Бесконечная дорога (джен)

Дни, последовавшие после выхода статьи, легче не становились, хотя к Гарриет и возвратились эмоции.

Основной из них было бешенство.

Казалось, статью прочли все в школе. Все, кроме гриффиндорцев, цитировали ее Гарриет, когда она проходила по коридорам. Показывали жесты на ту же тему, что движущиеся рисунки, появившиеся на каждой стене в туалетах и на каждой двери кабинки. Они задавали ей мерзкие вопросы и смеялись, когда она бледнела или краснела.

Без Гермионы ее, наверное, сто раз бы отчислили. Та с утра до вечера таскалась за Гарриет, лихорадочно шепча: «Не обращай внимания, не обращай внимания», — и еще (истинный ключ к успеху, величайшее свидетельство ее ума) конфисковала у Гарриет палочку и хранила при себе, выдавая только на уроках. Гарриет возмутилась бы такой наглостью, но она сама почти боялась того, что может сделать. Злость казалась живой тварью, жалящей ее из-под кожи, засевшей в горле, так что больно было дышать.

Гермиона часто брала Гарриет на длинные и тяжелые прогулки по снегу, после которых они приходили до того замерзшими, онемевшими и усталыми, что у злости не оставалось сил, чтобы вылезти. Но она восстанавливалась по ночам, пока Гарриет спала, и каждое утро таилась под кожей, все выжидая и выжидая.

Снейп тем временем делал вид, что Гарриет не существует.

Это была любимая тактика Дурслей, но Снейп, поскольку был Снейпом, был способен на недостижимое для них мастерство. Они, наверное, восхитились бы им даже несмотря на то, что он волшебник, настолько он был хорош в Игнорировании Гарриет. У Дурслей непроизвольно дергался взгляд, когда они замечали ее краем глаза; губы сжимались, когда она входила в комнату; головы быстро отворачивались, чтобы на нее не смотреть.

Снейп же… Снейп ничем не выдавал, что знает, что она сидит в классе, портит зелья, не ест то, что кладет ей на тарелку Гермиона, — что она вообще существует. Он распространял убежденность, что ее тут нет. Как будто удалил ее из своего сознания. Он даже перестал возвращать проверенные эссе (спросить, куда они деваются, она не осмеливалась).

Она как могла пыталась подражать ему и притвориться, что его нет, что они сами по себе варят и портят зелья, что давящая атмосфера — просто неотъемлемый элемент подземелий, оставшийся с тех пор, когда тут висели настоящие пыточные инструменты.

Она подозревала, что получается даже хуже, чем у Дурслей.

Игнорировать Снейпа было одновременно и самым простым, и самым сложным. Все вели себя со злобой, которой она бы в них и не заподозрила, намного хуже, чем из-за той ерунды про Турнир Трех Волшебников; но Дурсли годами ее терпеть не могли, и не стоило удивляться, обнаружив, что и кое-кто в Хогвартсе умеет так же. В самом деле (говорила она себе в темноте своего балдахина, когда сон не шел), то, что говорят слизеринцы, ничуть не хуже того, как дядя Вернон сказал, что ее родители получили по заслугам, или чем тетя Петуния, обвинявшая Лили в том, что та умерла и скинула на их семью неблагодарную уродку. Тетя Петуния уже обвиняла Снейпа в том же самом, что Гермиона продолжала стирать со стен туалетов.

Но все это не было по-настоящему связано с тем, что она чувствовала… к нему. Это только означало, что… то, что она чувствовала… для него опасно и принесет ей только горе; и то хорошее, что она время от времени чувствовала — мимолетное, но могучее — исчезло… возможно, навсегда.

Снейп был злопамятен, и она не была настолько тупой, чтобы подумать, будто это пройдет. Люди обо всем забудут, если она и Снейп будут показывать, насколько они друг другу безразличны, или просто им надоест. Но что бы ни случилось со всеми остальными, больше ни капли той своеобразной доброты, которую он ей демонстрировал, ей не дождаться.

В этом Гарриет была уверена.

Хуже всего было полное отсутствие надежды. Но ненамного лучше было письмо, пришедшее от Ремуса.

«Дорогая Гарриет, — писал он, — хотелось бы мне написать нечто такое, от чего тебе стало бы лучше. Никто и никогда не может сказать ничего хорошего. Банальности так же бесполезны, как и мудрость, и даже глубочайшее сочувствие не в силах исцелить всего. Единственная истина, которую я могу тебе предложить (бесполезная, как и любые истины), состоит в том, что это ужасное чувство, это отвратительное состояние не продлится вечно. Я знаю, что это не слишком тебе поможет, и что я сам же сказал, что не поможет, но все равно попытался помочь словами там, где слова бессильны.

Второе бесполезное утешение, которое я могу тебе дать: эта статья — наиглупейшая вещь, которую мне когда-либо приходилось заставлять себя читать. Никто, обладающий хотя бы долей здравого смысла, ее не воспримет всерьез. Знаю, что это не спасает и что люди все равно, разумеется, превращают сейчас твою жизнь в ад, и не в последнюю очередь потому, что ты не в состоянии совершить массовое убийство. Сириус на этом моменте уже бы отобрал у меня письмо и предложил тебе освоить заклинание Ланглок. Написал бы, что тебе нужно сделать хорошее такое, резкое движение палочкой, как фехтовальный выпад, и у цели прилипнет к небу язык, и она не сможет говорить.

