Кукушкины дети (джен)

Калифа Ибсен — наполовину сирота.

— Раско, так у тебя мальчишка или девка?

Маму Калифа не очень хорошо помнит — да и что там упомнится, когда та не вернулась с работы однажды, оставив на соседку дочь, когда ей лет пять было? Только просвечивает в памяти: мать подхватывает на руки и поднимает высоко, и сама смеётся чуть ли не громче. И у неё тяжёлые светлые волосы с карамельным отливом в пшеницу. Такие же, как и у Калифы.

— Я с твоей мамой ходил на задания, как старший, когда её из другого отдела к нам перевели. Часто ходил, — рассказывает однажды отец, закурив у камина, и улыбается немного: под глазами пролегают морщинки. — Мужа и жену изображали, так проще было. А потом взял, да и влюбился по-настоящему. Вот так ты и родилась.

Какие у отца волосы, сложно сказать: он с молодости совсем седой. Приложило как-то взрывом, оглушило на неделю и весь цвет с головы выпило, до последней пряди. Раско Ибсен высокий — задевает косяк, — осанистый и совсем уже не молодой, ходит не быстро, по профессиональной привычке тихо, хромая немного — пуля в жиле пополам с гибелью красавицы жены, тоже «пинка», окончательно оборвала работу, и нос у него острый тоже.

Калифа не печалится — ей и отца хватает. Когда мама не вернулась после задания, она поплакала, отвлеклась на игрушки и потом уснула, соседка Ингва всё что-то звонила, вздыхала и вытирала слёзы, — а потом вышла и через полчаса вернулась с отцом, разбудила, велела собираться и в последний раз шапку поправить помогла. А отец взял дочь на руки, через неделю перевёз с чемоданами в тихий пригород, навесил железную кованую калитку и отвёл Калифу к цирюльнику.

— Острижёте? Мне чесать несподручно, рука больная, а она мала ещё.

— Девочка же. — Цирюльник, лысеющий полный бюргер, не без сожаления развязывает плохо повязанную ленту, а Калифа молчит и круглыми глазами рассматривает блестящие инструменты. Интересно-то как. — Да и волосы вон какие красивые.

— Все дети одинаково по деревьям лазают. Захочет, так вырастет и отрастит. Держать не буду.

Жалко Калифе локонов было сначала, а потом привыкла — зато шее и ушам прохладно. А про платья само собой как-то забылось: в шортах бегать и прыгать куда удобнее.

— Бойкая у вас девчушка, Раско. Может, и красавицей вырастет.

Ибсены живут тихо — никто здесь ни сном, ни духом о тридцатилетней работе Раско в небезызвестном детективном агентстве Пинкертона; для всех соседей — семья как семья, не особенно, кажется, в прошлом счастливая, немолодой вдовый отец, часто с тростью из-за хромоты, и поздняя бойкая дочка, худенькая, очень похожая на него и остриженная под мальчишку. Отец получает хорошую пенсию по инвалидности на службе, разводит цветы и иногда ходит на почту — пообщаться и помочь с сортировкой, а после этого всегда встречает дочь у муниципальной маленькой школы и несёт её домой на плечах. Обычная семья.

Только Калифе иногда скучновато, когда отец по выходным спит до полудня.

* * *

Калифа звонко чихает от пушистого шарфа и боли в горле, близоруко — семейная слабость — щурится на солнце, тайком ослабляет повязку: что за дурость, в шарф горло заматывать весной, — и вытягивает ноги со ступенек холодного крыльца: скучно.

Калифе почти восемь лет, и она впервые заболела, да так, что папа полночи бегал то развести в кипячёной воде лекарство, то заварить траву, а потом утром позвал-таки фельдшера (невелика задача, тот и живёт недалеко) и, узнав про простуду, поставил ультиматум. «В школу не пойдёшь. Ни сегодня, ни завтра, ни вовсе до воскресенья».

