Чужая. Часть 2. Мёртвый дом (гет)

Между тем, вестей от Ремуса не было уже с месяц. Куда и зачем отправил его Дамблдор, Берте знать не полагалось. Полагалось ждать и тревожиться. Убивала полная неизвестность. Подходить с вопросами к Дамблдору Берта не решалась — правды он всё равно не скажет, а афишировать своё присутствие в штаб-квартире не хотелось ужасно. Лишние глаза, лишний язык... кто знает, как бы Дамблдор отреагировал.

Сам директор Хогвартса штаб-квартиру посещал нечасто — преимущественно, поздними вечерами, а то и ночью. С наступлением осени собрания Ордена проходили реже, зато более напряжённо. Сути Берта не знала (да и не особо интересовалась), но общую нервозность ощущала вполне отчётливо. Частенько ей приходилось видеть на площади Гриммо давних и недавних своих знакомых. Уизли, Нимфадора Тонкс, Кингсли Бруствер, профессор Макгонагалл, профессор Снейп... Последний, кажется, особенно активничал на осенних собраниях. Нет, Берта, безусловно, не следила за их ходом и, уж конечно, никогда не подслушивала. Но не заметить мрачной физиономии Сириуса Блэка и не услышать стука бутылки о стакан, который раздавался в кухне почти после каждого собрания, было трудно.

Вылазки из дома пришлось прекратить. Сириуса искали и искали именно в Лондоне. Разгуливать у всех на виду становилось опасно, и Блэку снова пришлось осесть дома. Берта прекрасно видела, как тяготится он вынужденным бездействием, как выводят его из себя выступления (и наверняка — выпады) Снейпа... И как невыносимо тоскует он по Гарри. Эта тоска присутствовала в нём постоянно — независимо от присутствия Виски.

Сириус очень любил Гарри. И Берта догадывалась о причинах такой глубокой привязанности. Как-то, в приступе пьяной сентиментальности, Блэк протянул Берте смятый бумажный пакет с несколькими старыми, чуть выцветшими, живыми фотографиями. Берта улыбалась, рассматривая их. Потому что девочку, всегда жившую среди маглов, по-прежнему восхищали такие маленькие безобидные чудеса, как живые фотографии. И ещё потому, что изображённые на них люди не были ей совсем незнакомы. Застенчиво улыбающегося Рема она опознала с ходу. Легендарная четвёрка Мародёров полным составом осталась лишь на фотографиях. Берта никогда не была знакома с Джеймсом Поттером, но узнать его было нетрудно — Гарри вырос точной копией своего отца. Берта знала, как сильно переживал Сириус смерть Джеймса. Казалось даже, что для него до сих пор это произошло только вчера, будто и не прошло этих четырнадцати лет... Единственной девушкой на этих фотографиях была солнечно-красивая Лили Поттер — мама Гарри. Здесь на ней ещё школьная мантия с гриффиндорской нашивкой — и невозможно себе представить, что не пройдет и нескольких лет, как эта излучающая свет девочка погибнет. ...Теперь Сириус был пьян, и горькие слёзы, перемешанные с алкоголем, накипали у него на глазах, когда он снова пересматривал эти школьные снимки через плечо Берты. Она не видела, но чувствовала, что он плачет.

— Ты пойми... Нет их больше! Никого нет! Только Рем у меня остался...

— Но Петтигрю, кажется, жив... — не подумав, произнесла Берта. Невысокий, бесцветный какой-то парнишка с пёстрой совой на плече весело и открыто улыбался, глядя в объектив.

— Питер погиб. Трагически. Четырнадцать лет назад, — холодно и трезво проговорил Сириус. С него будто разом сошёл весь хмель. — Подлая крыса, которую я так и не смог поймать, не имеет к моему другу никакого отношения.

— Ясно, — Берта отложила снимок в сторону. Парнишка помахал ей на прощание.

Самого Сириуса на фотографиях было мало. И это было жаль, потому что в юности хорош собой он был чрезвычайно.

— Я сам фотографировал. Дядя Альфард подарил мне когда-то эту магловскую игрушку — фотоаппарат. Я сперва увлекся, потом забросил. Наверное, и до сих пор где-нибудь валяется.

Берта рассеянно кивнула. На карточке, которую она держала в руках, семейство Поттеров было изображено полным составом. Джеймс держал на руках годовалого сына, Лили пыталась пригладить волосы им обоим... Дата на обороте гласила: «Тридцать первое июля 1981 года. Гарри — один год». …Поттерам оставалось жить ещё несколько месяцев.