Я очень сожалею, что с тобой так поступили. Не будем делать вид, словно это «произошло», потому что налицо преднамеренный поступок человека, который мне бесконечно ненавистен. Может быть, тебя немного утешит понимание того, что рано или поздно она обнаружит, что неразумно выбрала себе цель. Хотел бы я пожалеть ее, когда окажется, что я был прав, но это невозможно. Северус, вероятно, чем-то ее разозлил: статьи такого рода — ее излюбленный способ мести. И, тем не менее, ничто, что он сказал или сделал, не оправдывает того, что она написала — в частности, о том, что касалось не тебя.

Последнее слабое утешение, которое я не могу не добавить: ты не сделала ничего дурного. Что бы Рите Скитер ни взбрело в ее дурную голову, она ни за что не должна была втягивать в это дело тебя. Плохие события всегда становятся только хуже от того, что начинаешь себя винить. Тебе же винить себя абсолютно не за что. Когда все успокоится, твоя совесть может быть совершенно чиста.

Если захочешь написать ответ, я всегда безмерно рад получить от тебя весточку. Если пожелаешь заглянуть, поговори с Дамблдором. Что бы ты ни решила и ни надумала, я всегда глубоко буду любить тебя. Ничто этого не изменит. Ремус».

От этого письма было нелегко оправиться. Гарриет никогда не слышала, чтобы Ремус выражался так открыто, честно и с чувством. Его письма всегда были спокойными и сдержанными, как и он сам. Здесь же было и негодование, и горячее сочувствие, и сила любви — и все ради нее, но от этого не легче было сносить понимание, что он ошибается: ей было за что винить себя. Если бы она не стала преследовать Снейпа, когда он говорил ей уйти, у Риты Скитер не было бы этого повода, что бы он ни говорил. Гарриет прозакладывала бы свою Молнию, что Рита Скитер старалась нарыть на него гадостей, и кто-то (неплохим претендентом была Панси; Ремус подал хорошую идею с этим заклинанием), наверное, увидел Гарриет в подземельях и в саду и сообщил об этом.

Гермиона сказала, что все издеваются над ней больше ради развлечения, чем из-за того, что правда в это верят. Ремус, похоже, считал так же. От этого Гарриет стало легче — пусть лучше над ней смеются, чем Снейпа уволят или еще что похуже. Но никто, насколько ей было известно, с расследованием не приходил. Учителя как будто вообще не обратили на это внимания. По крайней мере, несмотря на причиненные ею неприятности, он, похоже, не попал в беду по-настоящему.

Она глядела на письмо Ремуса, перечитывала его, не вчитываясь, и чувствовала себя растерянной, смущенной, печальной и больше всего — любимой, и ей пришлось сложить его и убрать. Это было слишком больно… мучительно больно. Она не могла избавиться от мысли, что, сколько бы у нее ни было доказательств того, какое у Снейпа доброе сердце и насколько сильна его любовь к ее маме, он никогда, хоть тысяча лет пройди, не пришлет ей письмо, в котором была бы хоть капля такой же любви, как в этом — потому что он никогда ее к ней не почувствует.

* * *

Северус сам себе удивлялся.

Ярость, которую он ощутил, уразумев истину о чувствах девочки, была сильна и естественна, и он ожидал, что будет чувствовать ее много дней и даже недель спустя. Но когда проснулся на следующее утро, она, казалось, прогорела в пепел, оставив безразличие и апатию. Он выпил кофе, но не получил прилива энергии; выкурил сигарету, но потом просто поленился закурить вторую.

Может быть, дело было в обете. Паршивцы-ученики наверняка мучили ее со всем злорадством своих черных душонок и недоразвитых мозгов. Может быть, его неспособность защитить ее от их невежественной злобы высасывала его силы. Он попытался утешить себя мыслью, что, хоть он и не может ничего ей сказать, остальные вскоре наговорят столько, что окончательно заморят ее привязанность.

Остаток дня не принес перемен в настроении. Поведение остальных учителей по отношению к нему примечательно изменилось: оно было неловким, но заботливым. Практически каждый находил повод сказать ему что-нибудь вежливое или дружеское. Минерва даже в течение десяти минут поддерживала за завтраком односторонний разговор. Он не знал, о чем она говорила, — он ее не слушал, — но даже его невнимательность ее не обескуражила. Только Дамблдор вел себя с ним нормально.

Северус решил притвориться, будто девочки не существует. Он полагал, что это будет хорошей тренировкой к возвращению Темного Лорда, когда ему надо будет выражать мнения, прямо противоположные настоящим (разумеется, в том случае, если Темный Лорд не убьет его сразу). Если ему удастся притворяться, что девочки больше нет, при этом постоянно и до боли ясно ощущая ее присутствие, он опередит график.

Он провел день, не побеспокоившись об этом ни на миг и не ощутив ни малейшей искры эмоций, за исключением естественного раздражения из-за глупости своих учеников. Впрочем, к тому времени, как он разучится чувствовать последнее, он уже будет десять лет как мертв.

Ответ Нарциссы насчет его просьбы пришел через несколько часов после ужина. Он прочел его, но удовлетворение было чисто интеллектуальным.

«Мой милый Северус, — писала она, — заверяю тебя, что все мои возможности всецело в твоем распоряжении — с этого мгновения и до тех пор, пока тебя не пресытят ее мучения. Так как я вполне представляю, насколько нескоро это может произойти, дел у меня будет в достатке. Но не отчаивайся: уверяю тебя, я получу от этого небывалое наслаждение. Ее мелочная месть, ее стиль, ее самомнение — все в ней мне отвратительно. Прощения за это не будет, любезный мой, даю тебе в том свое слово. А тебе известно, насколько высоко я ценю свое великодушие».

