосредоточенно старался изгнать дрожь из рук и не уронить вилку, чтобы не показать, как трудно нарезать собственный завтрак и доносить его до рта. Он, может быть, и утратил способность понимать Сириуса, но Сириус не забыл, как вел себя Ремус каждое утро после полнолуния. Есть завтрак было нормой, так что он вцепился в него, как и предполагал Сириус. Это помогло справиться с тревожными мыслями о том, что будет дальше, с вопросом (миллионом вопросов в одном вопросе), который он откладывал, силясь добраться до этой стороны полнолуния.

Он не обратил Снейпа. Слава Богу. Слава звездам, планетам, слава самой жизни.

Ему представилось, как растворяется паутиной в воде это вероятное будущее. Но остальные вероятности, те, которые станут истинным будущим сегодня, завтра и каждый день после этого, грозным строем вставали вокруг. Он даже не знал, с которой начать.

Так что он ел завтрак и позволил Сириусу приготовить чай, и пытался прожить эти пятнадцать минут нормальной жизни, не думая о будущем.

* * *

Гарриет проснулась, лежа поверх одеяла, а не под ним; по стенам полз бледный луч света. Она оставила жалюзи открытыми, чтобы следить, когда сядет луна, и так и заснула со смятой картой под щекой.

Накинув халат, она открыла дверь и подошла к комнате напротив по коридору, той, из которой вчера вышел Снейп. Дверь легко открылась. Комната внутри была пуста, вся безликая мебель — голая, без каких-либо следов того, что тут кто-то жил, пусть и всего четыре недели.

Но… это же, конечно, значило, что он в порядке? Если б он превратился в оборотня, он был бы здесь, конечно, не переехал бы сразу?

— Мисс Поттер, что это вы делаете? — вопросил резкий голос мадам Помфри. Гарриет обернулась и увидела нависшую над ней медсестру, накрахмаленную от подошв по самые волосы; та по-драконьи раздувала ноздри.

— Снейп в порядке? — немедленно спросила Гарриет.

— Он не был инфицирован, — на миг мадам Помфри по-настоящему улыбнулась от облегчения, но тут же снова посуровела. — Ну, вы, кажется, собирались сказать мне, зачем вышли из своей комнаты. И сегодня, и вчера.

— Я впускала сову… у нее было для меня письмо.

Прошлым вечером, когда ушла Анаита, Гарриет коснулась палочкой карты и прошептала пароль, и провела пальцами по линиям Хогвартса — от самой высокой башни до самого глубокого подземелья. Она увидела и вспомнила Гриффиндорскую башню, хижину Хагрида, квиддичное поле, а потом думала изо всех сил, чтобы прогнать воспоминание о темном чулане. Красное и золотое, запах чая и зубодробительных кексов Хагрида, зеленая трава и золоченые кольца, сверкающий снитч, за которым она гналась...

Она смотрела на две точки, отмеченные «Рональд Уизли» и «Гермиона Грейнджер», сидящее бок о бок в Гриффиндорской башне, пока не уснула — с рукой, прижатой к их точкам на пергаменте.

— Это было безрассудно и опасно, мисс Поттер, — сказала мадам Помфри. — Мы держим вас в изоляции для вашего же блага.

Гарриет не ответила. Извинения были бы неискренними, так как она ни о чем не жалела. Она ценила то, как старалась ради нее Анаита, но случайное столкновение со Снейпом и чтение карты Мародеров за несколько часов восстановили больше воспоминаний, чем все осторожные манипуляции за семь предыдущих дней.

— Можно мне повидаться с Роном и Гермионой?

— Поговорите об этом с миссис Патил. А теперь обратно в комнату.

Но Анаита, навестившая ее после завтрака, была настроена вполне положительно.

— Необычно, чтобы так заметно прогрессировали от такого неожиданного воздействия, — сказала она Гарриет, — но я поговорила с твоим деканом, и она сказала, что ты научилась летать, спикировав из воздуха.