— Джеймс и Лили... жизнь положили на борьбу с Волдемортом. У них ребёнок был. А я один... не годен, чтобы воевать. Я даже не смог наказать предателя! Что там... мне даже крестника достойно вырастить не дали! А он всё, что у меня осталось...

Похоже, он все-таки успел набраться. А Берта успела к этому привыкнуть. Её больше не коробили пьяные излияния Блэка. Не то, чтобы раньше ей не приходилось общаться с пьяными. Но ей всегда казалось, что между заливающим собственную неприкаянность бродягой и высокородным лордом есть какая-то разница. Оказалось, что разница эта только в цене и качестве пойла.

— Не плачьте, милорд Блэк. Вам есть, ради чего жить. Это немало.

Она нечасто говорила с Сириусом. Не говорила и о том, что ей самой надраться впору — от выматывающей неопределённости и бездействия. Здесь она отчасти понимала Сириуса. Но в остальном... Да, он хотел воевать и тосковал по Гарри. Но битв пока не было. Но о крестнике он знал всё.

Рем же как в воду канул.

Сириус же не тревожился нисколько. Только жалел, что его не отправили вместе с лучшим другом.

— Да не парься ты! К зиме вернется. Опасность ему точно не грозит. Агитация — не драка. А душеспасительные беседы он вести умеет, сама знаешь.

Берта знала. Знала она и то, что в случае чего постоять за себя Рем тоже сумеет. Ей остаётся только ждать. Но как же это мучительно!

Кроме того, Берту занимала ещё одна задача, найти единственно верное решение которой ей было нелегко. Тот давний разговор с Элкой Меченой не шёл у Берты из головы. Пришло ли уже время рассказать Дамблдору о чудесных доспехах Гриндевальда? Казалось бы, чего ждать — о том, что Волдеморт возродился, Берте доподлинно известно. Но одна мысль останавливала её. Тот ли человек Альбус Дамблдор, кому можно рассказать о таком оружии? Если Элка боялась, надев доспехи, совершить что-то, то в руках такого сильного чародея они могут стать воистину чудовищным артефактом.

Просто-напросто Берта Дамблдору не доверяла.

...Теми хмурыми осенними днями дом на площади Гриммо пустовал. Это даже радовало Берту. Отсутствие в доме посторонних говорило о том, что ничего пока не произошло. И разгуливать по всему дому можно было свободно.

Безделье — лучшая почва для тоски, а сидеть сложа руки Берта не привыкла. Конечно, ребята под руководством Молли Уизли изрядно отчистили дом за лето. Но всё же дом был велик, а числа тайным его закоулкам, напротив, не было. И, кроме того, Берте всегда чудилось, что этот дом чего-то недоговаривает. За полутьмой комнат, шорохом портьер, скрипом мебели скрывалось что-то недоступное случайным посетителям. Но тайна могла открыться тому, кто действительно пожелал бы её узнать...

В тот день Берта долго не выходила из комнаты. Почему-то руки сами потянулись к дорожному мешку — хотя до этого момента она почти не вспоминала о нём. А тут зачем-то взялась перебирать свои старые вещи — одежду, бумаги... Метрика на имя Роберты фон Лихт, выправленная когда-то Иоганом Фогелем; мамина фотография; маленькое Евангелие карманного формата — несмотря на долгие странствия, книжечка не выглядела ветхой, Берта всегда была бережной со своими вещами; деревянный гребень, нож, трубочка с кисетом — подарки Ульриха; парик и дешёвая косметика — память о делах Хиллтона... Что-то ещё? Берта извлекла из недр рюкзака небольшую книжку. На обложке не было названия, и девушка стала перелистывать страницы. За полузабытым французским текстом угадывался смысл: между строк улыбались глаза Маленького Принца. Берта перевернула ещё несколько страниц, руки её дрогнули, а на колени из книги выпал маленький ворох засушенных голубых цветочков. Незабудки... Берта собрала их все до одной и снова зажала цветы между страниц. Потом убрала книжку подальше. Ей никогда не нравился Экзюпери.

Что оставалось у нее ещё? Кое-какая одежда, хогвартская мантия, два платья... Коротенькое коричневое она немного подержала в руках и хотела уже отложить в сторону, но вдруг под тканью что-то скрипнуло. Нащупав карман, Берта вынула оттуда небрежно свёрнутые листы бумаги. Это были рисунки Энрике.

