Чужая. Часть 2. Мёртвый дом (гет)

А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам,

Посидим на трубах у начала кольцевой дороги.

Нашим тёплым ветром будет чёрный дым с трубы завода,

Путеводною звездою будет жёлтая тарелка светофора...

Если нам удастся, мы до ночи не вернёмся в клетку.

Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю,

Чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины,

Увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться.

Если мы успеем, то продолжим путь ползком по шпалам.

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах.

Надо будет сжечь в печи одежду, если мы вернёмся,

Если нас не встретят на пороге синие фуражки.

Если встретят — ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам.

(Это — верный признак преступления или шизофрении)...

...............................................................................................................

Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам.

(Янка Дягилева)

Начало лета 1995 года выдалось в Британии невероятно жарким. С мая месяца на Лондон рухнула огромная засуха: не выпало ни одного дождя, а солнце палило не по-весеннему жестоко. Уже к июню городские жители просто изнемогали от жары.

...Этим ранним утром площадь Гриммо была совершенно безлюдной. Так что некому было обратить внимание на человека, неторопливо вышедшего из пролёта между домом номер одиннадцать и домом номер тринадцать. Да, собственно, обращать внимание было особенно не на что. Этот случайный прохожий, пожалуй, смог бы остаться незамеченным даже в присутствии десятка свидетелей.

Начать надо бы с того, что эти самые свидетели, буде они оказались в этот час на площади Гриммо, вряд ли смогли бы толком что-то сообщить о его внешности. Мужчина, средних лет (ну, это что-то от тридцати... и старше). Рост? Ну, не коротышка, но и не больно-то высокий. Сложение? Поджарый, но не сказать, чтобы совсем доходяга. Волосы? Светлые... ах, нет, кажется, каштановые... или нет — русые... или... Глаза? Нет, не вспомнить. Лицо? Да обыкновенное лицо... ну, малахольное чуток... но, как говорится, без особых примет. Во что одет был? Да обычно одет... как все.

Да, Большой Город просто создан для подобных субъектов.

...Тем временем неприметный господин — хотя «господином» обладателя штопанных брюк и ношеной рубашки можно назвать с большим трудом — остановился, праздно оглядываясь по сторонам. Судя по всему, этому подозрительному субъекту, в отличие от остальных лондонцев, в столь ранний час спешить было решительно некуда.

Итак, непонятный человек прищурился на яркое солнце, скользнул равнодушным взглядом по обшарпанным стенам домов. Потом, видимо, заинтересовавшись ближайшим окурком, глянул себе под ноги — да и вовсе зажмурился. Камни мостовой ощерились битым стеклом.

Вытерев ладонью заслезившиеся глаза, мужчина двинулся к центру площади. Вдруг словно что-то заставило его остановиться. Да не просто остановиться, а прямо-таки застыть на одном месте, прилипнув неподвижным взглядом к неработающему фонтану посреди площади.

И чем же эта оббитая каменная чаша — пожалуй, ровесница самой площади Гриммо — с сидящей в ней упитанной каменной русалкой могла привлечь к себе столь пристальное внимание? Даже воды, которая в этот жаркий день пришлась бы весьма кстати, там не было.

...Тихой и пустынной стояла сейчас старая площадь — будто задремала. Всё замерло. Ни один листок не шевелился на редких полузасохших деревьях. В безветренном жарком пыльном мареве тянуло только в сон — но странный человек выглядел крайне напряжённым и сосредоточенным.

На краю фонтана, почти не видная на серых камнях, сидела тощая бездомная кошка и меланхолично покачивала свисающим вниз облезлым хвостом. Вот за ней-то и следил так пристально этот мужчина — будто охотник, подстерегающий ценную добычу. Чем уж этот тщедушный зверёк так привлёк его внимание, одному Богу известно, но следующие действия мужчины стали уж совсем непонятными. Медленным, плавным движением он достал из узкого чехла, присобаченного сбоку к поясу брюк, какую-то длинную, хрупкую на вид, деревянную вещицу. Коротко взмахнул ею — по точности и изяществу взмаха можно было понять, что дело это для него привычное — и произнёс только одно короткое странное слово: «Акцио!»