Вроде и хорошо, что дома можно побыть, только тоскливо, хоть плачь. Есть не хочется, играть наскучило, книжки из библиотеки уже прочитаны, а на улицу — только вот так вот выходи, никак иначе.

А пойдёшь домой, так отец отправит спать. Надоело.

Калифа зевает во весь рот.

— Ну и какого чёрта здесь нет никакого транспорта и номеров?! Твою мать, что за дыра! — Кто-то с явной злостью пинает калитку и тут же вскрикивает. — Ауч!

Девочка вскакивает и настороженно смотрит в сторону шума: к калитке с абсолютно хозяйским видом, не глядя в сторону дверей, прислоняется какой-то чужой лохматый тип в чёрном пальто и вытягивает зубами сигарету из пачки.

Калифа никого не боится.

— Пошёл вон!

— Э?

Чужак, бледный и наглый, явно не особо выспавшийся, с расстёгнутым воротом пальто, незажжённой сигаретой во рту и дорожной сумкой через плечо, прячет начатую пачку в карман и с наигранным удивлением смотрит на маленького охранника поверх ограды.

— О, привет. Конфет не дам.

Калифа упрямо подходит ещё ближе — так, чтоб на всякий случай успеть отбежать или заорать — и безуспешно пытается пнуть чужого человека сквозь прутья калитки под колено.

— Эй, потише! Даже не курю, малолетка!

— Нельзя калитку пинать!

— Да завались уже! — Незваный прохожий уже явно на взводе. — Я родственника ищу!

— У папы никого нет. Только я. Пошёл вон!

— Что за шум?

Калифа радостно оглядывается и, успев показать сопернику язык, в одну или две секунды молнией оказывается в обнимку с ногой папы и торжествующе задирает подбородок — лишь затем, чтобы потом озадаченно хлопать глазами.

Чужак, сунув руки в карманы и заметно ссутулясь, прямо смотрит на отца, а тот — на него с абсолютно идентичным жестом рук, но держится прямо и разглядывает с явным интересом, и, судя по беззвучно чему-то сказанному, пробует на вкус какое-то невысказанное слово.

— Куда летит чёрный голубь? — хрипло спрашивает пришедший, щуря серые глаза.

— На север к проливу, — отвечает отец без раздумий и треплет дочь по голове. — Добрый день, Спандам.

— Здравствуйте, Раско. — Гость — кажется, теперь он находится именно в этом разряде — обвиняюще тычет в сторону Калифы: сбитая с толку, та отвлекается на его кожаные перчатки. «Хочу такие, когда вырасту». — Ваш шкет, чтоб вы знали, ведёт себя дико!

— Хорошо, но это девочка…

— Э-э?

— И номер дома, если что, на боковой стороне стены. Очки закажи.

— А вы уверены, — видно, этот вопрос с явной издёвкой интересует сильнее остального, — что это девочка?

Калифа обиженно дуется, а отец смеётся даже, отцепляет дочку от себя и, сняв с крючка ключи, отпирает калитку, впуская его во двор.

— Точно, точно. Калифа, поставь-ка чайник!

— И буду рад, если у вас найдётся пожрать, — бросает тот, снимая сумку с плеча.

Девочка успевает рассмотреть: Спандам ростом немногим выше плеча папы. И совсем молодой.

Вечером, когда темнеет, отец отправляет её спать рано, даже не дав посмотреть прогноз погоды за новостями, а Калифа не особо противится — ничего страшного, можно будет послушать утром по радио, но украдкой заглядывает на кухню, когда бежит за полотенцем и умываться: молодой неласковый гость разглядывает занавески, разок прикладывается к фляге и без пальто и тяжёлых ботинок выглядит в свете кухонной лампы ещё худее и бледнее, а правый локоть в сгибе у него перевязан.

