Бесконечная дорога (джен)

Северус слышал, как за мисс Поттер закрылась дверь. Звук донесся через стену, слабо отдался в голове.

Хотя она ушла, он не шевельнулся. Совершенно не хотелось видеть эту мерзкую безмозглую девчонку, чьи нелепые идеи были в два раза глупее нее самой…

Дамблдор, вызвав его через камин, бросил на него один взгляд и забрал с собой в директорский кабинет.

— Я не дам тебе совершить то, о чем ты позже пожалеешь, Северус…

— Это не мне придется ПОЖАЛЕТЬ…

— Северус, ты не мог бы… а, хорошо, никогда не любил эту вазу. Северус…

— Как она МОГЛА, беспросветная ДУРА…

Шаги Дамблдора мягко прозвучали по ковру.

— Северус?

Северус скосил глаза, чтобы посмотреть на стоящего рядом старика.

— Ну? — негромко сказал он. В голове он проигрывал запись ее голоса: потрясенного, взбешенного, изумленного, яростного, тревожного.

Сн… у него, значит, не будет проблем?

За себя переживай, слабоумная…

Дамблдор, вздохнув, прошелся по комнате, приблизился к дивану, но не сел.

— Для нее это будет трудное время. Для вас обоих.

Серьезно? Ну охренеть теперь, а то бы не догадался.

Собираешься сделать его еще труднее? — спросил Внутренний Слизеринец.

Из нее надо выбить это абсурдное… это отвратительное…

Он даже не мог придумать название для этого выросшего в ней мерзкого нелепого паразита. Это было выше его понимания. Он списал ее задерганное, почти боязливое поведение на влюбленность в Драко, а она на самом деле…

По крайней мере, она в достаточной степени напугана, — искренне признал его Внутренний Хаффлпаффец, подкинув воспоминание о лице мисс Поттер в ночь того проклятого богами бала.

Дамблдор, казалось, осматривал полки со своими книгами и инструментами, словно в них таились ответы. Если бы.

— Пожалуйста, не сочти за упрек, — устало произнес он, — это всего лишь объяснение. Я не предвидел конкретно этого… но именно потому я пытался сохранить дистанцию между тобой и Гарриет позапрошлым летом. Гарриет… всегда будет в центре внимания.

— Вы так по-ханжески отнеслись к игре в скрэббл, потому что подумали, что какой-то подоночный кусок человеческих экскрементов, — (ругаться в присутствии Дамблдора было сложнее, чем при разговоре с матерью), — обвинит меня в педофилии на почве амбиций?

— Как я сказал, я не предвидел конкретно этого…

— Она всегда будет в центре внимания — вот что вы сказали.

Но старик был прав даже больше, чем сам думал. Возможно, если бы они не сыграли тогда в проклятый скрэббл, она никогда бы…

Он всерьез испугался, что его стошнит.

— Будет трудно, — сказал Дамблдор, — но все со временем закончится.

— Все кончается со временем, — с горечью ответил Северус, и тем самым он отнюдь не хотел поддержать стариковскую мудрость.

— Эта история нелепа, — продолжил Дамблдор.

— Люди обожают верить в нелепости, если они не оказываются правдой.

Дамблдор вздохнул, соглашаясь.

— Как, по-твоему, поведет себя Том, если об этом услышит? — тихо спросил он.

Хвост, читающий «Ведьмополитен». Северус представил, как шинкует крысу на ингредиенты на разделочной доске.

— Спросит у меня, я буду отрицать, — но если он прознает, что эта глупая девчонка…

— И на этом все? — почти скептически уточнил Дамблдор.

— Да, — возможно. Или нет. Северус обратился памятью к тем дням, когда Темный Лорд относился к нему с одобрением, улыбался ему; даже когда он сам все свои тайны открывал человеку, в чьем кабинете сидел сейчас, измученный собственной яростью и непостижимостью души ребенка Лили.

— Он никогда не понимал… страсть. Его всепоглощающий страх перед смертью никак не связан с любовью к миру, в котором он живет. Для него страсти и желания — нечто странное, то, что ослабляет. Однажды он спросил у меня, собираюсь ли я жениться. Я осудил эту практику и после этого вырос в его глазах.

Он думал о Лили, когда Темный Лорд его спросил: о ее лице, когда он сказал то слово и когда он не смог извиниться достаточно, чтобы заслужить прощение.

— Когда я попросил ее пощадить… чтобы… — только теперь стало трудно дышать. — Он сказал, что разочарован.

Дамблдор молчал. Северус не мог посмотреть ему в лицо.

— Если он спросит, я скажу, что это чушь, и он мне поверит. Он считает, что все это чушь.