То, что произошло после этих нехитрых действий, окончательно перестало укладываться в рамки магловского представления о мире. Бедная серая кошка была аккуратно снята с каменного парапета (несмотря на протестующее мяуканье и попытку зацепиться коготками за камень) и, будто конфетный фантик, подхваченный порывом ветра, перенеслась по воздуху прямо в руки своего преследователя. Тот, довольно нелюбезно ухватив кошку за шкирку, быстро и настороженно огляделся по сторонам и, прижимая свою добычу к груди, скорыми шагами, почти бегом, скрылся в подворотне между домами номер тринадцать и номер четырнадцать.

— Руки убери от меня! — Берта Лихт, толком не оправившись после принудительной трансформации, продолжала шипеть, как кошка. — Пусти меня, сказала!

Изменилась? Да нет, всё та же... Немного больше похудела — откуда только силы берутся, чтобы так отчаянно рваться из его рук? Чуть заострились черты лица — и на нём уже начинает проступать вот это жёсткое хищное выражение... А в глубине светлых глаз, которые смотрят сейчас на него с такой холодной злобой, уже притаилась смуглая желтизна. Это пока её можно различить, только внимательно приглядываясь. Но скоро она начнёт проглядывать всё яснее и яснее, становиться всё ярче — и глаза станут совсем жёлтыми. А потом потемнеют. И человеческого в них почти не останется.

— Пущу — сбежишь, — нет уж, с Ремусом Люпином тебе не сладить, как ни изворачивайся.

— Сбегу, — угрюмо подтвердила Берта, разом перестав вырываться. Стояла теперь спокойно, прижавшись спиной к стене дома. Только дышала тяжело.

— Ну, нет... Я уже целый год с тобой в прятки-догонялки играю. Пора бы уже заканчивать, — Люпин сердился — а у самого голос дрожал от еле сдерживаемого радостного смеха. Мерлин всемогущий! Живая, здоровая, злющая — любимая до смерти! Здесь, с ним, близкая... пахнет бензином, дорожной пылью, городом... смотрит колючими ледяными глазами, только зазевайся — укусит... смоется, ищи её потом... Но на этот раз он её ни за что не упустит. Даже не мечтай, девочка.

— А я только в азарт вошла! — огрызнулась Берта. — Какого чёрта тебе надо, Люпин?

— Не чёрта, а поговорить, — пытаясь быть спокойным и рассудительным, сказал Ремус. Сердце билось в груди горячо и неровно. Он верил и не верил, что всё, оказывается, бывает так просто...

Целый год, который можно бы озаглавить одним коротким словом «поиск». Перевёрнутый вверх дном Ист-Энд, толпы бродяг, допрошенных с пристрастием: не видел ли кто? не слышал ли? Не одна драка, в которую ему пришлось угодить в результате этих расспросов — уж больно подозрительным казался чересчур любопытный оборотень. Тщательное изучение раздела криминальной хроники «Ежедневного пророка». И вечный, неотступный страх, которому днём Люпин не давал воли, зато регулярно посещавший его бессонными ночами. Страх никогда в жизни больше не увидеть Берту. Страх навсегда её потерять.

И вот — невероятная встреча, буквально лоб в лоб! И где? Прямо на площади Гриммо, куда Люпин перебрался всего неделю назад. Да этого просто быть не могло!

Берта, похоже, была ошарашена не меньше. Но сориентировалась быстро.

— Нам не о чем с тобой разговаривать, — абсолютно спокойно и ровно произнесла Берта. И попробуй подступись! Ох, уж эти правильные книжные фразы... Сказала, будто дверь перед носом захлопнула.

— Ты действительно так считаешь? Ты думаешь, что после всего, что между нами было, я не имею права получить ответы на некоторые вопросы? — что ж, снова придётся растолковывать простые истины. Благо, бывшему преподавателю Хогвартса к этому не привыкать. Может, эта сумасшедшая когда-нибудь его услышит?