Она не стала даже рассматривать их. Отложила в сторону малоинтересное платье и вышла из комнаты, машинально комкая в руках пожелтевшие листки.

Берта как-то сомнамбулически брела по коридору, без всякой цели, едва замечая, где и куда она идет. Кажется, куда-то вверх по лестнице, потом ещё какой-то коридор...

Эта дверь возникла перед ней неожиданно, как будто появилась только что. Конечно, помня о том, в каком доме она находится, Берта не могла исключить и такую возможность. К тому же дверь эта как-то не вписывалась в общий интерьер дома — по сравнению с остальными она выглядела куда проще и беднее. Никаких дорогих древесных пород, ни монументальности отделки — просто кое-как сбитые и кое-как покрашенные доски, тронутая ржавчиной металлическая ручка. Приглядевшись, Берта заметила несуразно торчавший посреди двери обломок гвоздя, нелепо выгнутый и скрученный. Рядом красовалось неровное отверстие — след от ещё одного гвоздя, который, видимо, вырвали вместе с изрядным куском дерева.

Сама не зная, зачем, Берта толкнула эту дверь. И на несколько минут буквально застыла на пороге.

Нет, ничего чудесного, страшного или необычного здесь не было. Обыкновенная комната, довольно маленькая и тёмная — сквозь немытое окно и полузадёрнутые плотные портьеры свет проникал плохо. Но впечатление она отчего-то производила жутковатое. Вид у помещения был уютный и обжитой — и тем не менее, здесь уже давно никто не жил. Берте, с ее волчьим чутьём, это сразу стало ясно. Спёртый воздух не был согрет человеческим дыханием. Конечно, так можно было бы сказать о любой комнате в доме Сириуса Блэка, но похоже, что именно в эту комнату не заглядывал даже домовой эльф.

«Интересно, почему?» — подумала Берта. Всё здесь выглядело слишком обыкновенным: кровать под пологом, письменный стол у окна, шкаф в углу, ковер на полу. Даже и не скажешь, что это комната в доме волшебника.

Только один предмет нарушал порядок вещей. Это было фортепиано, довольно несуразно стоявшее прямо посреди комнаты.

Берта помедлила и вошла. Отчего-то ей захотелось подойти к фортепиано. Инструмент был деревянный, старинный и почему-то показался девушке теплым на ощупь. Берта бездумно провела рукой по изящной резьбе, украшающей корпус. И в эту секунду будто отступила тяжёлая напряжённая атмосфера этой странной комнаты. ...Кто жил здесь раньше?

Вопрос растаял так же, как и возник. Потому что... потому что Берте снова было шесть лет, и она снова сидела на высокой скамейке в церкви — вместе с точно такими же шести— и семилетними девочками — во время первой в своей жизни мессы. Где-то высоко над ними звучал орган, звук его гулко разносился по храму, и Берте казалось, что его эхо остаётся и повторяется где-то внутри неё. Наверное, так разговаривает с ними Бог, про которого столько рассказывают монахини. Людям не дано понять Его речей, дано только почувствовать...

...Берте снова чуть больше шести — и она опять сидит возле старенького интернатского пианино. На руках синяки — за ошибки сестра ударяет линейкой. Но, несмотря ни на что, Берта занятия не бросает.

Сейчас это воспоминание вызвало улыбку. Девушка села за инструмент и открыла крышку. Клавиши были чуть желтоватыми, цвета слоновой кости. На кончиках пальцев оставалась золотистая пыль.

Как же давно она не играла! Лет, наверное, пять... Но то, что почти стерлось из памяти, всё ещё помнили руки. Пальцы ещё немного спотыкались, наигрывая полечку, но вальс уже был плавен, ритмичен и стремителен. Она не доиграла такта и уже уверенно, радуясь забытому ощущению контролируемого полета, начала вступление к одному из церковных гимнов. Но сбилась на интонацию детской жалобы и продолжила эту мелодию — чистую, наивную и светлую, как детские слёзы, уже готовые смениться улыбкой. Берта даже повторила некоторые фрагменты несколько раз. Потом... потом ей пришла на память музыка, которую она узнала не в монастыре, а гораздо позже. Сразу вспомнились чуть потрёпанные листы нотной тетради, протянутой ей Лизой. Музыка была сложной, множество повторов, вариаций одной и той же темы, порой совершенно неузнаваемых, непохожих на первоначальный вариант. Но постоянное возвращение к началу напоминало о том, что все это — одна и та же мелодия, щемяще-грустная, простая и пронзительная.