Письмо заключалось выражением любви. С начала и до конца ни словом не были выражены ни надежда, что это неприятное дельце остудит огонек любви Драко, ни страх, что тот только разгорится. Он был чуть ли не тронут ее жертвенностью: она написала целый абзац, ни разу не упомянув о своем сыне.

Он черкнул короткий ответ — что знает, что на нее можно положиться, верит в ее силы и скрытность — и потом долго сидел, глядя в огонь. На каминной полке было пусто. Фотография Лили по-прежнему была в тайнике.

Он не стал вставать, чтобы достать ее.

* * *

К вечеру пятницы Гарриет скрывалась ото всех, даже от Гермионы. Она была не в состоянии ни с кем разговаривать. После зелий (бесконечного часа, проведенного в равных по силе злобе на Панси Паркинсон и то, какие жесты она показывала у Снейпа за спиной, и унынии от того, как Снейп каждым взглядом, словом и жестом стирал ее из реальности), она ускользнула от Гермионы и скрылась в грязном и заснеженном дворике в стороне от основной площадки. Наступила ночь; факелы зажглись, но было ужасно холодно, и всю неделю упорно шел снег, волнами укрывая булыжник. Оставаться там надолго было невозможно, но она понадеялась, что даже пять минут помогут проветрить голову — и очистят коридоры от учеников, идущих на ужин, так что она без унижений сможет сбежать в гриффиндорскую башню.

Но черт, до чего же было холодно. Она бы сотворила Гермионин огонек, но у нее не было банки.

Когда у нее занемели ноги, она решила, что если кто-нибудь только попробует что-то сделать, она врежет ему по лицу. С такими руками-ледышками она, наверное, даже этого не почувствует.

Плотнее закутавшись в плащ, она торопливо нырнула через каменную арку в прилегающий коридор — и чуть не врезалась в Трейси Дэвис.

Гарриет стало гадко. Любая из подружек Панси Паркинсон заняла прочное место в Списке Людей, Заслуживших Ланглок. Трейси начала поднимать руки… Она что, тоже хочет показать нечто вроде того, что начаровано на стенах в туалете? Но нет, она подняла ладони в жесте примирения.

— Спокойно, Поттер, — сказала она.

Гарриет попыталась молча пройти мимо, но Трейси пошла за ней.

— Слушай, Поттер, погоди. Мне надо с тобой поговорить…

— Если бы тебе правда было надо, думаю, у меня было бы такое же желание, — возразила Гарриет, — но его вообще-то нет. Отвали! — рявкнула она, так как Трейси продолжала идти следом.

— Слушай, — Трейси говорила, словно человек, старающийся сохранять спокойствие, но со странным надрывом в голосе, — я просто хочу, чтобы ты знала — мы с Дафной никак не связаны с той статьей.

Гарриет уже собиралась послать ее подальше словами пожестче, но от растерянности остановилась.

— Ты это о чем? — спросила она.

Трейси, похоже, растерялась не меньше нее.

— Мы никак с этим не связаны, — повторила она. — Мы вообще со Скитер не разговаривали.

— А вам зачем? — нетерпеливо спросила Гарриет.

Растерянность Трейси сменилась раздражением.

— Великий Салазар, Поттер, ты серьезно?

— Или говори внятно, или проваливай, — сказала Гарриет. — Чем стоять тут и тебя не понимать, я бы лучше чем другим занялась.

— Не сомневаюсь, — парировала Трейси, — я все прочла про… — она оборвала себя и снова подняла руки, и правильно сделала, потому что Гарриет была готова дать кому-нибудь в зубы даже сильнее, чем сама предполагала. — Ладно, извини… Сказала бы, что надеюсь, ты заметила, что я не слишком к Панси присоединяюсь, но раз ты не представляешь, о чем речь…

— И потому, что ты такая засранная лицемерка… — зло начала Гарриет, но тут случайно вспыхнувшее воспоминание — темные волосы, сплетающиеся со светлыми у живой изгороди — помогло ей понять. — Погоди. Это насчет тебя и Дафны. В саду…

— Заткнись! — взгляд Трейси метнулся по присыпанному снегом пустому коридору, словно ей и правда было страшно.

Гарриет прищурилась. Ей хотелось спросить, почему Трейси так переживает, но не хотелось дать ей понять, что она этого не знает. По крайней мере, было ясно, что Трейси не хочет, чтобы люди услышали про то, как она целовалась с Дафной. И она не только волновалась, что Гарриет что-нибудь расскажет, но и не хотела, чтобы Гарриет считала, будто это она и Дафна связались со Скитер… из мести?

Это, наверное, что-то слизеринское, потому что у Снейпа в голове все еще заковыристей.

— Я ничего не скажу, — бросила Гарриет. — Поверь на слово, мне это совершенно без разницы — мне и без того есть о чем волноваться. После нашего разговора я все забуду снова, до того мне пофиг. Так что можешь валить в туман.

— С радостью, — сказала Трейси и развернулась.

Она чуть не вошла в Панси Паркинсон.

Панси так удивилась, увидев их, что Гарриет поняла — она не знала, что они здесь. Но Панси быстро пришла в себя. Через миг по ее лицу расплылась гадкая улыбка.

— Ну, Поттер, — сказала она, — так вот куда ты забралась, когда Грейнджер тебя спустила со своего грязнокровьего поводка. — Лицо ее стало хитреньким, глаза заблестели. — Не привыкла подолгу тут болтаться, да? Теперь у тебя уйма времени, раз профессор Снейп тебя бросил, — она засмеялась.