Драко Малфой украл что-то у Невилла и улетел с этим; что-то маленькое, яркое и блестящее, и Гарриет поймала это что-то до того, когда он бросил его на землю. За это ее назначили ловцом. Тогда она впервые по-настоящему ощутила себя ведьмой, ощутила, что ей есть место в Хогвартсе — когда полетела.

Дни пошли по новому графику, и он нравился Гарриет намного больше.

Она встречалась с Гермионой и Роном, сперва по отдельности, потом вместе, каждый день. Снова повидала Астерию. Невилл принес цветы. Джинни обняла ее так крепко, что заболели плечи. Парвати сперва заливалась слезами, а под конец восхищалась тем, как странное путешествие во времени отобрало у Гарриет все воспоминания, перемешало их и не смогло положить обратно, как было.

— Ты помнишь хоть что-нибудь из будущего? — спросила она, сделав большие глаза.

— Не думаю, — ответила Гарриет, хотя часто в этом сомневалась. — Кое-что до сих пор не разобрано…

— Мамочка говорит, что ты очень сильная, — снова посерьезнев, сказала Парвати. Когда она становилась такой мрачной, ее сходство с Анаитой утраивалось (У меня мамины глаза, — подумала Гарриет). — Думаю, она посмотрела твое будущее. Она сказала, что это проще, когда с человеком случается много значительных событий. Думаю, из-за этого то заклинание так с тобой сработало.

Анаита не упоминала ничего о том, что читала будущее Гарриет. Возможно, нужно было еще слишком много вспомнить из прошлого, и она решила не добавлять Гарриет лишнего.

— Надеюсь, ты скоро поправишься, — сказала Парвати на прощание. — Без тебя все не то. Лаванда и Гермиона не ссорились уже несколько дней. А этот уродливый Гермионин кот занял твою кровать.

Гарриет не знала, что такого в ссорах Лаванды (так вот как звали четвертую девочку) и Гермионы, что их спешат вернуть, но как будто поняла, что подразумевала Парвати.

Заходила профессор Макгонагалл, улыбалась по-настоящему — такого Гарриет не помнила. Перед уходом она обняла Гарриет, и та поняла, что вот этого точно не бывало раньше.

Приходил Люпин — его лицо было слишком молодым для его седины и морщин. Он принес письмо, в котором было только: «Я вернулся. Дамблдор знает», — и чернильный отпечаток лапы вместо подписи. Сперва Гарриет не поняла, а потом взвизгнула:

— Он что, псих?

— Безумец, — сухо подтвердил Люпин. Потом взглянул на нее: — Мне так жаль, — сказал он.

Он извинялся за то, что случилось в прошлом месяце? Гарриет больше ничего не могла вспомнить. Но он ведь точно уже перед ней извинился?

— По-моему, вам не за что извиняться.

Он только потряс головой, словно не мог говорить от переполняющих чувств.

После его визита Гарриет чувствовала себя особенно счастливой и грустной. Было так, словно эти эмоции так плотно переплелись друг с другом, что она не могла отделить одно от другого — они просто приходили вместе.

Она вспомнила мамино письмо.

Когда на улице потеплело, Гарриет гуляла по территории, пробираясь по таящему грязному снегу — с Анаитой по будням, с Роном и Гермионой по вечерам и по выходным. Как-то раз к ним присоединился Хагрид, но Гарриет его уже вспомнила. Показалось нелишним его обнять.

После визита профессора Люпина сложнее всего оказался профессор Дамблдор. В тот момент она по-настоящему вспомнила про Волдеморта. Но она уже вспомнила столько всего, что он сделал, что это всего лишь дало наконец имя его образу.

Март перетек в апрель, и профессор Дамблдор начал проводить с ней по несколько часов в день, повторяя заклинания. Как и все ее воспоминания о жизни, магия, которой она научилась в школе, была все еще в ее голове, только в беспорядке. Большую часть апреля они повели над уроками первого курса и значительно продвинулись, но Гарриет надо было спросить…

— Что я буду делать с тем, что пропустила почти два семестра?