« — Про что это?

Понимаешь, человек очень хочет вернуться туда, где осталось его сердце. Хочет, но не может. Но и не желать этого он тоже не в состоянии.»

Что ж. Ему хотя бы было, куда возвращаться...

Берта поняла, что уже давно не играет. Руки бессильно лежали на сочувственно-тёплых клавишах, глаза смотрели прямо перед собой, но ничего не видели.

...Кто-то тронул её за плечо.

Больше всего на свете Сириус Блэк ненавидел бездействие. На протяжении всей жизни его бешеная энергия требовала приложения, а ум — впечатлений и пищи. Так было всегда. В школьные годы эта потребность выражалась в изобретательных шалостях. Время, сэкономленное на учёбе, которая всегда давалась ему легко, тратилось на изучение анимагии. После школы прекрасной возможностью проявить себя стало участие в подпольном Ордене Феникса — наследство дяди Альфарда позволяло нигде не служить. Да Сириус и не выдержал бы тихой размеренной жизни клерка в Министерстве или сотрудника Гринготтса.

Конечно, Азкабан серьёзно ограничивал его возможности, но даже там Сириусу удавалось найти себе занятие. А теперь... одинокое бездействие, вынужденное бездействие, бездействие по приказу по-настоящему сводило его с ума. И Сириус ясно ощущал это. За отсутствием настоящих дел и событий колоссальное значение приобретали те дела и события, о которых в привычной для него жизни даже задумываться не стоило. Уколы Нюниуса, вопли матушкиного портрета, бормотание домовика — всё это буквально выводило Сириуса из себя. И он прекрасно понимал, что это ненормально.

То же самое касалось человека, который немного разбавлял своим присутствием алкогольную тоску Сириуса. Нет, Берта не раздражала его, но всё же частенько занимала его мысли.

Сириус помнил, что сначала она вызвала у него только насмешливое недоумение. Причём больше — по отношению к старому школьному другу, от которого Блэк никак не ожидал такого заскока. Сама по себе Берта эмоций у него не вызывала. Скажем так, Сириуса всегда привлекали более яркие девушки.

Потом, часто сталкиваясь с Бертой в разных уголках дома, он поймал себя на том, что невольно наблюдает за ней. Возилась ли она по хозяйству, подкармливала ли гиппогрифа, застывала ли надолго у пыльного книжного шкафа или выцветшего портрета... варила ли зелья, спасала ли жизнь его врага, Берта постоянно возникала в поле зрения Сириуса, останавливая на себе его внимание.

Сириус не привык анализировать свои чувства, поступки и отношение к кому-либо. Спроси его кто-нибудь, как он относится к Берте, Блэк пожал бы плечами. Он не думал бы о ней, если бы имел более увлекательную тему для размышлений, кроме пережевывания старых обид. Но жизнь не сулила Блэку приключений в ближайшем будущем. И потому он стал задумываться о Берте Лихт. Иногда.

Они редко разговаривали между собой. Берта и вообще была молчалива. Так что простор для воображения открывался большой.

Она чем-то неуловимо напоминала Снейпа — в их школьные годы. Впрочем, удивляться этому не следовало — оба слизеринцы. Одна принадлежность к факультету могла вызвать у Сириуса Блэка предубеждение. Но отчего-то не вызывала. Может, Сириус Блэк помудрел с годами, а может, и сама Берта была в этом повинна. Ведь насколько похожа она на слизеринку, настолько и отличается. Спасать другого, рискуя своей жизнью, — это вполне по-гриффиндорски.

Вот чего в Берте совсем не было, так это слизеринского снобизма. Впрочем, откуда бы ему и взяться? Судя хотя бы по первому впечатлению, Ремус в прямом и буквальном смысле привёл Берту с улицы. И совершенно точно, Берта не могла похвастаться многими поколениями родовитых предков. И тем не менее... «Разве вы совсем позабыли о фамильной чести? Не думала, что вы подонок, Сириус Блэк». До чего же знакомой показалась Сириусу её интонация тогда. Откуда только что взялось...

Выходит, своя кровь значит больше, чем кровь предков. Вывод, давным-давно сделанный Сириусом Блэком на основе собственной биографии, снова подтвердился.