Гарриет подумала о заклинании, которое дал ей Ремус. Она даже отрабатывала движение палочкой. Она подняла руку, но палочки в ней не было — куда она делась? Но она, похоже, и не собиралась проклинать Панси, потому что ее кулак уже соприкоснулся со вздернутым носом.

По руке прошел удар, но не так сильно, как от зеркала; под костяшками что-то хрупнуло. Панси взвыла и отшатнулась. Она вскинула руки к носу и в ужасе уставилась на Гарриет; через губу струйкой бежала кровь. Трейси стояла неподвижно, как приклеенная, словно окаменела.

Гарриет размяла пальцы.

— Я, — прошипела она, глядя на окровавленное лицо Панси сузившимися глазами, — сейчас тебе ВОЛОСЫ ВЫДЕРУ.

Повторять не понадобилось. Панси развернулась и рванула прочь.

Гарриет сбросила школьную сумку и погналась за ней. Панси была выше, но Гарриет — быстрее. Может, Панси это заметила, потому что она вопила во все горло, пока мчалась по коридору. Устроенный ею шум точно привлечет людей, если Гарриет не заставит ее умолкнуть.

Гарриет глядела, как развеваются волосы у Панси за спиной. Когда Панси попыталась завернуть за угол, Гарриет сгребла их в кулак. Панси снова взвизгнула — Гарриет вцепилась ей в волосы, повиснув всей своей тяжестью; Панси покачнулась, Гарриет потеряла равновесие, и обе они упали на пол.

Они рухнули на булыжник: Панси пыталась расцарапать ей лицо, а Гарриет молотила Панси, куда только могла дотянуться. Ей удалось зарядить Панси коленом в живот; Панси впилась ногтями ей в скальп. Она попыталась сорвать с Гарриет очки, выцарапать ей глаза; Гарриет схватила ее за окровавленный нос и крутанула изо всех сил. Панси испустила вопль, пронзительнее прежних…

— МИСС ПОТТЕР!

Панси оттащили, Гарриет грубо вздернули на ноги.

— Мисс Паркинсон! Что все это значит?!

Поправив очки, Гарриет подняла взгляд на белое от бешенства лицо профессора Макгонагалл. Двери Большого зала у нее за спиной были распахнуты, и за ними обнаружился океан потрясенных и возбужденных лиц — в том числе тех, кто из Дурмстранга и Бобатона, и нескольких учителей.

— Он-на меня по-о-обила-а-а, — заныла Панси, указывая на Гарриет. По лицу Панси текла кровь, капала ей на блузку, из глаз от боли лились слезы. Лицо у Гарриет щипало из-за царапин от ногтей Панси; болели все места, которыми она приложилась об пол.

— Мисс Поттер? — вопросила профессор Макгонагалл. Хватка у нее была железная.

— Ага, — заявила Гарриет, ясно видя, как все на нее пялятся. — Побила.

Профессор Макгонагалл посмотрела на нее долгим взглядом. Затем сжала губы до того, что они побелели. Продолжая удерживать обеих девочек, она сказала:

— Мы отправляемся к директору. Все остальные, — она подняла голос, — возвращайтесь к еде.

Она повела Гарриет и Панси вверх по лестнице, а Спраут и Флитвик загнали всех обратно в Большой зал.

Гарриет следила, как неохотно отступает толпа; некоторые продолжали оглядываться, вывернув шеи.

Снейпа она не видела.

Профессор Макгонагалл до того рассердилась, что ни слова не сказала ни Гарриет, ни Панси за всю дорогу до кабинета Дамблдора, даже не отругала Панси, чтобы та перестала ныть. Она резко сказала гаргулье пароль и без особой нежности затолкала девочек на вращающуюся лестницу.

Она все-таки постучалась, но открыла дверь сама прежде, чем Дамблдор успел закончить ответ. Она промаршировала внутрь, таща за собой девочек… и остановилась. Гарриет врезалась в нее, выглянула из-за ее плеча и ощутила, как провалился пол.

Она не увидела Снейпа внизу, потому что он был здесь. Он возвышался над Драко Малфоем (у которого шла носом кровь) и Роном (у которого левое ухо было трансфигурировано в зеленый лук), сложив на груди руки и глядя в точку на стене над их головами.

— Профессор Макгонагалл… добрый вечер, — произнес профессор Дамблдор. — Так. Как мне ни печально встречаться при таких обстоятельствах, полагаю, что благодаря тому, что все мы здесь собрались, дело пойдет продуктивнее. Прошу, — сказал он Гарриет и Панси, — присаживайтесь, — и сотворил удобные кресла, как у Малфоя и Рона, прямо из воздуха.

Гарриет села, не обращая внимания, как щиплет лицо и ноют костяшки рук. Было очень важно быть настолько же безразличной, насколько был к ней безразличен Снейп.

Профессор Макгонагалл встала между Гарриет и Панси, копируя положение Снейпа между мальчишками.

— Итак, — Дамблдор оглядел их четверых без злости, но с почти мрачной серьезностью, — я хотел бы обсудить проблему, которая вас сюда привела.

— Она меня ударила! — невнятно сказала Панси, и Малфой заявил то же самое.

Он указал на Рона:

— Я этому рыжему ничего не сделал, а он просто…

Рон вспыхнул от бешенства.

— Хрен там, ты отлично знаешь, что ты сделал, ты…

— Мистер Уизли! — рявкнула профессор Макгонагалл, без сомнения, чтобы тот не выражался.

Гарриет не могла не заметить, что Снейп, казалось, был от них далеко-далеко. Дамблдор был мрачен, профессор Макгонагалл — в ярости, но Снейп… ему как будто было все равно.

— Я тоже ничего не сделала, — проворчала Панси. Гарриет фыркнула, постаравшись получше выразить презрение, но промолчала.