— Превосходный вопрос, — улыбнулся Дамблдор. — Своевременный, прости за каламбур. Я поговорил с твоими профессорами, и в свете всего произошедшего мы решили предложить тебе бросить прорицания и пройти курс… скажем так, независимого обучения. Боюсь, ты сочтешь его несколько скучным, но мы посчитали, что лучше будет, если ты им займешься в начале лета — надо посмотреть, как много мы успеем с тобой пройти. Мы сосредоточимся на основных элементах третьего курса, которые потребуются тебе, чтобы уверенно держаться на ногах на четвертом году обучения, а все остальное ты сможешь повторить в то время, когда обычно у тебя бывали уроки у профессора Трелони.

Лето в Хогвартсе вместо Дурслей? И больше не сидеть часами на душном чердаке у Трелони, слушая, как она всем пророчит мрачную кончину?

— Мне нравится, сэр, — горячо сказала Гарриет.

— Чудесно! — просиял Дамблдор. — Надеюсь только, что мисс Грейнджер не станет слишком завидовать тому, что ты будешь учиться летом.

И вот так, пока зима уступала дорогу весне (порой неохотно, и дни проливных дождей и хлещущего ветра сменялись днями долгими и солнечными), прошлое Гарриет и ее будущее обрели предсказуемую форму. Ей стало легче, и она должна была бы быть почти счастлива.

Вот только Снейп ни разу ее не навестил.

* * *

— Ты подавлен, Северус, — сказала Минерва. — Это из-за перспектив Слизерина на кубок школы?

— Не понимаю, с чего бы мне переживать о перспективах моего факультета на кубок, если ты не беспокоишься о своем.

Двумя месяцами ранее (и впрямь прошло столько времени?) он вернулся к своим обязанностям с мрачной решимостью все наверстать за дни апатии и бесполезности, когда у него отобрали вместе с палочкой власть. Облегчение, испытанное остальными деканами при его возвращении, прожило не дольше одуванчика в пылающей топке.

— Спросила бы, не удалили ли тебе чувство юмора, но и без того знаю, что его у тебя никогда не было, — съязвила Минерва.

Северус никогда не мог понять, почему люди обвиняют его в отсутствии чувства юмора, хотя при этом очевидно, что это они не способны сказать ничего смешного.

— Я просто пытаюсь тебя приободрить, — продолжила она, будто он был сам виноват, что не воспринял "Мой-хороший-факультет-побеждает-твой-плохой-факультет" как нечто положительное. — Ты хандришь уже как минимум два месяца.

— Я не хандрю, — сказал он (и даже для его собственных ушей это прозвучало уныло).

— Обычно нет. Ты чаще бываешь задумчив или сердит. Но этой весной ты определенно хандришь. Мы все это заметили.

В норме он счел бы обидной мысль, что Минерва с компанией сидит в учительской и обсуждает его настроение (хандра, не хандра), но в этот раз его это почему-то не задело. Вместо ответа он отпил глоток чаю — и чуть не выплюнул его. Спраут заварила какую-то особенную смесь своего изготовления, и на вкус та была, как ношеные носки квиддичиста. Он подумал, что надо бы об этом сказать, но не смог найти на это сил — ему было все равно.

Может быть, Минерва права. Жизнь в последнее время представлялась невероятно скучной. Что-то всерьез не так, раз ему лень даже покритиковать воистину отвратный чай Спраут.

— Я правда думаю, что тебе надо помириться с Альбусом, — Минерва не ругалась, она советовала.

Вот он: проблеск злости. Минерва, наверное, его заметила, потому что продолжила решительней:

— Вы оба хандрите, это для всех очевидно. Альбус непрерывно покупает носки, а на прошлой неделе, когда зелье Лонгботтома взорвалось и превратило ему нос в огурец, ты отправил его в лазарет, не сняв ни единого балла. Не знай я, что ты это ты, решила бы, что тебя подменили.

— Хочешь, чтобы я снова резал баллы с твоих гриффиндорцев направо и налево?