Но более понятной от этого девушка, волею судеб оказавшаяся с ним под одной крышей, не стала.

Одно было абсолютно достоверно: Сириус не чувствовал в ней врага и ни в чём её не подозревал. Хотя встреть он её лет пятнадцать назад, при прочих равных, Блэк мигом записал бы Берту в Пожиратели. Но последние пятнадцать лет прошли — и по вине его предвзятости, его ошибок совсем не так, как Сириусу хотелось бы. Он всё ещё не мог простить себе смерти Лили и Джеймса, сиротства Гарри, долгих лет отчуждения с лучшим и теперь уже единственным другом. Вот в чём всё дело. И если помириться со Снейпом он не смог бы (и не только по своей вине), то научиться судить людей по поступкам, а не по названию факультета, Сириус теперь был в состоянии.

В тот день Сириус зацепился ухом за какую-то новый звук, будто бы знакомый, но почти позабытый. Едва уловимый, он поселился в неприметном уголке третьего этажа, который уже много лет обходили стороной. Туда-то Блэк и поднялся.

...Эта музыка бесила, раздражала, но оторваться от неё было невозможно. Всё это Сириус понял, пока шёл по т о м у с а м о м у коридору. Едва ему удавалось уловить хоть какую-то мелодию, как она срывалась в неузнаваемую вариацию, в которой по-прежнему звенели отголоски предыдущих музыкальных фраз. Просто голова кружилась — от невозможности разобраться и ещё от непонимания, что же с ней делать, с этой музыкой? Танцевать невозможно, напеть — трудно. Даже напиваться под такой звуковой ряд — и то бессмысленно. Не получится — эта музыка сама, как вино или что похуже: отвлечёт, завлечёт, заманит в такие дебри, что сам в себя не вернёшься. Сириус почему-то вспомнил, как в юности они с Мародёрами баловались магловской травкой. Лихо это было и весело.

Под воспоминания молодости мелодия смолкла. Облегчение и разочарование постигли Сириуса Блэка. Ненужные мысли, отпустившие его, всё же были притягательны.

Берта сидела в полной тишине, странно неподвижная и поникшая. Сириус ощутил неясную неловкость, будто влез во что-то очень личное. Он честно не знал, что ему делать сейчас, что говорить. Может, стоило бы просто уйти, не говоря ни слова?

Он подошел к ней совсем близко.

— Страшно давно оно не играло, — Сириус вспомнил, что т о г д а мать чуть не выбросила инструмент из окна. Отец не дал, но из гостиной фортепиано убрали. Чтобы глаза не мозолило.

— Почему? — с трудом проговорила Берта, не поднимая головы, Сириусу только показалось, что голос ее звучит сдавленно, она же не совсем бегло говорила по-английски.

— После того, как погиб мой брат, в этом доме стало не до музыки, — Сириус сказал это, совершенно не думая, без всякого умысла, но реакция последовала мгновенно. Поднятые на него, очень светлые, широко раскрытые глаза — сочувствие, печаль, немой вопрос так причудливо смешались в этом взгляде, что впечатление он произвел совершенно невыносимое. Сириус отвернулся.

— Что это? — кивнул он на кучку смятых листков, лежащих на инструменте, и начал перебирать их — лишь бы не смотреть в эти невозможные глаза.

Это оказались рисунки. И всю их необыкновенную притягательность Сириус ощутил, как только взял в руки первый листок. И ведь совершенно непонятно, в чём тут дело! Бумага — простая, едва ли не обёрточная, орудие творчества — наверняка плохо заточенный огрызок карандаша... И суть даже не в правильности линий, а вот... просто прикасается к листу бумаги правильный человек — и оживают под его рукой неподвижные черты. Смеются искристо-голубые глаза девушки, рыжим золотом отливают её волосы — и ты забываешь, что никаких красок здесь нет, только серые линии карандаша.

...Тихо и внимательно смотрели на Сириуса со смятого листка бумаги две пары живых глаз. Нет, лица тоже там были, но бледные, чуть размытые, будто и неважные вовсе, и только глаза прорисованы чётко и точно. Два лица — молодое мужское и девичье, почти детское — очень схожие (может, только за счёт техники рисунка): лёгкие светлые пряди волос, светлые же глаза, тонкие черты, едва намеченные, словно готовые исчезнуть, раствориться в солнечном свете. Ведь это яркие лучи солнца делали изображение нечётким. Свет угадывался на рисунке так же ясно, как если бы художник пользовался акварелью, чтобы его обозначить... Кажется, девушка держала в руках букет цветов, и почему-то сразу было понятно, что лепестки хранят оттенок её глаз. И глаза эти — с прозрачного, пронизанного солнцем лица, из солнечно-цветочной благодати — смотрели серьёзно и сосредоточенно, почти печально, почти взыскующе. Контраст этот был нестерпимым, ещё и потому, что рядом этот взгляд дублировал похожий — но более внимательный, более земной. Глаза ангела и глаза человека.