— Мистер Малфой и мисс Паркинсон сделали свои заявления, — проговорил профессор Дамблдор. — Мисс Поттер?

Гарриет нечего было сказать. Она не собиралась повторять то, что сказала ей Панси — неважно, был в комнате Снейп или нет, хотя с ним так уж точно. Она знала, что Рон тоже не станет. А профессор Макгонагалл и профессор Дамблдор должны были знать, из-за чего они подрались. Снейп…

— Я ее побила, — сказала она, — и не жалею.

Профессор Макгонагалл издала легкий звук. На лице Панси триумф мешался с возмущением. Малфой промокнул нос платком. Дамблдор мрачно взглянул на нее поверх очков.

Снейп никак не отреагировал.

— В таком случае, — сказал Дамблдор, — я должен дать вам отработку. В Хогвартсе драки запрещены.

Гарриет кивнула, стараясь выглядеть равнодушной. Это было легко: отработка — небольшая цена за то, чтобы набить Панси морду.

— Мистер Уизли? — спросил Дамблдор.

— Я согласен на отработку, — ответил Рон. — Побить Малфоя было приятно.

Малфоя, казалось, очень поразила такая грубость.

Дамблдор строго посмотрел на Рона, и тот залился краской и опустил взгляд.

— Мне было бы очень неприятно это услышать, мистер Уизли. Профессор Снейп, можете отвести мистера Малфоя и мисс Паркинсон в лазарет. Я обсужу детали наказания мисс Поттер и мистера Уизли с их деканом.

— Директор, — коротко произнес Снейп. Один острый, как игла, взгляд — и Панси с Малфоем крадучись пошли за ним, мимоходом бросив на Рона и Гарриет сочащиеся ненавистью взгляды.

Как только дверь за ними закрылась, профессор Макгонагалл разразилась впечатляющей отповедью:

— Мне стыдно, — говорила она, — глубоко стыдно за вас обоих. Драться — это само по себе плохо, но так злорадствовать на глазах у своих преподавателей!

— Простите, профессор, — Рон поднял голову, — но Малфой заслужил.

— Могу предположить, что он сказал, — резко ответила профессор Макгонагалл, — но я надеялась, что вам и мисс Поттер хватит ума отнестись как подобает к тому, что вы слышите из его уст. И мистер Малфой, и мисс Паркинсон вас подстрекали, заставляли вас пойти на поводу у злости, но вы должны были понимать, что не стоит обращать на них внимание! Они не заслуживают такой любезности, как любое разумное противостояние, и уж точно не в этом вопросе! Словами не передать, как я глубоко разочарована, что каждый из вас, и уж тем более — оба вы опустились до того, чтобы отплатить за их нелепости искренней злостью!

Гарриет и Рон вылупились на нее. Даже Дамблдор казался удивленным. Лицо профессора Макгонагалл изменилось. Возможно, вид их пораженных лиц помог ей осознать, что именно она говорит, потому что она сердито посмотрела на них троих и сурово произнесла:

— Профессор Дамблдор, каково будет их наказание?

— А… — он моргнул. — Для работы снаружи слишком холодно, но наградам никогда не повредит чистка.

— Хорошая, продолжительная чистка, — профессор Макгонагалл сверкнула очками. — Предполагающая несколько длительных подходов?

— Полагаю, это скажется благотворно. Мистер Филч, — добавил он, заставив Рона вздрогнуть, — без сомнения, найдет еще несколько дел, требующих особого внимания. Профессор Макгонагалл, не попросите ли у него список?

— Охотно, — она пробуравила Гарриет и Рона взглядом. — И привлеку его внимание к деталям.

— Спасибо, профессор. Профессор Макгонагалл сообщит о датах и времени, — обратился он к Гарриет и Рону.

— В самое ближайшее время, — мрачно добавила она.

— Да, мэм, — пробормотали они.

Гарриет и Рон в молчании съехали по вращающейся лестнице. Только когда дверь скрипнула, вернувшись у них за спиной на место, они переглянулись. Затем выражение лица Макгонагалл, разбитые носы Панси и Малфоя, их двуликое возмущение и их с Роном полное отсутствие вины вдруг показались Гарриет смешнее всего, что она могла припомнить за очень долгое время.

Рон улыбнулся. Она тоже улыбнулась. И неожиданно они рассмеялись, расхохотались до того, что согнулись пополам и ухватились друг за друга, чтобы не упасть лицом в пол.

— Видала его лицо? — завывал Рон.

— Ты бы слышал, как она верещала на бегу! — стонала Гарриет.

— Ты за ней гналась?

— Она орала всю дорогу…

Гарриет сняла очки и вытерла слезящиеся глаза. Лицо и живот болели, и что-то еще, более значительное — душа. Но ей не хотелось пока об этом думать.

В итоге она села, прислонившись спиной к гаргулье, а Рон развалился рядом.

— Мерлин… — он тоже вытирал глаза. — Я думал, уж точно отчислят. Когда ты вошла, я подумал: «Это конец, но зато хотя бы вместе», — а потом ты сказала, что тебе все равно, что ты ее побила, а я понял, что и сам в жизни бы такого не упустил.

Гарриет улыбнулась. Она знала, что то, что они сделали, нехорошо, что им, наверное, надо сильнее из-за этого переживать… но пока она гналась за Панси по коридору, все мерзкие, тошнотворные, злые и виноватые чувства в ее душе были забыты. Она сильно боялась, что стукнет Панси меньше раз, чем нужно, чтобы эти чувства на время прекратились.