Он услышал, как Дамблдор тихонько выдохнул.

— Прости, Северус, что я усомнился в том, что ты знаешь Тома… но, так как Гарриет дочь женщины, которую ты просил его сохранить… ты не думаешь?..

Пальцы Северуса с такой силой впились в подлокотники кресла, в котором он сидел, что задрожали суставы.

— Мне так или иначе предстоит убедить его, что я собирал для него информацию — о вас — тринадцать лет. Что уж говорить об одном сообщении в газете?

— Но не усложнит ли это дело? Если он поверит в стремление сохранить Гарриет жизнь…

— Он либо поверит мне, либо убьет на месте. Пока этот день не настал, наверняка не узнать, так что говорить об этом бессмысленно.

Молчание Дамблдора передало его недовольство этим ответом яснее, чем если бы он провозгласил о нем с Астрономической башни. «Беспокоился бы лучше о безопасности проклятой глупой девчонки», — хотелось рявкнуть Северусу.

Мантия Дамблдора зашелестела: он устроился на диване. Прошло несколько долгих секунд — или коротких, Северус не мог бы сказать. В голове у него было, как в комнате, которую перетрясли до основания.

Что-то привлекло его внимание. Подняв голову, он наткнулся на рентгеновский взгляд Дамблдора, невероятно голубой и понимающий.

— Что? — бросил он. Взгляд Дамблдора не дрогнул.

— Всего лишь размышляю, не беспокоит ли тебя что-нибудь еще.

Он не мог знать об обете, он просто, черт возьми, не мог — даже он.

— А то ведь трудностей как-то маловато, — проворчал он в ответ.

— Я говорю именно о Гарриет.

Северус открыл было рот, встретил всевидящий взгляд… и понял.

С чем-то похожим… почти похожим на благодарность он сдался:

— Как давно вы знаете? — ядовито прошептал он.

— Подозрение зародилось, когда она вернулась в этом году в школу, — выражение лица Дамблдора было почти сочувственным, но Северус понимал, что верить ему не стоит.

Как дела у Гарриет? — спросил его директор. — Я просто думал, может быть, ты заметил, что ее что-то беспокоит.

Это было в сентябре, чтоб его. Дамблдор понял раньше, чем мисс Поттер. Северус, насколько это вообще возможно, был уверен, что сама она по-настоящему поняла на балу: после него ее поведение решительно изменилось.

— Тебе уже доводилось иметь дело со студентками в таком состоянии, — напомнил ему Дамблдор. — Нам всем доводилось. Хотя, признаю, со мной такого давненько не случалось.

— Не в этом суть, — прошипел Северус.

Дамблдор немного помолчал, потом с видом человека, готовящегося прыгнуть с обрыва, заговорил:

— Она дочь Лили…

— И не в этом! — Северус повысил голос, но Дамблдор не дрогнул. — Она упряма, безрассудна… Она рисковала своей шкурой за гораздо меньшее, чем жизнь тех, кто ей близок! Отказалась уйти из Запретного леса, по которому бегает оборотень, прежде чем… Она что-нибудь сделает… ее убьют… Темный Лорд возвращается, и я должен…

— Северус… — Дамблдор потянулся к нему, хотел прикоснуться, но остановился. На миг он показался… беспомощным. Позже Северус, наверное, будет с потрясением вспоминать, какое у Дамблдора было лицо; но пока он не мог успокоить бурю бешенства, вскипавшую в груди, обступающую сердце, сжимающую легкие. В какой-то миг оказался на ногах; он не помнил, как это произошло.

— Это непростительная слабость, не понимаете, что ли? Она должна от нее избавиться, ей недопустимо рисковать из-за чего-то настолько… проклятая глупая, дурная девчонка!

— Напротив, — Дамблдор смотрел на Северуса со странным выражением на лице. — Я полагаю, что способность Гарриет любить — ее величайшая сила. Необычайно, что после всего, что она перенесла, она до сих пор в состоянии…

— Все, что она перенесла, перекорежило ей мозги, раз она решила избрать объектом своего увлечения меня!

Он метался по слишком тесной круглой комнате, а Дамблдор сидел в молчании. Северусу хотелось уйти, но он еще недостаточно успокоился. Он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его в таком состоянии. Он мог бы кому-нибудь навредить.

— Ты просил меня сохранить истину о твоих мотивах в тайне, — тихо произнес Дамблдор. — И я поклялся никогда не говорить о самом лучшем в тебе. Должен признать, тебе много лет удавалось скрывать ее с исключительным успехом — ото всех, кроме Гарриет. Ей ты по собственному почину показал эту безграничную, самоотверженную любовь. Для меня не было загадкой, что она увидит в ней нечто, достойное привязанности.

