Кукушкины дети (джен)

— Люблю мяту, — сипло после долгого молчания говорит усталый, почти хмельной от этой усталости Луччи, вертя в пальцах маленький листок, — жить без неё не могу, а Йозеф говорит, что не закупил, подлец. Она же такая вкусная, — и жуёт зелень. — Почему все пьют чай с лимоном? Нет ничего лучше кошачьей мяты.

— Дело вкуса, Роб. — Бруно моет стаканы в лохани с тёплой мыльной водой — никогда не любил мытьё посуды, но теперь это превращается в тягучую, слишком уж мирную рутину. Белая жидкая пена щекотно стекает с загорелых локтей. — Тебе ли не знать?

— Наверное.

— Шибко болтливый сегодня. Узнал в артели чего?

Луччи хмуреет, глядя одновременно растерянно, сердито и почти нежно — это непривычно: глаза у него обычно бархатно-чёрные и непрошибаемо немые, вспыхивающие только в моменты потасовок, или же когда он, сжимая пистолет, твёрдо и уверенно целится, — вздыхает, подтягивает штаны и, придвинув ногой тяжёлый деревянный стул, бесцеремонно валится на стойку, уткнувшись небритым подбородком в локоть.

— Налей мне.

— М? Ты же непьющий.

— Налей! — с угрожающим нажимом повторяет Луччи, по-кошачьи щуря глаза. — А то арестую именем Пинкертона.

— Ого! За что?

— За то, что рядом с тобой хочется нарушать наш уговор и слишком много болтать. Язык-то короткий. — Пальцы укоризненно и дробно простукивают по стойке кривую морзянку.

— Какой ты грозный.

— Так где мой вискарь, господин бармен?

Пожав плечами, Бруно не глядя — успел наловчиться за два месяца — наливает полстакана горького виски.

— Что такого случилось?

— Смешное. У меня есть дети. — Луччи выпивает почти залпом и без раздумий красноречиво качает рукой с зажатым стаканом. — Парочка детёнышей. Прикинь?

Бруно чувствует, что его бровь сливается с краем лба.

— Ты — и дети? Гонишь!

— Я вообще-то сам охренел. — Луччи пялится на струю виски абсолютно невидяще. — Отдохнул в молодости, называется. Двойняшки-пацаны. Кантуются с матерью на моей городской квартире.

— Разрешил им остаться, выходит?

— Угу.

— Большие? — Бруно подпирает голову кулаком, оперевшись на стойку напротив; он знает отношение коллеги к тихому очагу в достаточной мере — Роберт Луччи абсолютно не семейный и тем более не домашний человек, забывающий иной раз прилично поесть. Да и кто вообще в компании агентурных ворон мог бы завести семью? Может, Каку? Да чёрт его разберёт. Такие, как этот рыжий дылда с поцелуями весны на щеках и длинном носу, частенько с годами только становятся злее.

— Я, по-твоему, в детях разбираюсь? Где-то вот такие, — неуверенно показывает Луччи ребром ладони. — Это пять лет или сколько?

— Будем считать, что пять. Не страшно.

— Не страшно?! Она написала, что в декабре будет третий! — почти воет тот, допивая последний глоток, и, треснув стаканом об стойку, неловко выворачивает из кармана штанов что-то скомканное и, встав, с какой-то первобытной злостью швыряет в Бруно. — Посмотри-ка, что в пакете с письмами и формой отчёта прислал этот мудак. Глянь!

Бруно хмыкает, схватив кинутое на лету, разворачивает мятую бумажку, больше похожую на записку из блокнота, и честно старается не заржать.

«Моё уважение! Ну что, спасти тебя и выдавать премию хорошими предохранителями?»

Задавить улыбку не получается.

— Юморист херов. — Сунув большие пальцы под подтяжки, Луччи шастает вперёд-назад перед стойкой, непривычно живо корча недовольные гримасы. — Убить мало. Гондон.

— Не дуйся, морщины залягут.

— И ты туда же, предатель.

Бруно оперативно подливает в виски настойку из мяты.

— Выпей и не бузи. Думаю, ребёнок начнёт уже читать, пока раскопаемся.

— Я очень надеюсь. — Смуглые пальцы, уже огрубевшие от недолгой работы с долотом и деревянной резьбой, рассеянно перебирают по стакану; Бруно, рассеянно посмотрев на это, протирает вымытую посуду, придирчиво расставляя стаканы и кружки. В его маленьком баре, его — пускай временно — личном и ничьём больше, всегда должно быть чисто, светло и уютно. — Бруно, я же вообще не хотел детей. Никогда. Лишний груз, орёт, хочет жрать. Да и когда его растить-то, ребёнка? Он забудет, как отец вообще выглядит.

— Не с нашей работой…

— Если б я хотел семью, так попросил бы жену родить девочку.

— Чего так?

— Не знаю, — Луччи не смотрит в глаза, — просто так. Девочки, они славные.

Агент молчит минуту или две, задержав взгляд на исколотой булавками доске заметок, а потом, щёлкнув одной подтяжкой об грудь, чешет переносицу.

— Знаешь, мои дети…

— М?

— Они смешные. Вроде котят. Такие же чёрные, как я. И вовсе не в мамашу.

— А мать твоих детёнышей, — Бруно ставит на недавно выкрашенную в зелёный полку последний стакан, — она какова?

— Юханна хорошая, — просто говорит Луччи и, вернувшись за стойку, пьёт уже медленно, глядя спокойно и мирно куда-то вдаль. — Да. Очень хорошая.