Через стену кухонные разговоры — долгие, уже за окном погас на углу старинный газовый фонарь — слышны не больно хорошо, да и девочка не особо вслушивается, рассеянно считая по привычке чёрных баранов: кажется, отец разговаривает с чужаком о своей старой работе и каких-то взрослых делах, и, судя по запаху, кто-то из них курит — явно не папа, у него не такой ядрёный и наверняка не особо дорогой табак, — а пару раз гость повышает голос — нервничает, и тогда отец говорит спокойнее и чуть тише прежнего.

И только одно Калифа слышит отчётливо — неожиданно для самой себя.

— Старик Спандайн скоро окончательно подаёт в отставку. — Что это за старик, девочка не знает.

— Туда и дорога. Может, вспомнит, каково это — говорить с нормальными людьми.

— Всё ещё не общаешься с ним? Он всё-таки твой отец.

— Издеваешься? После того, как он меня бил? Да пошёл он… — И — особенно резко слышится — молодой гость сплёвывает грязное уличное ругательство.

Они говорят ещё о чём-то, а Калифа, забыв про барашков, лежит, свернувшись клубком под пуховым одеялом, молча смотрит в стену и слышит в голове эти фразы — снова, снова и снова: как так можно, чтоб не любить отца, искренне удивляется девочка. Ответа не находится, и сон накрывает, укутывает и тянет далеко-далеко, в уютную тёплую бездну.

Наутро Калифа просыпается поздно: за окном проглядывает скупое весеннее солнце, в доме тихо, а на кухне, ещё хранящей чужое тепло и запах сигарет, отец ест бутерброды и читает газету.

— Папа, а кто был дядя? — Калифа ловко ворует один и, чуть не пролив молоко, залезает на стул с ногами.

— Да так. — Отец, судя по задумчивому взгляду, не особенно вчитывается в длинную, наверняка нудную статью. — По работе, из соседнего отдела. Переночевать остановился, а рано утром ушёл. Ты спала ещё.

— Ух.

Девочка молча жуёт бутерброд с солоноватым мягким сыром, роняя крошки на стол, пока не просыпается окончательно и не вспоминает вчерашний, припрятанный получше вопрос.

— Папа, а почему он был такой бледный?

Отец, не снимая привычных очков в металлической оправе, устало трёт тонкими пальцами глаза под стёклами.

— Болеет он, доченька. Анемия.

* * *

Калифа уже на второй-третий его визит делает вывод: Спандам не бог весть хороший помощник — всякий раз, когда девочка пинками загоняет его помочь резать в сушку мелкие бледные яблоки, умудряется громко что-то ей доказывать или порезать себе палец — и совершенно невыносимый собеседник, но на удивление удобный сосед. Он прилежно моет посуду, никогда не шумит ночью — максимум может вписаться лбом в дверь, когда ползёт на кухню попить, — и редко заставляет беспокоиться о себе. Раско только встаёт за молочным чаем, а гость, уже в пальто и ботинках, сидит на сумке, ест бутерброд и молча ждёт, когда хозяин дома отопрёт дверь — чтобы, так и не попрощавшись с его дочерью до следующего визита, сорваться незнамо на сколько, невесть в какой омут.

Спандам Грейджой из агентства Пинкертона для маленькой семьи Ибсен — непонятно кто, неуклюжее громкое отклонение в привычной размеренной жизни; он появляется редко, ест что попало, убегает внезапно, и это всех троих почти устраивает.

Дождливым летом — Калифе лет одиннадцать, — Спандам заявляется ещё внезапнее обыкновенного (отца дома нет, уехал в город до вечера) совершенно счастливый, без пальто и рабочей сумки, только со старым рюкзаком, и, поманив пальцем, со счастливым видом вынимает из расстёгнутого кармана билеты — рейсовые и ещё другие, по две пары.

— Глянь! Давай в Осло смотаемся на завтра. Там рок-фестиваль, концерт в шесть, немцев петь пригласили. Я выходные себе еле выбил.