— Это не… любовь. Нет… — ужас охватил сердце Северуса: ему захотелось сбежать, он не мог говорить об этом, о ней, о рамке с пустой фотографией на каминной полке и ее хрупком глупом ребенке, растущем слишком быстро и все равно, возможно, обреченном никогда до конца не вырасти. — Это вина.

Дамблдор спорить не стал, но Северус не был настолько глуп, чтобы поверить, будто его молчание означает согласие.

— Я был с ней жесток и бессердечен, — отрезал Северус, — вопреки всем ее привязанностям.

— Не зря в Отделе тайн есть комната, посвященная исключительно любви.

— Вы были удивлены, узнав, что она… Боже правый, скажите, что были… скажите, что больше никто не знает об этом, иначе эта статья…

— Я сомневаюсь, что кому-либо еще это приходило в голову, — признал Дамблдор. — Большинство из нас видит то, во что хочет верить, а не то, что есть. Тешу себя надеждой, что я достиг некоторых успехов в умении видеть то, что действительно передо мной, — еще один странный взгляд, пусть и быстро исчезнувший. — И я вижу, что Гарриет — дитя исключительно стойкое и преданное. Как и те, кто ей дорог, она ставила себя в исключительно опасные ситуации, чтобы защитить других... и выжила. Я верю в то, что Гарриет, сражаясь за любовь, обнаружит, что стала сильнее, чем когда-либо.

— Из-за любви ее убьют! — прошипел Северус. Любовь не защитила Лили.

Но она защитила Гарриет, — сказал какой-то из внутренних факультетов, но он не разобрал, который.

— Нет, Северус, — взгляд Дамблдора был тверд и ясен. — Она даст ей то, ради чего стоит жить.

* * *

— Сюда, — напряженно сказала Гермиона, затаскивая Гарриет в женский туалет.

Гарриет оперлась руками об одну из кабинок, опустила голову и постаралась успокоиться. В груди как будто начиналась буря, сверкала молниями и пенилась ливнем.

— Уход за магическими существами почти закончился, — произнесла Гермиона тем пронзительным натянутым голосом, который означал, что она нервничает до чертиков. — Не думаю, что нам сейчас стоит встречаться со слизеринцами. После этого твой перерыв на прорицаниях, так что мы…

Ее голос внезапно оборвался придушенным всхлипом. Гарриет встревоженно вскинула голову…

И увидела рисунок на зеркале.

Он был сделан помадой, осознала она отстраненно. Вот это явно должно было быть грубым наброском Снейпа. А грубый набросок ее самой…

Боль волной прокатилась по руке, когда она в первый раз со всех сил ударила кулаком в пересечение жгуче-розовых линий. Оттянув руку, она ударила снова, и снова, и снова…

— Гарриет, стой! Ты поранишься! — Гермиона ухватила ее под руку, потащила прочь. Кисть Гарриет выла в беззвучной агонии. Она свисала с запястья, сжатая и неподвижная.

— Я… я думаю, ты ее сломала, — в голове Гермионы звучали слезы. Гарриет не видела ничего, кроме этих зазубренных жгуче-розовых граней и оборванных линий. Она как будто куда-то отстранилась от самой себя, даже от боли в своей руке.

— Пойдем, — шепнула Гермиона. Из далекой дали Гарриет ощутила призрачное прикосновение руки Гермионы. — К мадам Помфри. Она тебе поможет… в смысле, вылечит руку.

Гарриет видела, как Гермиона вынула палочку и очистила зеркало. От второго заклинания стекло странно заблестело, исказив их отражение.

— Импервиус, — Гермионин голос дрожал. — Теперь ничто… ничто к нему не пристанет.

Какой-то своей частью Гарриет сознавала, что должна сказать спасибо. Но часть, которая ей управляла — точнее, не управляла, — не могла говорить. Она могла только отзываться на нажим руки Гермионы, ведущей ее из комнаты, и гореть, гореть, гореть у нее внутри.

* * *

Мадам Помфри вылечила Гарриет руку, строго потребовав в ближайшее время не бегать вокруг, стуча по чему попало, особенно по тому, что сломало ей руку. Спрашивать, что это было, она не стала — и очень хорошо. Гарриет, кажется, потеряла голос где-то у Дамблдора в кабинете.

Гермиона вышла с ней из лазарета и повела по замку. Гарриет шла, почти ничего не видя и не замечая. Полная Дама распахнулась, потом закрылась; лестница в спальню девочек оказалась у нее под ногами; дверь их спальни закрылась за ними.

Она стояла посреди комнаты, глядя на столбик своего балдахина. У него на боку была щербинка в форме Италии.