— И нас поймали Снейп и Макгонагалл, и нас не вышвырнули, — говорил Рон, и ее сердце сжалось при звуке его имени. — В это мне, пожалуй, трудней всего поверить.

— Что случилось у вас с Малфоем? — спросила она, пытаясь притвориться, что просто по-дружески интересуется и что ей вовсе не надо услышать про Снейпа и то, что он делал.

Рон помрачнел.

— Снейп поймал меня с этим самодовольным хмырем, когда мы катались по полу, вцепившись друг другу в волосы… я его еще укусить пытался. Я думал, он точно меня на месте прикончит — Снейп, в смысле, Малфой вообще никакущий, — но он только посмотрел на нас, как на слизняков, и сказал идти за ним. Я не посмел сказать нет. Он стал… страшнее обычного, знаешь, после… после.

Он смущенно уставился на свои коленки. Гарриет ничего не ответила. Душе снова было больно — поднывало так, что было ясно: чем больше она будет об этом думать, тем сильнее будет становиться боль.

Она встала на ноги. Рон — тоже, провел рукой по волосам, отчего стало только хуже.

— Слушай, — вдруг сказал он, — я…

Гарриет поняла, что он собирается извиниться за все, что случилось на балу, и вдруг обнаружила, что слушать об этом будет невыносимо.

— Забудь, — сказала она.

Рон закрыл рот, онемев от растерянности.

— Забудь?

— Оба можем забыть, — добавила она, вспомнив, что не только он повел себя плохо.

Они смотрели друг на друга в молчании. Сердце у нее колотилось: вдруг скажет нет?

Он сказал:

— Да запросто. Но вот чего мне не забыть, — серьезно сказал он, — так это то, что я не поужинал из-за того, что бил Малфою его самодовольную рожу.

Она улыбнулась — широко, прямо до боли.

— На кухню?

— Ага, — он улыбнулся в ответ.

Они пошли по коридору в дружеском молчании. В конце коридора Рон поднял гобелен, скрывающий пустой участок стены, ведущей на потайную лестницу. Они прошли сквозь камни, вниз по освещенной факелами лестнице, и Гарриет поняла, что они избегают основных коридоров, где могут столкнуться с теми, кто стал бы над ней насмехаться. Ее сердце наполнилось счастьем и сожалением, и от этого напряжение горе на миг ослабло.

— Рон… ты в курсе, что у тебя ухо трансфигурировано в лук?

— Так и думал, что со слухом что-то не то, — ответил он, довольный, что вопрос разъяснился. Он поднял руку и потянул за зелень, торчащую сбоку из головы. — Сходим к Помфри… но после ужина. У этих эльфов сегодня мясной пирог.

* * *

Северус избавился от Панси Паркинсон и Драко, предоставив их терпению Помфри и приказав им отчитаться у него в кабинете, когда им вернут кровь в их (тупые) головы, и ушел прежде, чем мог поддаться соблазну их придушить. Снять с них баллы он не мог: Уизли и девочка явно были зачинщиками драки, хотя Паркинсон и Драко их спровоцировали. Ему надо было разобраться с этим аккуратно, чтобы не возникло даже тени подозрений о его истинных мотивах.

Он не сомневался, что глупые ученики подчинятся его приказу и придут, и так и произошло. Выглядели они угрюмо, но встревоженно. Они знали, что он не запрещает драки до тех пор, пока ему не приходится вмешаться. Но если уж приходилось…

— Сядьте, — холодно сказал он. Вид Драко и Уизли, колотящих друг друга, зажег в нем искру бешенства — первая эмоция, испытанная им с тех пор, как чувства умерли в ночь понедельника, пока он спал. Даже сейчас при взгляде на волосы Драко он ощущал, как возвращается огонь.

— Сэр… — произнес Драко.

— Можете молчать, мистер Малфой. У вас и мисс Паркинсон была возможность выговориться в кабинете директора. Я уверен, вы сказали более чем достаточно Поттер и Уизли. — Их тревога возросла. — Я могу даже предположить, о чем шла речь.

В глаза ему они не смотрели.

— Сэр… — пробормотала Паркинсон.

— Молчать, — Северус силился удержать себя в руках. Ему пока нельзя было срываться. Его положение к возвращению Темного Лорда и без того будет ненадежно, даже если он не станет непредсказуем и не начнет срываться на собственном факультете (подобного с ним не происходило ни разу с тех пор, как он стал деканом). Ему следовало сохранить контроль над собой. Внезапные приступы ярости позволят заподозрить, что он взвинчен, как Каркаров. Они будут выглядеть виновными.

— Я никого не удерживаю от того, чтобы подразнить гриффиндорцев, — это было правдой, пока не доходило дело до одной из них. — Особенно гриффиндорцев. Но вы должны сознавать, что любое упоминание о некотором вопросе касается меня в той же мере, что и Поттер. Оно касается меня даже в худшей степени. Если начнут расследование, вы думаете, станут обвинять ее? Позвольте мне вас поправить. Не станут.

— Но сэр, — неуверенно произнес Драко, — это же шутка. Все знают, что Скитер все сочинила…

— Рад, что дал вам повод для веселья, — как можно холоднее ответил Северус, отметив, что Драко совершенно во все это не поверил и не знает, кто доносчик. Он был настолько плохим лжецом, что не мог блефовать.

Кто же рассказал? Лицо Паркинсон тоже не выражало ни вины, ни понимания. Впрочем, только очень своеобразный слизеринец донес бы на своего декана. Это можно было бы ожидать от членов других факультетов, но единственной не-слизеринкой, прокравшейся в подземелья, была дочь Лили.