— Притворяться глупее, чем есть, — вот это уже на тебя похоже, — сухо ответила Минерва. — Я хочу знать, в чем проблема, молодой человек, и как ее устранить.

— Мне показалось, ты уже ее диагностировала, — раздраженно сказал он.

Минерва вздохнула.

— Почему ты избегаешь Альбуса? Это из-за Ремуса?

В этот раз злости было больше, чем просто проблеск. Как и в прошлый раз, Минерва продолжила:

— Альбус хотел как лучше. Кто-то должен был преподавать детям защиту…

Он стиснул зубы, чтобы не сказать: «Я мог бы преподавать им защиту… Когда я к нему пришел, то рассказал все, ничего не утаил, а он использовал меня, как и Люпин в этот раз… Используй слизеринца, на что они еще годны… Он дал Люпину все, простил его безо всяких условий…»

— …а у нас посреди года нехватка кадров — и это после того, что было в прошлом году, — болтала Минерва. — Думаю, Альбус знал, что ему придется отложить директорские обязанности, чтобы помогать мисс Поттер…

— Он решил оставить Люпина еще до того, как с ней произошел несчастный случай.

Минерва сделала паузу.

— Верно, — признала она. — Но так или иначе, это снова потребовало его времени, а у него его мало.

Северус понимал логику того, что Люпина оставили в школе: было достаточно трудно найти человека на должность один раз в год, что уж говорить про два. Но (о чем он не собирался рассказывать Минерве) Дамблдор действовал не из логичных мотивов. Ему нравился Люпин, он предпочитал его Северусу и всегда будет так делать. Но Минерва с этим не согласится — или согласится с Дамблдором. Когда дело доходило до Северуса, всегда выбирали кого-то другого, занимали сторону другого человека.

Минерва вздохнула, и Северус прочел в этом, что она поняла — ничего тут не добьется. Она не была дурой и неплохо изучила его с тех пор, как ему было одиннадцать.

— Мне неприятно видеть, что два моих друга несчастны, пойми.

— Выходит, мне нужно забыть про собственные чувства, потому что мое несчастье делает несчастной тебя. Я не несчастен, — пробурчал он, чувствуя себя идиотом.

— Я не это имела в виду, и ты это знаешь. И да, ты несчастен. Нам всем бывает одиноко, Северус…

— Прекрати, — рявкнул он и резко поставил чашку на стол, готовясь встать и уйти.

Но Минерва была гриффиндоркой. Не моргнув глазом, она продолжила:

— Если ты расстроен из-за Альбуса, можешь попробовать ему сказать…

— А когда это помогало? Великий Альбус Дамблдор делает строго то, что хочет, без оглядки на чьи-либо чувства, кроме собственных…

Он на каблуках повернулся к двери — и остановился. Дамблдор, который как раз входил в учительскую, теперь стоял, положив руку на дверную ручку, и смотрел прямо на Северуса. Минерва издала тихий звук, как будто грустное «Ох».

Не сказав ни слова, Дамблдор отступил обратно в коридор, мягко прикрыв дверь.

— Для меня это ничего не меняет, — холодно сказал Северус и ушел.

Идя по коридору (уже пустому), он отказывался признавать, что неприятное стеснение в груди вызвано не законной злостью человека, столкнувшегося с тем, с кем он меньше всего на земле хотел бы поговорить, а сожалением.

* * *

Люпин открыл дверь, улыбаясь.

— Привет, Гарриет, приятно снова тебя увидеть. Ты, похоже, выкарабкалась — и даже лучше.

Гарриет кивнула. Она провела ладонью по карте, убранной в карман.

— Приступов совсем не было.

Он пустил ее в свои комнаты, которые выглядели в основном как прежде, — так она подумала, — если не считать, что у огня присутствовала неровная подушка, облепленная черным собачьим мехом. Но она успела только мельком на нее посмотреть, как что-то громадное и лохматое врезалось в нее, уронив на коврик.