— Гарриет? — Гермиона коснулась ее плеча. — Я… мне так жаль.

Гарриет хотела сказать, что она не виновата, или плечами пожать, или хоть что-нибудь. Или, может быть, нет. Не дала ли ей что-то мадам Помфри? Она чувствовала себя странно — словно все чувства были где-то далеко, как будто спрятаны высоко на полке.

Гермиона уронила руку с ее плеча.

— Мы останемся тут до трансфигурации, — сказала она. В ее голосе было что-то странное, Гарриет не поняла, что именно.

Хорошая мысль, — не сказала Гарриет.

Хорошее… Плохое…

За.

Против.

Она повернулась и уставилась на прикроватный столик. Он внезапно и пронзительно ясно оказался прямо перед ней. Она резко дернула ящик, вытащила потрепанный свиток со своим списком и прошептала — со всей ненавистью, которую могла вложить в эти четыре слога:

— Инсендио.

Свиток полыхнул, испустив столб пламени — настолько яркого и жаркого, что Гермиона вскрикнула. Пепел рассыпался у Гарриет в пальцах. В руке запульсировало.

Повисла долгая напряженная пауза.

— Мадам Помфри нас убьет, — слабо проговорила Гермиона.

* * *

Ее урок был в тот день последним.

Он не был готов ее увидеть; он вообще больше никогда не хотел ее видеть, разве только чтобы убедиться, что она не сгорела, или не убита, или не утонула; но это ничего не меняло. Она придет. Он сомневался, что она прогуляет — чертова девчонка была слишком дерзкой себе же во вред. Крошечным островком рациональности, омываемым яростью, он понимал, что ее привязанность должна была потребовать крепкого характера, иначе та вообще никогда бы не образовалась. Даже если он был последним, что ей хотелось увидеть, она пришла бы, просто чтобы показать… кому-то. Себе. Ему. Миру.

Проклятая дуреха.

Он заметил присутствие учеников в коридоре по шуму от их прихода, проникшему сквозь тяжелую дверь его класса. Часы неумолимо тикали, а их болтовня становилась все громче с прибытием новых и новых.

Пора.

Он открыл дверь, невидяще осмотрел их лица и как можно холоднее произнес:

— Внутрь.

Они просачивались мимо, пока не заполонили всю комнату. Он запер за ними дверь — с шумом, оборвавшим их ядовитые шепотки.

Она на него не смотрела. Лицо у нее было нейтрально… на первый взгляд. За спокойствием таилась та алмазно-острая злоба, которую он приметил в вечер бала, когда она карала Уизли унижением: пустота на ее лице была только коконом, укрывающим ее нрав. Стоит кому-то слишком ее задеть, и вот тогда…

Внимание Грейнджер было сосредоточено только на ней, в ущерб всему остальному. Строго говоря, Грейнджер была в этом не одинока: все сознания в комнате были обращены к ней, как стрелка компаса к северу. Несколько взглядов метнулись к нему и тут же отдернулись в ужасе. Но внимание Грейнджер было вызвано только тревогой. Гриффиндорцы в некоторой степени ей подражали, но Грейнджер так густо распространяла сочувствие, что все остальные терялись на ее фоне.

Уизли тоже с тревогой смотрел на нее со своего места за следующим столом.

Факультет Северуса дрожал от нетерпения, как поверхность пруда, потревоженная ветром; они ждали, сами не зная, чего — того, как он выплеснет на нее свою ярость, обрушит возмездие за грехи Риты Скитер, которое больше ни на кого не мог направить. Гриффиндорцы, без сомнения опасаясь того же, щетинились от тревоги и превентивного возмущения.

А она…

В первый день, когда она села в этом классе, когда он почти впервые ее увидел, она съежилась от угрозы в его голосе, хоть и излучала непокорность. Сегодня ничего подобного не было. Под ее лишенной выражения маской мелькали обнаженные чувства, но никакой дерзости не просвечивало. Она не была ни горделивой, ни дерзкой — ничего от нее самой, хоть она и была здесь. В ней была хрупкость, и достаточно было нажать с нужной силой в нужную точку, чтобы рассыпалось это фарфоровое самообладание, лишающее ее лицо и позу того, что составляло мисс Поттер.

Это было хорошо. Даже удачно. В таком состоянии будет легко уничтожить тот импульс, что угрожал ей намного больше, чем чувства Драко могли когда-либо ему навредить.