— Продолжайте провоцировать Поттер и Уизли, — сказал Северус, — и любого другого встречного гриффиндорца, особенно сейчас, пока они уязвимы. Однако найдите любые другие поводы, кроме этой мерзкой статьи. Свободны.

Он подождал, пока они уйдут дальше по коридору, прежде чем подняться из-за стола. Он прошелся по комнате раз, другой, затем взял горсть летучего пороха и вернулся в кабинет Дамблдора.

К счастью, директор был один. Он с грустным видом гладил Фоукса — и удивился, увидев, что на его коврик стряхивает пепел Северус.

— Северус? Чем обязан?

Северус представил себе девочку, сидящую в сотворенном кресле: все лицо исцарапано, выражение уязвленное, но гордое. Ожесточение нескольких последних дней рассыпалось, развалилась на куски, оставив темную сердцевину посреди чего-то яркого и сияющего. Воспоминание об этом порождало чувство, почти похожее на страх.

— Вам не понравилось ее поведение, — сказал он Дамблдору, — ее безразличие к тому, что она отлупила эту гнусную поганку, Панси Паркинсон. Скажите же, что нет.

— Нет, — Дамблдор смотрел с пусть и мрачным, но все-таки любопытством. — Могу я тебе признаться, что тревожусь за нее? Я полагаю, что момент, когда произошла эта мерзкая история, для Гарриет крайне неподходящий. Она сейчас уязвима в том плане, что урон может стать непоправим — урон для ее души.

— Да, — рассеянно ответил Северус. Так вот откуда это чувство — это беспокойство, утрата власти над собой? «Любой вред» — инструкция, которую предоставили интерпретировать его совести… Он знал, какой урон может причинить поглотившая сердце ожесточенность, о, хорошо знал. — Ей надо… с кем-нибудь поговорить. Так продолжаться не может. Ей так больше нельзя.

— Полностью поддерживаю, — взгляд Дамблдора стал оценивающим. — И полагаю, что, хоть тебе и не понравится это услышать, ты — самый подходящий человек для того, чтобы ей помочь.

— Я? — Северус не знал, как к этому отнестись — с возмущением или с отвращением.

Рука Дамблдора замерла на ярких перьях Фоукса.

— Чувства Гарриет…

— Являются корнем проблемы! Можете и дальше болтать, что она обнаружила во мне нечто хорошее, но гораздо проще там обнаружить то, чем ни один разумный и достойный человек не посмеет восхититься. Ее чувства ко… — он не смог себя заставить это произнести. — Это дополнительный признак того, что с ней что-то не так.

— Не могу с тобой в этом согласиться, — заявил Дамблдор и поднял руку, предвосхищая возражения, — но я тебя понял. Если позволишь, приведу иное толкование… Мне искренне неприятно об этом говорить, дорогой мой мальчик, но то, как вы с Сириусом друг к другу относитесь — не лучший пример для молодежи. Гарриет вы оба… дороги. То, что она не стала выбирать между вами или относиться с неприязнью из-за того, что вы так явно и ожесточенно воюете с друг другом, свидетельствует о силе ее души.

Северус был бы совершенно счастлив, если бы мисс Поттер начала бы относиться к Сириусу Блэку с неприязнью отныне и впредь, но понимал, что рассчитывать на это не стоит — не на это ли намекал Дамблдор?

— Однако, — продолжил Дамблдор, — боюсь, что она, продолжая любить вас обоих, — он проигнорировал то, как Северус всем телом содрогнулся от ужаса, — возьмет в привычку на многое закрывать глаза. Сложно относиться к кому-то с глубоким и ревностным уважением, если приходится осуждать некоторые стороны его поведения. Великодушие — истинное великодушие, не слепота — суть трудный плод тяжкой мудрости.

— Хотите сказать, что наша с Блэком ненависть друг другу делает проще ненависть для нее? — он не понимал, надо ли отмахнуться от этой мысли или устыдиться, и это его удивило. Он никогда не сдерживал свою ненависть к кому бы то ни было. Ненависть была удобна, временами — даже разумна. Блэк точно до последнего грана заслужил всю злобу, что была у Северуса в душе. Она не нравилась ему только в мисс Поттер, которая… которая.

Была выше этого.

— Когда мы любим кого-то, то становимся все сильнее на них похожи, — очень тихо произнес Дамблдор. — Если мы обнаруживаем, что любим тех, кто творит вещи, которые мы не можем одобрить… которые не можем полюбить… мы либо учимся сопротивляться их влиянию, либо отгораживаемся от них.

Северус ощутил глубокое, муторное биение сожаления и отчаяния. Лицо Лили вспыхнуло в его сознании; когда она от него отвернулась, в чертах, которые так долго были ему дороги, отражалось презрение. С чем-то похожим на панику он вспомнил лицо ее дочери этим вечером. Оно было другим.

Его это не утешило, потому что он не понимал, что это значит.

— Я не думаю, что Гарриет отгородится от тебя и Сириуса, — продолжил Дамблдор. — Знаю, что теперь тебе надо быть осторожнее, что природа твоей близости с Гарриет должна измениться, потому что так всегда бывает. Но твоя к ней привязанность — и, что бы ты ни говорил, Северус, я знаю, что не только из-за обещания ты будешь убит горем, если с ней что-то произойдет — и любовь к ней Сириуса, какого бы низкого ты о ней ни был мнения… она сможет и дальше обладать и тем, и другим одновременно. До бедной девочки и так мало кому есть дело, и это одиночество. Нет одиночества полнее.

И Северус это понял — так же полно, как понимал цену ожесточения.