Сириус не выдержал и отложил листок в сторону. Какой же мастер сумел так пригвоздить разум и сердце зрителя к какому-то беглому наброску! Какой-то особый вид магии? Сириус знал живопись только по фамильным парадным портретам в тяжёлых дорогих рамах, и эти роскошные полотна нимало его не трогали.

...Далее следовало множество копий с одного и того же оригинала. Причём оригинал сидел сейчас в двух шагах от Сириуса Блэка. Надо сказать, что в своих портретах, зарисовках, набросках, силуэтах художник здорово польстил Берте. Та, нарисованная, сводила с ума змеистыми чёрными косами, льдисто-холодным взглядом из-под полуопущенных век, красивейшими руками. Да уж, влюблённые глаза и серую мышку способны преобразить в королеву... Перебирая листы, Сириус мысленно присвистнул и быстро отложил один из них. Долго рассматривать невесту друга в таком... э-э, смелом ракурсе явно не следовало.

Последний рисунок был непохож на все прочие — но тем и привлекал. Резкий и жёсткий росчерк скорого карандаша. Никаких деталей. Только злая хватка опытного глаза, выделяющая сразу главное. И вот уже вспорхнула на острые плечи крылатая шаль, запрокинуто в небо экстатически прекрасное лицо, полыхнула складками и оборками цыганская юбка, изломанно застыли руки в напряжённо сгустившемся воздухе — быть может, менее красивые, чем на других рисунках, но более выразительные.

— Это Зойка, — пояснила Берта, заметив, видимо, что Сириус как-то уж слишком долго и внимательно разглядывает рисунок.

— Зойка? — нелепо переспросил Сириус, совершенно потерявшийся в веренице незнакомых лиц.

— Ну да. Цыганка. Здорово танцевала. Никто так не умел.

За короткими, скупыми фразами, произнесёнными трудным придушенным голосом с сильным акцентом, Сириус уловил только прошедшее время.

— А теперь?

— Теперь — нет. Их, — движение головой на ворох опавших с фортепиано листков, — никого нет.

— Что-то случилось?

История о том, что случилось, была яркой, очень красивой, переливчатой — и так же безысходно, по-абсурдному страшной. Увлечься и потеряться в ней можно было легко. Бездны всегда притягательны. А здесь всё было настолько вне логики и разума — праздничное начало и жуткое окончание. Впрочем, чего еще ждать от цирка?.. Но мысль о том, что можно жить и так, мимо житейских формул, странствуя и сверкая, а погибать — не во имя чего-то, а просто так, показалась на диво соблазнительной человеку, который больше всего на свете любил свободу. Кроме того, жизнь самого Сириуса так часто протекала вдоль берегов бреда, что в фактическую часть изложенного он поверил безоговорочно.

— А ты тоже танцевала?

Берта слабо улыбнулась.

— Нет. Я играла, — кивок в сторону клавиш.

— И, наверное, пела...

— У нас все пели.

Сириус со вздохом присел на корточки возле её стула и развернул Берту к себе.

— Ну, вот и спела бы. Всё равно тоска...

Берта смерила его долгим взглядом. Потом резко повернулась к клавишам. ...А музыка уже плыла по комнате — на этот раз не столь сложная, приводящая в недоумение, но сразу трогающая до глубины души, потому что говорила она о нежности. А вслед за ней звучали слова на непонятном Сириусу Блэку языке, но интонация, говорившая о любви, грусти, прощании, надежде, делала их ясными. Ведь искренность не имеет наречия.

Голос у Берты был не очень сильный, глуховатый, будто бы отстранённый. Пение не поражало красотой и мастерством, но здесь и сейчас Сириусу хотелось слушать и слушать этот голос. Живое пение, даже не профессиональное, всегда притягивает.

Когда Берта допевала последнюю фразу, Сириус не сразу понял, что её руки уже не касаются клавиш, а спокойно лежат на коленях.