Северус прошел от двери к центру комнаты. Грейнджер благоразумно выбрала стол почти в конце класса. Он видел, как напрягается с его приближением всезнайка. Заметил нервную дрожь, пробежавшую по мисс… по ней — что-то среднее между ознобом и оцепенением. Она не смотрела на него, но в костях вокруг глаз в ожидании боли застыло напряжение. Он почувствовал, как зарождаются на языке правильные слова — невероятно жестокие, шедевр бессердечия…

…а потом они… остановились.

Он не мог заговорить. Не мог эти слова произнести. Было невозможно, совершенно невозможно заставить их прозвучать, словно невидимая рука проникла в рот и ухватила его за язык.

Он не мог ничего ей сказать.

Пробежав взглядом по классу, по рядам предвкушающих и возмущенных лиц, он попробовал снова:

— Итак? — спросил он мягким угрожающим голосом и с удовлетворением отметил, как все они подпрыгнули. — Почему вы сидите здесь с открытыми ртами, как толпа недоумков? Это класс или рыбий садок? Ваше зелье… — он махнул палочкой на доску, выбрав под влиянием момента настой, помогающий выращивать водные растения, — ожидает. Постарайтесь не слишком горько разочаровать меня своим творчеством.

Грейнджер выглядела перепуганной. Мисс Поттер держалась очень неподвижно.

Он по-прежнему не мог с ней заговорить.

— Десять баллов с Гриффиндора, — сделал он попытку с приличной долей жестокости. — Уизли. — Мальчишка в возмущении разинул рот. — За то, что зеваете вместо того, чтобы работать. Ну? Хотите, чтобы стало пятьдесят?

Тупые дети закопошились. Северус подвергал их своим самым обжигающим взглядам, но реабилитированным себя вовсе не ощущал. Он ходил между столами, критикуя всех так злобно, что даже слизеринцы избегали в этот день привлекать его внимание, но лучше ему отнюдь не становилось. Он знал, что должен повернуться и обрушить такой же гнев на мисс Поттер в десятикратном масштабе.

И не мог.

Почему? Не то чтобы у него вызвало бы угрызения совести ее… обидеть…

Обет.

Это наверняка обет. Смехотворно размытая формулировка Блэка прозвучала в памяти: «Защищать ее от любого вреда»…

Другого объяснения быть не могло. Он сознавал, что его долг — решительно избавить мисс Поттер от этого возмутительного и опасного влечения, но тем не менее не был способен это сделать, потому что мог ранить ее чувства? Он никогда не страдал таким малодушием.

Но обет… Это объяснило бы, почему так сжимается горло, почему муторно пульсирует в животе.

Он был не в силах обидеть мисс Поттер.

Сраный идиотский…

Эти девяносто минут оттикали так мучительно, словно классная комната в подземелье превратилась в настоящую пыточную. Он сомневался, что только для него это время было невыносимо: без Грейнджер мисс Поттер, вероятно, подожгла бы стол, до того она была рассеяна, а Уизли смотрел на них так сосредоточено, что свой стол таки поджег. Северус отчасти развеял свою тоску, предположив, что у Уизли интеллект ниже нормы, но что у него это, по крайней мере, честно унаследовано по материнской линии, и дал ему отработку — с Филчем. После этого, когда Уизли был все еще багровым от бешенства, а мисс Поттер — бледна, вероятно, от ярости (или, если бы она только это признала, из-за собственного дурного вкуса), он завершил урок и вышвырнул всех из класса.

Вместо того, чтобы пойти на ужин, он заперся в своих комнатах, разбил услужливо звонящие часы и метнул их останки в камин, и призвал книгу о клятвах с такой решимостью, что опрокинул на пол половину содержимого полки. Ему нужно было узнать, как определяются параметры обета. Размытая формулировка Блэка не указывала, физический это вред или вред в общем; но как может кто-либо защищать кого-то от любого вреда? Статья была в своем роде крайне вредоносна, но он был вполне уверен, что сжигающее его желание выпотрошить Риту Скитер — целиком его собственное.

Вот эта страница…

«Непреложный обет предполагает для заключения тройное усилие, так как для него нужен тот, кто предлагает, тот, кто клянется, и тот, кто скрепляет; но по большей части он заключается двойным усилием. Параметры очерчиваются тем, кто требует обета, и окончательно формируются тем, кто клянется. Чужая душа — всегда потемки, следовательно, обет, при котором человек клянется своей жизнью, должен определяться исключительно требованиями его совести. Но в душе у каждого есть тени, о которых не знает даже он сам; следовательно, чтобы обет не привел к фатальным последствия, человеку разумнее всего поступать так, как он считает верным, и избегать того, что он считает неправильным».

Если это так, то Блэк только сделал наметки, которые интерпретировала его совесть. Его отделало не блэковское понятие «вреда», а его собственное. Это его треклятая совесть сообщила ему, что он не может плохо обращаться с мисс Поттер, не нарушив клятву.