— Блэка здесь даже нет, — сказал он, спасаясь отвлечением. — Ушел снюхиваться с оборотнями.

— Это может стать подходящим временем, чтобы начать учиться, — вздохнул Дамблдор. — Пока нет провокаций. Хорошим началом будет немного доброты к Ремусу.

Тут Северус вспыхнул с небывалой силой:

— Он утаил информацию о Блэке, это могло ее убить!

— Тебе надо научиться оставлять это в прошлом, — серьезно заметил Дамблдор. — Без сомнений, Северус. Надо.

Северус не удостоил эту глупость ответа. Дамблдор посмотрел на него долгим, изучающим взглядом, а затем с глубоким вздохом и ужасающим сочувствием произнес:

— Том убил Лили. — Он протянул к Северусу руку, но, отделенный длиной кабинета, не дотянулся. — Тебе придется смотреть ему в лицо и терпеть его общество, лгать ему, лгать им всем, зная об этом… Я не могу представить, насколько это тяжело, сколько уйдет на это сил, чего это тебе будет стоить.

Северус не сказал Дамблдору правды: что он сможет это вынести, потому что ненавидит себя сильнее, чем их всех. Он никогда не говорил об этом Дамблдору, потому что у него было странное подозрение, что того это огорчит и сделает невыносимым.

— Но я знаю, что ты как-то это вынесешь, — Дамблдора эта мысль как будто не радовала, хотя с чего бы? Сила Северуса станет спасением для нее. — Я знаю, что ради Гарриет ты это вынесешь. Разве ты не вынесешь немного доброты к Ремусу, немного снисхождения к Сириусу — ради ее блага?

— Это другое, — голос охрип от чувства; он понадеялся, что Дамблдор сочтет его отвращением. — Темный Лорд не потребует от меня доброты. Он потребует жестокости. Вам известно, насколько это для меня легко.

Дамблдор молчал. Северус постарался привести в порядок мысли, чтобы надежно убедить Дамблдора, что он сам должен поговорить с мисс Поттер, утвердить ее в абсолютной необходимости разрыва с Северусом и полного и здорового признания всех качеств, которые делают его глубоко испорченной личностью. Старик уже был близок к тому, чтобы это осознать. То, что Северус только что сказал, наверняка должно было ему об этом напомнить. Его рассудок попытался проигнорировать тот факт, что Дамблдор продолжал держать его на должности профессора вопреки ежедневным напоминаниям.

— По меньшей мере, мы пришли к согласию, — внезапно произнес Дамблдор, — что Гарриет нельзя продолжать идти этой дорогой. Перед нами стоит выбор: либо объяснить ей это словами, либо делом. Но делать это только тебе.

Надежды Северуса умерли.

— Я не подхожу…

— Что бы ты еще ни думал, ты вынужден признать, что девушка, если она влюблена, — рука Северуса невольным взмахом сбила с каминной полки Дамблдора фарфорового единорога, — непоколебимо верит в то, что ее избранник хороший. Если я скажу Гарриет, что ей не следует во всем тебе подражать, я укреплю ее чувства, а не разрушу их. Она поднимется на твою защиту.

А она упряма. Господи, до чего же она упряма.

— Она никогда меня не слушает. Что же до поступков, она видела их ежедневно. Она сидела у меня на уроках три, почти четыре года!

— Я говорю не о том, чтобы избавить Гарриет от ее чувств к тебе, Северус, на это никто не способен. Я говорю о том, чтобы показать ей, что не следует использовать некоторые аспекты твоего поведения как пример для подражания.

— Если я внезапно стану добр с Люпином, это только уменьшит вероятность того, что я начну вызывать у нее отвращение!

— Верно. Гарриет гораздо отзывчивей к доброте, чем к дурному обращению. Одного она ожидает. Другого же…

Когда разговор зашел об этом, Северусу захотелось убить Дурслей; отчасти потому, что это ужаснет Гарриет и отдалит. Она, может быть, и будет благодарна тому, кто помучает для нее ее отвратительных родственников, но точно уж отшатнется, если он их убьет.

— Однако, — сказал Дамблдор, — это решит проблему с той небольшой склонностью к тьме, которая нам обоим не нравится. Тебе известно мое мнение, что Гарриет нуждается в любви для того, чтобы вынести предстоящее. Ей не нужно ненавидеть. Ненависть слишком легко сведет ее по той дороге, где она утратит не только направление. Ненависть Волдеморт знает, он понимает ее. Он не знает любви. И любовь уже спасала Гарриет прежде — любовь, которую чувствовали к ней. Любовь же, которую она ощущает сама, или сможет ощутить, будет в грядущем ее величайшим оружием. Если ты доверял мне прежде, Северус, умоляю, поверь и теперь. Нельзя позволять Гарриет запустить тьму в свою душу, ту тьму, что всем нам предстоит. Надо поощрить ее любовь.

И благодаря обету — возможно, даже без его помощи — Северус понял, что тот прав. Гарриет недопустимо стать таким же, как он. Он предотвратит это, чего бы то ни стоило. Хорошее в ней нужно защитить. Хоть он и не мог примириться с тем, в какой форме оно выразилось по отношению к нему, он знал, что она может и будет любить крепко. Грейнджер, Уизли, — всех Уизли, — Люпина, Блэка — он без слов знал, что она их любит.

Лили умерла, чтобы спасти ее. Лили предоставила свидетельство любви настолько могущественной, что та преодолела зло. Он уже однажды пообещал в этом самом кабинете этому самому человеку чтить жертву Лили; он пообещал снова тем, кого ненавидел, защищать благополучие Гарриет.

Ему нужно сдержать обещания.