Дышала Берта всё ещё тяжело, но, по крайней мере, стояла спокойно. И глаза у неё бегать перестали. Напротив, девушка прямо и насмешливо взглянула в лицо Ремусу. И во взгляде у неё ясно полыхнули золотые волчьи искорки.

— А что такого между нами было, Люпин? Растление несовершеннолетней, халатность в применении Волчьего противоядия, причинение тяжких телесных повреждений, умышленное заражение ликантропией. Добавь к этому нелегальное преподавание в Школе Чародейства и Волшебства — и тебе жизни не хватит, чтобы за всё это отсидеть. У тебя ещё остались ко мне вопросы?

Да уж, убийственную логику Берты Лихт Ремус Люпин успел изучить в совершенстве.

— Остались. Где ты живёшь?

Берта отвела глаза.

— Это тебя не касается.

— Значит, на улице, — заключил Люпин.

— Не твоё дело!

— О-о, — протянул Ремус, — стало быть, идти тебе некуда совсем. И ты мне предлагаешь отпустить тебя на все четыре стороны? Да за кого ты меня принимаешь?

Берта нервно дёрнула плечом и отвернулась — с таким видом, что никаких сомнений по поводу собственной идентификации у Люпина не возникло.

— Берта... — он осторожно положил ладони ей на плечи и... мгновенно позабыл всё, что хотел сказать. Потому что видеть, ощущать её так близко, после того, как уже отчаялся, потерял надежду, готов уже был к тому, что никогда больше... Хоть и запрещал себе об этом думать, но накатывала порой такая тоска — хоть волком вой, хоть плачь-оплакивай... Самое жестокое слово — «никогда».

А Берта пахла сладко, как прежде... С болью и стыдом он подумал, что ещё роднее ему теперь стал её запах. Ни на минуту не меркнущая память снова обретала плоть — хрупких напряжённых плеч под руками, тяжёлых кос, которые так хотелось расплести — как когда-то... Нежной разгорячённой кожи у глухого ворота платья — к которой вот прикоснуться бы губами, хоть раз, хоть бы и ценою собственной жизни...

— Что? — упрямый непреклонно-ясный взгляд.

Люпин сверху вниз провёл ладонями по её рукам — по шершавой ткани коротких рукавов, по твёрдым косточкам у сгиба локтя, до узких кистей, до кончиков длинных тонких пальцев... Смотрел, запоминая. Грудь её ровно вздымалась в такт дыханию — маленькая, едва выступающая под тканью платья. Вряд ли и лифчик на ней есть... Чёрт! Прикоснуться бы, по-настоящему прикоснуться, без всякого стыда... Потому что — какой между ними может быть стыд?..

...Поймать бы этот вздох с её губ, навсегда удержать бы!..

Вместо ответа — притянул её к себе, обнял, будто отбирая у целого мира. А сам — сам он уже давно был отобран ею, забран в вечное пользование...

И Берта — поняла это. Не рванулась прочь, а прильнула ближе, всем телом, всем трепетом, каждым ударом сердца.

— Мой... — не шёпот, а шелест.

Люпин почувствовал, что его с наслаждением обнюхивают.

...Внезапная темнота — и небо, с треском разорванное грозой. Откуда что взялось? Месяц — ни капли, а теперь не дождь, а целый ливень!

Сырая кирпичная стена, к которой оба прижались, прячась под край двускатной крыши. Из-за шума воды слов не слышно — но сейчас всего вернее поцелуи.

Я люблю сладкое дыхание твоего рта,

Я каждый день восторгаюсь твоей красотой.

Моё желание — слышать твой прекрасный голос,

Звучащий словно шелест северного ветра.

Молодость возвращается ко мне от любви к тебе,

Дай мне твои руки, что держат твой дух,

Чтобы я мог принять его и жить им.

Одна только безмолвная дуэль взглядов:

«Не уходи!»