Что за непостижимое…

Он швырнул книгу об стену и уронил голову в ладони.

Теперь стало окончательно ясно: эта девчонка сведет его в могилу.

* * *

Гарриет чувствовала себя слабой и вялой, как будто выздоравливала от тяжелой простуды. Она сидела, почти неподвижная, а все вокруг скрипели и стучали по классу котлами. Снейп что-то рявкнул, и все стали собираться. Глаза у него были беспощаднее, чем когда-либо, зубы оскалены; он словно каким-то образом увеличился в два раза, словно удвоился в росте от бешенства.

Он повернулся к ней, и она напряглась, страдая до глубины души в ожидании, когда он что-то ей скажет.

Но его взгляд скользнул над ней, словно ее там не было.

— Гарриет? — Гермиона подергала ее за руку. — Урок закончился… пойдем…

Гарриет машинально схватилась за сумку, которую Гермиона повесила ей на плечо. Она слегка запиналась, пока Гермиона вела ее между рядами парт. В голове у нее было, как в домике у Дороти во время торнадо, которое унесло ее в страну Оз. Или, может быть, после того, как он приземлился, потому что все казалось неправильным и незнакомым.

Она не могла поверить, что он ее просто… проигнорировал. Она бы жизнь прозакладывала, что он будет жесток настолько, насколько это в Снейповых силах, что, как она знала, было высокой планкой жестокости.

А потом он просто… отвернулся. Сорвался на всех остальных. Оставил ее в покое.

Даже не смотрел на нее после этого. Смотрел поверх нее, вокруг нее… сквозь нее.

Как будто ее не существовало.

Гермиона потолкала ее наверх, подальше от гикающих слизеринцев, чьи голоса в коридоре подземелий накладывались друг на друга эхом; провела мимо Большого зала в гриффиндорскую башню. Гарриет было все равно. Все кончено, да? Она больше никогда не сможет сказать Снейпу и двух слов, чтобы все вокруг не набросились. Он, наверное, игнорировал ее вместо того, чтобы что-то сказать, что-то жестокое, потому что говорить с ней… было бы… неразумно. Глупо. Неподобающе.

Или, может, он настолько ее ненавидел.

Малфой как минимум один раз видел, как она бродила по подземельям; кто-то заметил ее в ночь бала в саду — статья Риты Скитер упоминала эти вещи. Он снова и снова повторял Гарриет держаться от него подальше, и она не слушалась, потому что думала, что это он просто ведет себя, как Снейп, что у него просто не хватает на нее времени и терпения. Даже несмотря на испытующие вопросы миссис Уизли и тихую тревогу Ремуса она не до конца ему поверила.

Теперь ей придется его сторониться, как будто свиток, который она сожгла, и правда помог ей его возненавидеть так, как он на самом деле ненавидел ее.

Она плюхнулась на свою постель и уставилась на забинтованную руку. (Мадам Помфри ничего не сказала, ее бинтуя — ни единого слова.)

— Гарриет? — Гермиона тронула ее за плечо. — Хочешь… хочешь, я позову для тебя Добби?

Где-то далеко Гарриет ощутила болезненно-острое биение мучительной благодарности. Чувства как будто плавали сквозь нее, то пронизывая насквозь своей силой, то словно оказывались отделены от нее замерзшим стеклом.

— Я не хочу есть, — она поджала ноги и перекатилась на бок, невидяще уставившись на стену. Гермиона не издала ни звука, даже не шевельнулась. Если бы Гарриет хоть на миг об этом задумалась, то поняла бы, что это значит, что Гермиона еще долго так и стояла, глядя на нее.

* * *

Уход Сириуса оставил Ремуса в уютном одиночестве полуинвалида — точнее, так казалось Ремусу. Последние тринадцать лет, пока он выхаживал свое разбитое сердце и становящееся все более хрупким тело, он ни разу не беспокоился за себя. С того момента, как Дамблдор предположил план с оборотнями, он страшился за судьбу Сириуса намного сильнее, чем за собственную.

Но покой бесконечных дней, проводимых в мыслях о вероятной поимке и смерти Сириуса, оказался не для него: не прошло и двенадцати часов с ухода Сириуса, как явился с визитом Дамблдор.

— Как самочувствие? — спросил он, ставя внушительную корзину для пикника на кухонный стол.

— Спасибо, замечательно, — сказал Ремус скорее из вежливости, чем правды ради. — Надеюсь, вы собираетесь и сами угоститься из этой громадины, потому что я не осилю и половины.