— Отец в городе, надо ещё наверняка спросить, — серьёзно напоминает Калифа.

— Тц! — Спандам, швырнув рюкзак на скамью, зевает и чешет шрам на виске. — Дай пожрать и выпить. Автобус в полночь.

Вот только не удаётся Калифе ни отца спросить, ни сгонять на фестиваль — не проходит и двух часов, как подскакивает жар и скручивает живот, ещё со вчерашнего дня болевший — аппендицит: девочка лежит с температурой, поджав ноги, и старается не думать, что бы случилось, не заедь чужой по крови человек так внезапно, а Спандам ругается по матери, проверяет у неё температуру, звонит в больницу, орёт в телефон, выкуривает в окно полпачки каких-то ужасных сигарет, чуть не сжигает по обыкновению своему чайник и почти не выходит из её комнаты, еле дожидается скорой, застрявшей перед аварией на развилке, почти обрывает трубку отцу — и прямо с порога муниципальной больницы за полчаса до своего рейса дёргает на вокзал. Успевает.

Калифа лучше всех знает: недознакомый, недобрат не останавливается после в их пригороде, сразу почти возвращается на работу, — но прямо из Осло, по дате видно, присылает на адрес больницы, на фамилию Ибсен фотографии, одну с автографом, и сложенное вчетверо письмо — записку скорее, пара слов карандашом на листке из блокнота.

«Выздоравливай, красотка. Больницы то ещё дерьмо».

Локоть болит от катетера, живот ноет, а Калифа сидит на койке, смаргивает слёзы неудавшегося счастья, шмыгает носом и улыбается.

Хорошо знает: из Стокгольма прямиком в Осло, без заезда в пригород к югу, добираться куда дешевле.

* * *

«Где ты, где ты?» — заглядывает Калифа в пустые комнаты после ужина, на котором гость даже не досидел толком до чая; мне так хочется рассказать ещё и тебе, как мы ставили «Гамлета» Шекспира.

Спандам, непривычно тихий, сидит на бетонном заборе в незастёгнутом пальто, хмуро ссутулясь и вытянув ноги, и размеренно курит в наветренную сторону. Непривычно видеть его таким: в прошлый раз он смеялся, почти шутил и много рассказывал о дурацких случаях на госслужбе, да и на второй день дома не ночевал, — рослая красавица Грета, дочь аптекаря, краснела и смеялась, когда Спандам ловко перехватил её запястье над прилавком и галантно поцеловал пальцы, а сам он тем же вечером, потянув Калифу за щеку, певуче сообщил, что его ждёт срочная работа.

— Дай попробовать. — Калифа ловко подтягивается на локтях и, привычно закинув ногу — всё-таки в штанах это удобно — залезает усесться рядом.

Спандам смотрит свысока и отворачивается, затягиваясь особенно долго и явно раздражённо; обычно он не курит часто — только когда его что-то беспокоит, и Калифа уже давно знает, что выспрашивать у него причину — всё одно что швырять в бетонную стену высушенный горох.

— Не дам. Иди пей сок.

— Ну, пожалуйста!

— Мала ещё курить.

Калифе обидно: ей почти четырнадцать. Скоро будет ровно в два раза младше.

— Один разок!

— Какого чёрта всем малолеткам так хочется курить? — Спандам закатывает глаза с видом человека, посаженного присматривать за вечно орущим ребёнком.

— Это выглядит круто.

— Это не круто. От сигарет болит голова.

— А почему тогда ты куришь?

— Потому что жизнь — дерьмо.

Калифа удручённо опускает голову после настолько исчерпывающего ответа.

— Ну, раз так хочешь, один раз дам затянуться. Только учти, тебе не понравится.

Девчонку уже прочно разбирает задор, и она ловко ворует сигарету и лезет за зажигалкой.

— И пускай!