— БРОДЯГА! — Люпин вовсе не казался веселым, но Гарриет смеялась, а Бродяга облизывал ей лицо, громко стуча хвостом.

— Извини, — раздраженно произнес он, оттаскивая от нее Бродягу. — Он слишком много времени проводит в виде собаки… впрочем, он никогда толком не умел вести себя по-человечески…

— Это ничего, — Гарриет почесала Бродягу за ушами, отчего тот заскулил. — Я вообще думаю о нем, как о собаке. — Бродяга гавкнул.

Люпин заказал чаю — полный набор, с булочками с маслом и вареньем, блинчиками, взбитыми сливками, — и они уселись поесть у огня, и это было уютно. Хотя был почти май, моросило уже шесть дней подряд. Бродяга лег у Гарриет в ногах — теплый собачий коврик. Было приятно, что по ней так скучали. Она шевелила пальцами у его бока, а он вилял хвостом.

— Как твои уроки? — спросил Люпин.

— Профессор Дамблдор говорит, что я делаю значительные успехи. Говорит, чтобы я не переживала, до СОВ еще пара лет, — она по ошибке упомянула это при Гермионе, отчего у той случился короткий приступ паники.

— Тут он прав. Я не удивлюсь, если Гермиона завтра же начнет готовиться.

Гарриет ощутила странную смесь эмоций: удивление от того, что Люпин это предположил, что он так хорошо знал Гермиону — и ревность от того, что он, возможно, кое в чем знал Гермиону лучше нее. Она сказала себе, что так думать просто глупо.

— Рон сказал, что она начала вчера, — сказала она, и Люпин рассмеялся.

— Э… я хотела кое-что вам показать, — она проглотила остаток своей очень густо замазанной вареньем булочки. — Эм. Вам обоим, наверное.

Люпин выглядел заинтересованным. Бродяга поднял голову с лап, поставил торчком уши.

Гарриет вытерла салфеткой перемазанные в варенье пальцы, внезапно смутившись. Она сказала себе, что у нее нет причин смущаться. Она это знала.

Вынув палочку, она решительно произнесла:

— Экспекто Патронум.

Комнату озарил яркий серебряный свет.

Люпин застыл, глядя на него. Бродяга — тоже. Олень взирал на них умиротворенно, величественно.

Они все еще не шевелились. Когда патронус угас, они неподвижно сидели, глядя на то место, где он был.

Гарриет вдруг стало неловко. Она заподозрила, что, наверное, стоило предупредить их заранее.

— Простите, — сказала она.

— За что ты извиняешься? — голос Люпина был более хриплым, чем обычно. Все еще глядя в то место, где был ее патронус (она стала звать его Сохатый), он встал, потянулся к ней и взял за руку. — Мое дорогое дитя, тебе не за что просить прощения.

— Я… — теперь Гарриет показалось, что это может быть бесцеремонным — спрашивать о том, о чем ей хотелось узнать. — Вот так мой отец выглядел? Когда трансформировался.

— Да, он был оленем… помнишь, я тебе говорил? — Люпин наконец-то посмотрел на нее, но Бродяга так и не оглянулся. — Что же до того, точно ли это Сохатый… Боюсь, этого я не смогу сказать. Патронус обычно принимает форму животного, с которым у нас самое тесное сродство. Для анимагов патронус и анимагическая форма обычно представляют одно и то же животное — с животным, в которое превращаешься, тоже испытываешь наибольшее сродство — так что его патронус тоже был олень. Но есть, однако, разные виды оленей.

— Почему тогда у меня олень? — спросила Гарриет. Ей хотелось обсудить это со Снейпом, но ему, похоже, не было до нее дела, раз он больше не приходил. — Я ведь девочка. Почему не лань?

— Не уверен, что любой мог бы это сказать, — Люпин чуть улыбнулся, — но олени… ну, в случае Джеймса, он любил… задираться, скажем так, и был немного хвастуном. Король леса, как мы его прозвали. Но, если говорить о мифологии, там есть множество ассоциаций с оленями. В Шотландии его считают благородным созданием. В гаэльской поэзии с оленями сравнивают воинов и героев.