Это тоже была ложь: Ремус мог бы съесть все, что в корзине, вместе с самой корзиной и все равно остаться голодным. Но его угнетал стыд из-за того, что глава самой выдающейся из магических школ мира бросает замок и свои обязанности, чтобы принести ему поесть. Он и не думал позволять Дамблдору даже пытаться это сделать, и до тех пор, пока он мог измыслить какой-нибудь способ избавиться от такой помощи, будет продолжать в том же духе.

— Я подумал, — улыбнулся Дамблдор, — что, раз Сириус ушел, ты, пожалуй, оценишь возможность насладиться вкусной, хорошо приготовленной едой, не раня его чувства.

— Можно сказать, что я уже полюбил подгоревшие хлебные корочки и яичницу.

Содержимое корзины пахло вкусно — теплый, роскошный, сытный запах с оттенком пряностей. Ремус давно приучился есть все, что ему предлагали, а Дамблдор уже распаковал этот дар небес. О, тут есть печеная утка…

Пока он делил еду и они ели, Дамблдор поддерживал разговор. Его умение вести беседу было так же безупречно, как остальные его навыки: он мог с очаровательной живостью пересказать анекдот, сочувственно посмеяться над человеческой нелепостью и с увлекательной доступностью подробно поведать о своих исследованиях. Ремус часто задумывался, как Дамблдор вел уроки, и не раз завидовал тем, кого он учил. Как директор и коллега, Дамблдор всегда находил свободную минутку для любого, кто в нем нуждался; но нуждались настолько многие, что минуты были вынужденно короткими. На самом деле, Ремус не мог припомнить, чтобы он хоть раз сел с Дамблдором и проговорил настолько долго безо всякого серьезного или практического значения… и когда эта мысль возникала, он подумал о том, зачем на самом деле Дамблдор пришел.

Но если Дамблдор и замыслил завершить игру, он этого не показывал. Ужин продолжался, яства чередовались с разговорами о войне и оборотнях. Дамблдор даже заварил на потом кофе и принес отличный десерт. К тому времени, когда в камин подкинули новое полено, подозрительность Ремуса почти утихла. Но потом Дамблдор спросил:

— Полагаю, ты не читаешь колонку Риты Скитер, Ремус?

— Нет… — у Ремуса что-то сжалось в животе. Вот причина, по которой пришел Дамблдор: она, наверное, написала что-то по-настоящему потрясающе плохое.

Дамблдор передал ему газету. Ремус открыл ее и немедленно понял, почему Дамблдор дожидался, пока он доест, прежде чем показать ему это.

Дамблдор убирал посуду, пока Ремус читал статью — пытался читать. Было тяжело улавливать смысл. Если не учитывать отвратительный стиль письма Риты Скитер — и даже возмутительную тему, сама мысль о том, что Гарриет почувствовала, увидев это, была до того беспокойна, что он почти не мог сосредоточиться.

Слава богу, что Сириуса здесь нет, — подумал предательский разум.

Статья была настолько же нелепа, насколько дурно написана:

«Профессор Хогвартса соблазнил юную чемпионку Турнира? (пишет специальный корреспондент Рита Скитер)

После своего вызывающего подозрения внедрения в ряды чемпионов Турнира Трех Волшебников мисс Поттер успешно завладела общим вниманием, обделив при этом более опытных и, вероятно, достойных ровесников. Однако, умудрившись стать чемпионкой, она, без сомнения, предугадала, что не готова к испытаниям — ни к первому, ни ко второму, ни к третьему.

— Ведьма она никчемная, — сообщает Панси Паркинсон, очаровательная веселая четверокурсница, тесно знакомая с самой юной чемпионкой. — Зато отлично умеет заставлять других работать за нее.

Источники, близкие к мисс Поттер, утверждают, что за демонстрацию безупречного выступления на первом туре ей следует благодарить незаконную помощь — причем из немыслимо неподобающего источника.

Северус Снейп, вызвавший недоумение публики своим вступлением на пост профессора Хогвартса тринадцать лет назад, вполне подходящий кандидат для непристойного соблазнения амбициозной восходящей звезды. Источники в Хогвартсе докладывают об их регулярных встречах наедине в неурочные часы. Возможно, во время полуночных прогулок по сверкающим рождественским садам или сырым коридорам подземелий эта парочка изобретает, как им превзойти остальных — план, не менее коварный, чем тот, что позволил мисс Поттер беззаконно пробраться на сам Турнир. Эта сомнительная идея, наверняка навеянная безупречным выступлением юной чемпионки, только раздразнит жадный аппетит к славе, и устоять перед ним будет невозможно. С такой значительной внутренней поддержкой преуспеет ли мисс Поттер, станет ли она титулованной чемпионкой Хогвартса? Только время покажет, возымеют ли успех ее макиавеллиевские схемы».