— «Опустела без тебя Земля... Если можешь, прилетай скорей...»

— О чём это? — поднял на Берту Сириус расфокусированный взгляд. И она рассказала Блэку о звёздах и нежности, о свободе и смерти, о французском лётчике и философе, жившем и умершем свободно. В полете — как птица или поэт.

...А руки у Берты и впрямь были царственно хороши...

— Ты, наверное, хорошо танцуешь? — неожиданно спросила девушка.

— Ну... учили в детстве, — ответил сбитый с толку Блэк. Да, издержки воспитания юных аристократов.

— Меня научишь?

Блэк хмыкнул.

— Что ж, можно попробовать, — и тут он вспомнил одну любопытную деталь. — Видишь, вон там светлое пятно над клавиатурой? Если прижать к нему ладонь и задумать какую-нибудь мелодию, инструмент начнет играть её сам.

— О, колдовство!

— Ну да. Этой штукой пользовались, когда ни граммофонов, ни радио ещё не было.

И когда в этом доме вечера танцев ещё были.

— Надо проверить, не разладилось ли за столько лет... Встань-ка.

Но как только Берта встала, Сириус на миг позабыл про инструмент, потому что увиденное вызвало у него улыбку.

— Ты в этом собралась танцевать?

Её серенькое платьице было до того дешевым, до того бедным, что его хозяйку скорее хотелось пожалеть и накормить, а не приобщать к благородным искусствам.

— Больше не в чем, — хмуро глянула Берта. — Концертные наряды я продала. Давно.

— Понятно, — с серьёзным видом кивнул Сириус. — Пойдём.

Комнатка, куда её привёл Сириус, была такой маленькой и незаметной, что Берта не нашла бы её сама, даже если бы взялась искать. Всё её пространство занимали стройные ряды кронштейнов, завешанных разнообразной одеждой. Чего тут только не было! В тусклом полусвете комнаты трудно было различить отдельные вещи. Шкафы, шкафчики, в углу Берта приметила даже объёмистый сундук. В центре величественно возвышалось большое зеркало. Его запыленная поверхность отражала смотрящего в полный рост. Да, Берта слышала раньше, что в богатых домах есть такие специальные комнаты — гардеробные, а вот теперь довелось и своими глазами увидеть.

— Ну, ты выбирай, меряй... а я выйду пока, — в голосе Сириуса Блэка прозвучало что-то похожее на смущение. Удивительно.

Берта кивнула и через мгновение оказалась наедине с Её Величеством Гардеробной. Никакого особого восторга девушка, впрочем, не испытала. Возможно, это казалось слегка необычным, но Берта к нарядам была равнодушна. Только платья для выступлений ей нравилось выбирать, а чаще — придумывать, выбор в бродячем цирке был невелик. Что ж, если представить, что это костюмерная какого-нибудь роскошного театра, то всё становится гораздо проще...

Вообразить себе это было нетрудно — содержимое шкафов и кронштейнов располагало. Парча, шёлк, кружева, бархат, старинные фасоны и необычные аксессуары, обувь, которую нигде не увидишь сейчас — все наводило на мысль о подготовке к какому-то представлению. Как будто где-то здесь поблизости должна быть гримёрка.

Берта примеряла чепец с розовыми лентами и белые сетчатые перчатки, шляпу с экзотическим пером и меховую горжетку, голубой шёлк и травянисто-зелёный бархат. И ужасно себе нравилась — нежной барышней и инфернальной дамой. Но один образ заставил ее надолго замереть у зеркала.

...Да полно, она ли это? Может, за те полчаса, что Берта провела здесь, кто-то подменил её отражение в туманной дымке пыльного стекла?

Платье было длинным — впереди ещё открывало ступни, а сзади касалось пола соблазнительным шлейфом, отделанным кружевами. Простой, ничем не украшенный лиф открывал шею, плечи, руки, но туго стягивал талию. Юбка, гладкая спереди, но сзади собранная живописными складками, что неузнаваемо меняло походку. Жемчужно-серая ткань давала странный отсвет на бледную кожу — чётче выделялись волосы и ресницы, матовой сурьмой подсветило все впадинки и тени, загадочно засияли глаза. Рукой, затянутой в узкую высокую, выше локтя, перчатку, Берта раскрыла веер, висевший рядом с платьем. Томно обмахнулась им и, разглядывая своё лицо на фоне дымчато-серых страусовых перьев, недовольно нахмурилась. Что-то было не так... Берта отложила веер и вынула из волос шпильки. На плечи упали две длинные косы. Девушка еще раз придирчиво оглядела себя. Нет, не то... Привычным движением пальцев расплела косы, встряхнула головой. Распущенные волосы были хороши, но к этому платью нужна была другая причёска.