Из-за этого Гарриет ощутила себя гораздо внушительней, чем, по ее подозрениям, была на самом деле.

Бродяга в конце концов снова растянулся у ее ног, положив голову на лапы. Он не вилял хвостом, но прижался щекой к ее лодыжкам.

— Так значит, у многих людей патронусы, эм, не того пола?

— Боюсь, этого я не знаю, — сказал Люпин. — Не так просто отличить самку воробья от самца, например, как это можно сделать с ланью. Это тебя, надеюсь, не беспокоит? Что у тебя олень.

— Ой, нет, — Гарриет удивилась. — Просто размышляю, вот и все. Кто-то мне говорил, что это означает, что он сильный… Потому что это сильное животное.

— Это распространенное убеждение, — Люпин снова улыбнулся. — То, что некоторые животные достойнее, могущественнее прочих… Однако волшебник Илия, чьим патронусом была мышь, смог прогнать целую стаю дементоров, тем временем как многие более сильные патронусы, такие, как медведи или кабаны, не смогли.

Гарриет не слышала эту историю. Люпин, должно быть, почувствовал ее любопытство — он призвал с полки книгу.

— Это может тебе помочь, — сказал он. — И с повторением тоже.

«Чудо-книга: книга заклинаний» — прочла она. Она была оплетена в фиолетовую кожу с густым и вычурным золотым тиснением.

— Это, э, что-то вроде детской книги, на самом деле. Библиотека Хогвартса лишилась своего экземпляра давным-давно и так его и не заменила… Я обнаружил, что ей увлекаются магглорожденные ученики, так как она упоминает сказки, на которых растут магорожденные дети.

— Спасибо, — сказала Гарриет, листая книгу. Страницы были плотные и отпечатанные вручную, с красивыми буквами. Тут были и рисунки, стилизованные и не слишком объемные, но очень подробные.

— Эта книга, — кивнул на нее Люпин, — предполагает, что форма патронуса не отражает его силу, а только сродство с определенным животным. Тут используется теория, что сила патронуса полностью зависит от чистоты души заклинателя. Нечистая душа может произвести только личинок.

— Фу, — Гарриет как раз нашла картинку: волшебник с грубым лицом в толстой меховой мантии, окруженный кучей личинок. — То есть чем чище душа…

— Тем сильнее патронус, — Люпин улыбнулся. — Разумеется, эта теория полагается на легенду об Илии. Сами по себе эти чары так трудно произвести, что ни у кого нет удовлетворительного ответа, так ли это. В конце концов, личинки Разидиана доказывают, что он был способен применить эти чары, пусть даже и не произвел настоящего патронуса. У многих получается лишь облачко серебристого пара, а некоторым так никогда и не удается призвать телесного патронуса — а только тогда можно увидеть, какую он принимает форму. У тебя он телесный.

— На что похож ваш?

— Мой не телесный, — его улыбка стала самокритичной. — Иногда он обретает-таки четыре ноги, но это все, что можно сказать. У Лили, однако, был телесный, — добавил он. — Лань.

Гарриет пронизала нервная дрожь. Она как будто оказалась на краю глубокого обрыва, наклонившись навстречу резкому ветру.

— П-правда?

— Каждый из… — он кашлянул. — Все наши друзья обычно до невозможности смеялись над ней и Джеймсом, говорили, что они созданы друг для друга. Джеймс при этом надувался от гордости, а Лили грозила всем проклятиями, но ей тоже было приятно, — он умолк (засмотрелся в прошлое, как предположила Гарриет. Она знала, как это бывает).

От волнения у нее защипало лицо. У Снейпа и мамы были патронусы-лани… Снейп не хотел говорить ей, что они дружили с мамой, не рассказывал, какой у него патронус… А тетя Петуния, она сказала…

— А бывает… бывает, что у двоих людей совсем одинаковые патронусы? Не в смысле, что оба кошки, например, или даже мальчик и девочка лань… но если у кого-то патронус точно… точно такой же, как у кого-то, кого они… любят или вроде того?