Ремус не помнил, когда он в последний раз настолько твердо кого-нибудь ненавидел, как сейчас Риту Скитер. Большинство людей ненавидеть почти невозможно. Как правило, обнаруживались какие-нибудь смягчающие обстоятельства, которые делали бы чистую ненависть недостижимой. Но для того, чтобы вовлечь ребенка в этот отвратительный балаган, не могло быть никаких оправданий. Достаточно плохо уже то, что в этом свете выставили Снейпа, невиновного в этом конкретно злодеянии; привлечение же Гарриет непростительно.

По крайней мере, они могли утешать себя насмешками. Эта история, пусть и возмутительная, была всего лишь сплетней с третьей страницы и достоверно ссылалась всего на один источник. Панси Паркинсон!

Он отдал газету обратно Дамблдору. Хотелось вытереть после нее руку.

— Гарриет в порядке?

— Полагаю, она держится… Хотя Поппи сказала, что встретилась с Гарриет дважды за один час.

— Что случилось?

— Надо было вылечить ей руку. Она сказала, что Гарриет разбила ее обо что-то твердое и каким-то образом обожглась. Сейчас с ней все хорошо, — добавил он.

— Простите, но я сильно сомневаюсь, что это так… Особенно если учесть, что она причиняет себе боль.

— Ты прав, — ответил Дамблдор. — Прости, пожалуйста.

Ремус покачал головой. Бедная Гарриет… что же она чувствует… даже воображение отказывало. Просто увидеть, как о тебе пишут подобное, уже неприятный шок, а уж если добавить вполне настоящие чувства в совершенно другом контексте… Боль и унижение, должно быть, невыносимы.

— От Сириуса совсем не было новостей? — спросил Дамблдор. В сложившихся обстоятельствах Ремус не знал, стоит ли считать такой вопрос сменой темы.

— Нет… Но если он увидит эту статью, то вы об этом узнаете, когда они с Северусом разнесут подземелья, — он вздохнул. — Он всегда был нерегулярен в переписке.

— А ведь день еще не закончился. Он не сразу сможет найти стаю, как думаешь?

— Они склонны скрываться от волшебников.

Дамблдор кивнул, заклинанием очистил и убрал кофейник.

— Надеюсь вскоре о нем услышать. Так или иначе, мы с тобой будем регулярно общаться в его отсутствие. Надеюсь, ты не сочтешь меня излишне грубым, но на ночь мне нужно вернуться в Хогвартс.

— Конечно. Большое спасибо, что навестили.

С прощальной улыбкой Дамблдор отбыл со своей корзиной. Ремус немного посидел в молчании, пытаясь мысленно пересечь мили замерзших пустошей, отделяющих его от Хогвартса, а затем призвал перо и пергамент.

* * *

Совесть Северуса была достаточно добра, чтобы не распространять свою странную и неуместную разборчивость на написание ужасной девчонке самого разгромного письма, на которое он был способен. Он заполнил целый свиток пергамента подробнейшими деталями своего мнения о ее интеллекте, хотя, разумеется, так его называть было невозможно, приложив развернутые определения всех слов, которые включали более двух слогов, так как не желал, чтобы хоть что-то ускользнуло от ее понимания.

Проверяя границы обета, он призвал сову и очень постарался отправить письмо. Сова добралась до конца коридора, после чего он ее оглушил и выбросил письмо в огонь. Затем он убрал рамку с пустой фотографией Лили в потайной ящик книжного шкафа и перебил все остальное стекло в своих апартаментах.

Усталый до мозга костей, он растянулся на кресле у камина, глядя, как чернеют в огне обломки часов. На осколках стекла, усыпающих пол, поблескивали отражения языков пламени.

Раз он не может ничего сказать мисс Поттер, значит, не будет. Ему придется оборвать все контакты. Это ничего ему не будет стоить — чертова девчонка лишала его покоя с тех самых пор, как Минерва неполных четыре года назад написала ей пригласительное письмо. Но если мисс Поттер решит в этом ему воспротивиться…

Оставалось только молиться, что она отыщет свой до сих пор не проявлявший себя здравый смысл и тоже станет его избегать. Очень слабо затеплилась надежда, что, возможно, статья выполнила эту работу за него.

Кстати о статьях…

Второе письмо, намного сдержаннее первого, но не менее грозное, он написал Нарциссе. Как напомнил ему этим утром Дамблдор, он ничего не мог сделать Рите Скитер после того, как она привлекла к нему столько внимания. Но это, к счастью, не означало, что он не мог попросить об услуге.

А Нарцисса была ему обязана.