«Не отпускай!»

Дождь кончился так же неожиданно, как начался. Они вышли из своего временного убежища на площадь. Хлынувший с неба яркий солнечный свет, отразившийся от мокрого асфальта сотнями разноцветных огоньков, ослепил Берту, так что она не сразу разглядела невысокую фигурку в жёлтом плаще. Та же её заметила и даже было помахала, но резко опустила руку, увидев, что Берта не одна.

— Это что ещё за... — проговорила Рива, когда Берта и Ремус подошли поближе. — А-а, — протянула Рыжая, принюхиваясь и меряя Рема с ног до головы подозрительным взглядом, — так вот ты какой! Ну, что ж, моё почтение!

— И вам не хворать, — в тон ей отозвался Ремус, с любопытством поглядывая на женщину.

Рива взяла Берту под локоток и отвела в сторону.

— Твой? — поинтересовалась Рыжая, скосив на Люпина карий глаз.

Так как-то потеплело у Берты в груди от одного этого слова.

— Мой, — почти с гордостью ответила она. — Нравится?

— Не-а, — сдвинулись светлые брови. — Больно уж неказистый. Чем уж он тебя прельстил, что ты к нему уйти собираешься...

— А, может, ещё и не собираюсь! — весело перебила её Берта.

— Да ладно заливать-то! — Рива поморщилась. — Вон как глазёнки-то у тебя разгорелись, того и гляди, в моём плаще дырку прожжёшь... А вообще — как знаешь. Только Криса жалко.

— О, кстати, до леса меня не добросишь? Мне вещи забрать надо.

— «Меня», «мне»... Ты о других когда-нибудь думаешь? — Рива явно злилась. — Кстати, как там дружок твой? — она кивнула на дом номер пятнадцать, выкрашенный весёлой жёлтой краской.

— Он умер, — коротко сказала Берта.

— И? — Рива ждала продолжения.

— И так лучше.

Ремус согласился её подождать, правда, взяв с Берты слово непременно вернуться. «Я должна попрощаться», — это было единственное объяснение, которым она его удостоила.

...Когда они с Ривой трансгрессировали к порогу домика Криса, самого хозяина дома не оказалось. Рива тут же умчалась куда-то по своим делам, вид у неё был очень неодобрительный. Берта принялась собирать свои вещи.

В кармане её короткого коричневого платья лежали туго свёрнутые листки чуть пожелтевшей бумаги. Рисунки Энрике. Он всегда хорошо рисовал... Остальное его нехитрое барахлишко Берта так и оставила в каком-то мусорном баке — поношенная одежда, башмаки, всякие другие мелочи были ей ни к чему, а вот рисунки хотелось сохранить. Она даже не стала смотреть, что там. Она потом посмотрит, когда... когда сможет. Потом.

Она не солгала, говоря, что так лучше. Последнее время Энрике почти не приходил в себя. Даже магия, которую пыталась применить Берта для его исцеления, была здесь бессильна. Бамберг допустил роковую ошибку, накладывая Обливиэйт. И потому то, что Энрике больше нет — лучше, чем, если бы он продолжал свою жизнь растения, никого не узнавая, не радуясь, не печалясь... Так лучше.

Берта вздохнула и продолжила сбор вещей. Их тоже мало — её дорожный мешок по-прежнему выглядит полупустым. Ну, вот, в последний раз обвести глазами дом, где прожила почти год, дотронуться до обшарпанной тёплой деревянной стены, вдохнуть его запах... «Прощай!»

А теперь самое важное — Крис. Дома его нет, нет и поблизости, но на то и дано оборотню чутьё, чтобы вычислить друга или врага на расстоянии. Берта, абсолютно не напрягаясь, пошла по его следу.

Она наугад пробиралась сквозь лесные дебри. Берта уже знала, куда выйдет...

И — вот уже сейчас, за теми деревьями — светлое, радостное, непостижимое пространство голубого цвета. Поляна с незабудками. Маленький Космос посреди отдельно взятого леса.