Люпин кажется, удивился, потом задумался.

— Как ты, разумеется, заметила, нам не так много известно о патронусах, — проговорил он медленно. — Я слышал, что он может меняться в случае сильного эмоционального потрясения… Однако я был знаком с людьми, которые сильно любили друг друга, но при этом имели очень разных патронусов. К примеру, родители Невилла: у нее был тюлень, у него — кабан. Похоже, я не ответил на твой вопрос, — извиняющимся тоном добавил он.

— Это ничего, — Гарриет мысленно встряхнулась. — Мне просто стало любопытно.

— Ты, случайно, не знакома с кем-нибудь еще, у кого патронус-олень? — он улыбнулся, как будто пошутил. — С кем-нибудь, кого ты совершенно не переносишь?

— Слава Мерлину, нет, — она заставила себя рассмеяться. — Если б это был Малфой, я бы целую главу в этой книге написала о том, какое это вранье — говорить, что кто-то в кого-то влюбился, только потому, что у них одинаковые патронусы.

Люпин издал смешок. В огне щелкнуло, и он отвлекся. Он взглянул на часы на каминной полке.

— Когда тебе сказали вернуться? Часам к пяти, да? Надо проводить?

— Дойду, — Гарриет улыбнулась, чтобы показать, что это не от желания нагрубить, а просто ей хотелось сделать это самой.

— Я почему-то знал, что ты так и скажешь.

Он открыл ей дверь. Бродяга пошел следом, лизнул ей руку и грустно заскулил. Она обняла его и (теперь, после множества купаний) поцеловала в макушку.

— Увидимся позже, — сказала она ему, а Люпину: — Спасибо за книгу… и что рассказали мне это все про патронусов… и за чай.

— Не за что. Было очень приятно, — он помахал ей на прощание и стоял вместе с Бродягой в дверном проеме, пока она не дошла до угла и не скрылась из виду.

Она нырнула под гобелен на потайную лестницу и прижала «Чудо-книгу» к груди, пытаясь унять сердцебиение. Она сама не понимала, почему ее так скрутило.

Продолжали возвращаться воспоминания. Вот Гермиона читает старую книгу, такую же старую, как эта, и говорит: «Полагаю, это все тот долг, о котором ты мне рассказывала — его долг твоему отцу». «Снейп с ним уже разобрался», — сказала тогда Гарриет… А Гермиона ответила что-то вроде: «Очевидно, профессор Снейп так не считает», — и Гарриет предположила, что Снейп ждет шанса спасти ее от чего-то непосредственно, вроде потерявшего управление грузовика.

В прошлом году Снейп ее слишком защищал, пока в школе была угроза (Волдеморт, василиск, дневник Риддла, Джинни, меч)… А потом снова ее игнорировал, когда опасность миновала. А на первом курсе, когда она его впервые встретила, он игнорировал ее все время, за исключением тех моментов, когда ей угрожал Квиррелл — как тогда, на квиддичном матче, который он судил…

Теперь она вспомнила. И учитывая то, что она узнала…

Она раньше задавалась вопросом, был ли Снейп влюблен в ее маму. Теперь она знала, верно? Может, профессор Дамблдор сказал ей про долг ее отцу потому, что они не хотели, чтобы она знала, как он относился к ее маме. Почему-то. Почему? Она была бы рада это узнать, если бы ей сказали прямо, если бы Снейп не был таким замкнутым и колючим.

Было хорошо, что загадка разрешилась. Да. Патронус Снейпа такой же, как у ее мамы, потому что он ее любил. Она была уверена в этом. Его патронус был точной копией ее — той, что умерла двенадцать с половиной лет назад. Как же сильно он ее любил. Сколько в нем решимости защитить ее в память о ее маме. А пока Гарриет была в безопасности, она, по его мнению, не имела значения.

Совершенно незачем грустить из-за этого и чувствовать себя ничтожеством. Вообще незачем.