Остановившись на нетуго заплетённой косе, Берта, удовлетворённо улыбаясь, прошлась взад-вперёд по комнате — насколько позволяло пространство. Скрипнул пол под высокими каблуками, прошелестел шёлковый шлейф... Наряд преобразил Берту волшебным образом: корсет исправил осанку, туфли и юбка изменили походку, неухоженные руки были скрыты перчатками, а нервные пальцы заняты веером.

«Вот только танцевать с таким хвостом совсем нельзя. Точно навернёшься», — подумала про себя Берта и сняла его.

Это платьице она приглядела, пока рылась на полках и среди вешалок. Вот оно-то было в самый раз! Совсем не длинное — до середины икры, не больше, узкое, но с разрезами по бокам, а так — в общем, очень простого кроя. Рукав до локтя, чёрный шёлк, жёлто-зелёный растительный орнамент по вороту, манжетам и подолу. Платье оказалось ей в самую пору, будто нарочно сшито, но Берта не очень удивилась. Видимо, вся здешняя одежда была зачарована таким образом, что подходила по размеру каждому, кто бы её ни надел.

С сожалением обернувшись на царский наряд с веером, ещё, казалось, хранившим тепло её руки, Берта вышла из гардеробной. Сириус ждал её тут же. И, увидев его, Берта впервые до конца поняла значение слова «остолбенеть». Ибо именно это с Блэком и произошло при виде Берты. Он застыл на одном месте, его лицо, побелевшее, как мел, выражало что-то, подозрительно похожее на ужас.

— Где... где ты взяла это?

Берта нахмурилась.

— Что — так плохо?

— Нет! — спохватился Сириус. — Но... чёрт возьми! Она ведь сожгла все её вещи...

— Ничего не понимаю, — Берта нахмурилась ещё больше.

Сириус будто бы уже оправился от этого непонятного шока.

— Тебе и не надо, — как-то тихо и чуть задыхаясь проговорил Сириус. — Это всё давно было. Забыто уже всё и похоронено... — он говорил, будто успокаивал не Берту, а себя самого.

Впрочем, Берта и не волновалась.

— Блэк, ты что, тряпки испугался? — повысив голос, спросила она.

Тот принуждённо улыбнулся.

— Права. Не ожидал просто. Нервы ни к чёрту...

Берта тихо подошла и взяла его за руку.

— Пойдём потанцуем?

Рука его была холодной, а бледные губы всё ещё дрожали, когда он снова улыбнулся.

— Я будто снова в Хогвартс вернулся. У нас там такие вечеринки были, знаешь...

Жалкая вышла улыбка.

...Они перешли в гостиную — там было просторнее. Фортепиано неведомым образом тоже оказалось тут. Хотя каким ещё неведомым? Сириус левитировал.

Они в нерешительности встали друг перед другом.

— С чего начнём? — спросила Берта.

— Вальс, — серьёзно объявил Сириус. — Выбирайте музыку, мисс.

Она подошла к инструменту, тронула рукой нужную точку, на миг закрыла глаза...

Почему ей вдруг пришёл на память именно этот вальс — услышанный в каком-то году на площади какого-то города? Слишком громкий, слишком навязчивый, слишком гибельный. Слишком аффектирован каждый звук, чтобы не стать последним.

Но рука Сириуса уверенно ложится ей на талию, а другой он крепко сжимает её ладонь. И Берта кладёт свою руку ему на плечо.

Он ведёт её по самому краю — пропасти или музыки? У неё хорошее чувство ритма и память тела. Он властный, но сдержанный, она послушная, но твёрдая и лёгкая, как стрела. Он не отпускает её взгляда, и она не желает освободиться. Ему больше не страшно. Ей тоже.

Когда вальс кончается, они оба опускаются на серо-зелёное соцветие пушистого ковра. Тишина странна и непривычна обоим. Впрочем, не слишком привычны и танцы: Сириус дышал часто. Потом рассмеялся.

— Совсем старика с ног сбила!

Берта порывисто заглянула ему в лицо.

— Ты никогда не будешь старым, Сириус, — и ошеломление внезапной догадки прозвучало в этих её словах.