Как всегда, удивляясь и радуясь этому чуду, Берта остановилась на краю поляны, обводя изумлённым взглядом залитое солнцем ярко-голубое пространство. По мелким цветам скользят тени бегущих по словно вымытому недавним дождём небу облаков, добавляя этому месту инфернальности.

...Эта автономная галактика не была так уж необитаема. Широкоплечий сутулый человек неподвижно стоял в нескольких шагах от Берты. Нарушить священную тишину поляны окриком показалось Берте кощунственным, и она преодолела эти несколько шагов и просто положила руку ему на плечо.

— Уходишь, — безжизненно произнёс Крис, и в голосе его не было вопросительных интонаций.

— Да, — коротко, жёстко, но иначе ведь никак нельзя. — Прости.

— Брось. Я же говорил, что предсказания Дары всегда сбываются, — он оскалился, и Берта подумала, что уже успела привыкнуть к этой его нечеловеческой улыбке.

— А ещё ты говорил: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Меня уже Рива обвинила в том, что я тебя бросаю.

— Кстати, «Маленького принца» можешь забрать себе. Никогда не любил эту книгу, — он повернулся к Берте, легонько взял её за плечи. — А у Ривы вместо мозгов... солома, — на язык явно просилось более крепкое словечко. — И вместо языка — помело. Ты её больше слушай! У тебя свой путь. Вот и ступай по нему. У каждого в это мире своя дорога. Наши с тобой дороги случайно пересеклись — что ж, остаётся только благословить ту случайность, которая нам с тобой подарила этот год. Теперь пришло время этим дорогам разойтись. Всему на свете свой срок. Живи — только непременно счастливо. А я... ну, я же всё понимаю.

Берта улыбнулась. Вот за что она любила всю эту странную компанию оборотней — всю целиком и каждого по отдельности — это за то, что здесь никому не надо было ничего объяснять. Тут все всё понимали и так. Раньше она думала, что это качество присуще только одной человеческой особи, а именно — Ремусу Люпину. Но оказалось, что умение чувствовать человека — это отличительная черта всех оборотней. Иногда без такого умения просто не выжить.

Берта, скользнув рукой по рукаву рубашки Криса, крепко сжала его ладонь в своей.

— Прощай, Крис.

Он повернулся к ней, взял её свободной рукой за подбородок.

— Ты что загрустила, Помненка? — не улыбается, а в глазах всё равно смешинки.

Помненка... Да, этого ласкового словечка ей тоже будет не хватать. Крис называл её так с их первого лета. Наверное, самого счастливого для Берты. Они тогда на этой поляне с незабудками почти что жили. Даже ночевать иногда оставались. В честь этого простенького голубого цветочка Берта и получила от Криса своё прозвище — «незабудка» по-чешски звучала именно так.

Крис погладил её по щеке.

— Как будто навсегда расстаёмся. Ты ведь в Лондоне остаёшься?

Берта нахмурилась.

— Да по правде говоря, ещё и не знаю... — как же это она у Ремуса спросить не удосужилась, где находится это его хвалёное убежище?!

— Да уж, любовь — это страшная сила, — хмыкнул Крис. — Но ты всё равно, в гости-то заходи. И своего приводи. Любопытно было бы на него посмотреть. Может, понятно станет, в кого ты такая в полнолуние...

— А какая я в полнолуние? — Берта никогда об этом не спрашивала, ей попросту было неинтересно.

— Красивая, — коротко ответил Крис. Потом, видимо решив, что в таком случае ответ надо давать более развёрнутый, уточнил: — Самая красивая.

— Что, красивей Элки? — чуть-чуть улыбаясь, насмешливо глянула на него Берта.

— Угу, — убеждённо кивнул Крис. — Знаешь, этот серебристый оттенок шерсти тебе очень идёт...

Оба рассмеялись, и потом ещё долго, возвращаясь сквозь те же дебри к домику, Берта слышала за спиной его отрывистый, не очень человеческий смех.