Спандам подозрительно долго не язвит и даже не пытается что-то сказать — просто смотрит с очень заинтересованным видом, щуря тёмные серые глаза; Калифа хмурится, чиркая металлической крышкой и пытаясь понять, что же случится — но теряет это из виду, когда, задохнувшись торопливым глотком кислого и невероятно противного дыма, жалко и долго кашляет, чуть не сверзившись на траву, — до выступающих слёз, и откуда-то издалека ощущает, что её хлопают по спине — сбивают кашель — и громко, до обидного торжествующе, почти противно хохочут.

— А я говорил? Говорил?

Калифа открывает рот — хотя бы выругаться, и улица подозрительно уверенно плывёт вверх.

Девочка лежит на спине на ребре забора, свесив руки и пристроив голову на неудобно жёстком колене, и смотрит, как в небе трассируют ласточки, а Спандам курит дальше, щурясь на малиново-алый закат за крышами, кроваво-черными в старой черепице.

— Такая гадость.

— Не зарекайся. Может, когда-то потом так станет, что тебе это даже понравится.

— И чего ты запрещал сейчас? — Калифа закрывает глаза: чириканье ласточек и чужое сердцебиение рядом клонят в покой.

— Потому, что нехрен портить себя сейчас. Жизнь испортит.

— А тебя она испортила?

Спандам, не дозатянувшись пару раз, тушит тлеющий конец немытыми пальцами.

— А что, не видно?

* * *

Новый начальник уже не смотрит на неё — сгребает со стола судебные отчёты, наспех просматривает и, плюнув, кидает обратно.

— Ай, надоело. Опять отчитываться, мать вашу.

Калифа, мокрая от дождя и вконец уставшая, садится на кожаный чемодан, поставленный к стене на ребро, и не без огромного облегчения стягивает туфли, до сих пор пока непривычные, — чёртовы каблуки. Надо будет достать ботинки.

— Ты, выходит, здесь прямо с поезда?

— Ага. Имею право.

— Ни хрена ты тут не имеешь. Мне некогда с тобой разбираться. Завтра вымоешь башку, придёшь сюда как положено и отчитаешься о регистрации. — Спандам, бледный и худой, как и раньше — только правое плечо чуть заметно выше, а синяки под глазами темнеют ещё явственнее, — сидит на столе с сигаретой во рту и сосредоточенно чиркает спичкой по отсыревшему коробку. — Чёртовы окна. Я этак скоро схвачу артрит.

— Даже если учесть, как давно мы знакомы?

— Даже это! — Спандам щурится и, наконец подпалив сигарету, смотрит на неё — так, будто прощупывает сквозь рентген. — Мы — «пинки». Особое отделение. Нам же легче, если выкинем лишнее за пределы кабинета.

Не больно деликатный язык, скверный нрав, анемия, неловкие руки. Калифа навскидку знает про начальника вполне достаточно, — и вспоминать что-то ещё у неё нет необходимости.

— Ты не изменился.

— Уже стар меняться.

— Тебе же только тридцать три.

Спандам со злостью затягивается — так резко, что чуть не срывается в кашель.

— Заткнись. Никаких «ты» в отделении агентства. Никаких «помнишь». Всё оставляем за стенами. Отец что, не объяснял?

— Объяснял, сэр. — Калифа, вытянув ноги, облокачивается на стену: отец не просто объяснял, отец просил передумать — не раз и не два, долго, убедительно, громко почти. Мол, не дело это для женских рук — искать предателей и убийц.

— Вот и договорились.

— Сэр, вы так и не вернули мне приставку. И в последний приезд, три года тому, обозвали меня шкетом. Жду объяснений.

— А как же тот апельсин, который ты стянула перед ужином, а я промолчал? Он, к слову, был мой. Ну?

— Ну-у… — Калифа старательно протирает очки и смотрит в сторону.

Спандам тушит сигарету об пепельницу не глядя, глотает дым и смеётся.

— Чего молчишь? У тебя ведь такая хорошая память, сестрёнка.