* * *

Через два дня после того неприятного чаепития с Минервой Северус получил короткую записку, написанную знакомым, в завитушках, почерком Альбуса. Не были ли завитушки несколько подавленными, пользуясь выражением Минервы?

Абсурд.

В записке говорилось:

Дорогой Северус,

я оставляю Гарриет в Хогвартсе до конца июля, чтобы она смогла подтянуться по занятиям, которые пропустила из-за того события. Минерва, Филиус, Помона и Хагрид будут присутствовать. Не согласишься ли ты заняться с ней зельями?

Твой Альбус.

Ах ты, умный, коварный…

Северуса часто изумляло, почему Дамблдор не слизеринец: не только потому, что тот гениально и без зазрения совести создавал возможности для манипулирования людьми, но и потому, что он полностью их использовал. Это письмо (со всеми его «дорогими» и «твоими», отнюдь не случайно примененными) было призвано достичь нескольких вещей.

Во-первых, Северусу придется на него ответить, а письменный ответ ничем не хуже устного. Это положит конец двум месяцам полного молчания. Он не сможет молчать дальше, иначе будет выглядеть крайне глупо.

Во-вторых, оно было уступкой его мнению, так как немедленное изгнание мисс Поттер к Петунье (как Северус уже сказал ему тогда, когда они еще разговаривали) было наихудшим, что можно было сделать с мисс Поттер в ее нынешнем, уязвимом состоянии.

И в-третьих, оно было уступкой тому бремени, которое Дамблдор взвалил на него двенадцать с половиной лет назад, ибо как можно полноценно защищать мисс Поттер, если ей пренебрегают и недокармливают ее?

Иными словами, это была оливковая ветвь, которая должна была принудить Северуса покончить с холодным молчанием между ними; предложение мира, созданное, чтобы восстановить их отношения, потому что Северус должен был ответить, и он, разумеется, согласится.

Только не сразу.

Следующие несколько дней он занимался обычными делами. Ел в Большом зале, сторонясь Дамблдора (и все больше сторонясь Минервы, так как она пыталась выступать миротворцем). Вел свои нудные уроки. Снимал баллы с Гриффиндора по таким глупым поводам, что сам не мог их впоследствии вспомнить. Он даже сказал Грейнджер, что она хвастунья, а Лонгботтому — что он безнадежен, как флоббер-червь, и это не принесло ему удовольствия. В целом было ощущение, что он пытается раздуть погасшую искру.

Может быть, он скучал по болтовне Дамблдора, по его так называемым шуточкам, его назойливым присказкам, безустанно предлагаемым сладостям… Но это не было похоже на ответ. Он не мог представить, какой катарсис заставит его поставить свою подпись на куске пергамента, привязать его к ноге безмозглой совы и отправить ее в полет через весенние сумерки к директорскому кабинету.

Может быть, ответ был вовсе не в Дамблдоре.

Только будь он проклят, если знал, в чем же тогда ответ.

Он не спал, пытаясь его найти.

Через пять ночей после получения письма что-то у него в голове с щелчком встало на место — осознание, заставившее его разлить воду из кубка по обеденному столу.

— Северус? — спросил Флитвик.

Северус не потрудился ответить. Он отодвинулся от стола и пошел прочь из Большого зала — как мог быстро, лишь бы не бегом. Скрывшись ото всех из виду, побежал — вниз по лестнице в подземелья, вдоль по мерцающим от факельного света коридорам, к своим комнатам. Он распахнул дверь заклинанием и призвал свиток прежде, чем дошел до комнаты, и поймал пергамент, еще не войдя в дверь.

Развернув его, он пробежал страницу взглядом. Перечел дважды, чтобы убедиться. Затем сел подумать о том, что это могло означать.

Отчет мисс Поттер о предстоящем лете нигде не упоминал Хогвартс. Это… это было новое событие.

Неужели будущее уже начало меняться?

Отбросив свиток в сторону, он пошел искать перо, чернила и письмо Дамблдора.

Ответил он односложно.