Неудачник (джен)

Фаюмский мчался по улице, не разбирая дороги, оскальзываясь на обледенелых тротуарах и нелепо взмахивая руками в попытках удержать равновесие. Прохожие, завидев нескладную долговязую фигуру, заранее отступали в сторону, чтобы избежать столкновения. Слегка безумный вид Фаюмского в съехавшей набок шапке внушал опасение робким и сочувствие добросердечным. Видно было — у человека что-то случилось и он куда-то очень торопится.

Фаюмский опаздывал в театр. Автобус, на котором он ехал, безнадежно застрял в снегу. Если бы он сразу выскочил из автобуса и пошел пешком, то, может, все бы и обошлось. Но он, в наивной надежде, что автобус скоро выберется из снежной ловушки, еще долго висел на поручне, стиснутый со всех сторон такими же недовольными пассажирами. Люди ворчали, потому что стремились поскорее добраться с работы домой, в тепло и уют, но топать на своих двоих, увязая в снегу, никому не хотелось. А у Фаюмского не было выбора: он спешил не домой, а на работу.

Сегодня был ответственный спектакль: во-первых — премьера, во-вторых — фамилия Фаюмского значилась на афише во второй строчке. Собственно, по-настоящему он был Пельменчиков, но для актера нет ничего хуже, чем вот такая комическая фамилия. Он даже был склонен винить ее в том, что его карьера в Нижнегорском драматическом театре складывалась не слишком удачно. Поэтому на тридцатом году жизни Вася Пельменчиков стал В. Фаюмским. Карьера, впрочем, так и не пошла в гору, и еще пять лет В. Фаюмский выступал в утренних спектаклях в роли Кощея Бессмертного, а то и Бабы-Яги. «А вот Вася Пельмен… Фаюмский у нас травести», — однажды сказал директор театра в интервью местной газете. «Трансвестит?!» — ужасались соседи Фаюмского, шурша страницами «Вечернего Нижнегорска».

Но вот, наконец, выпал шанс и ему. Настоящий, реальный, осязаемый шанс, какой бывает раз в жизни. Иногда такое случается с людьми средних лет, не добившимися определенного успеха ни на каком поприще, которые еще шевелятся и трепыхаются — жизнь заставляет шевелиться, никуда не денешься, — но честолюбивые мечты далекой юности волнуют и тревожат их все реже. Поэтому Фаюмский даже не сразу поверил, что это ему — да, ему! — предложили роль. Настоящую дельную роль в отличной пьесе по мотивам его любимой детской книжки. О, какая это была роль! Она была создана специально для него, эффектного и нелепого (первое свое качество он был склонен преувеличивать, но зато и о втором с грустью догадывался), умеющего быть трогательным и пугающим. Ему досталась роль Кентервильского привидения. «Это драма, понимаешь? — говорил Фаюмский жене. — Это такая многослойная трагедия. Люди думают, это просто смешная сказочка, но как они ошибаются! Это история прекрасной души… двух прекрасных душ. Одна из них — сломленная, ищущая спасения и готовая, отрекшись от собственной гордости, принять помощь из любых рук, только никто ей помощи не предлагает. Над ним смеются, его унижают! А вторая душа… Да ты спишь, что ли?»

Жена Фаюмского не оценила этот прорыв в его карьере. Более того, прямо накануне первой репетиции подала на развод. На сочувственные расспросы коллег, как же так получилось, Фаюмский с усмешкой, которая ему самому казалась тонкой и сардонической, отвечал: «Она была дурна собой и абсолютно не умела готовить!» Коллеги кивали, хотя им не хуже, чем самому Фаюмскому, было известно, что жена просто сбежала от него к заезжему столичному хлыщу, который был в Нижнегорске на гастролях.

Фаюмский с головой окунулся в работу. Вторая строчка в списке действующих лиц на афише — это хорошее лекарство от душевных невзгод. Конечно, первая строка была бы лучше, но ее отдали Мане Соничкиной, которая играла маленькую Вирджинию. И Фаюмский не завидовал ей. Он, напротив, был очень даже рад, потому что Маня Соничкина была столь же прелестна, мила и добра, как эта самая маленькая Вирджиния. Такая же чистая, юная, искренняя душа, которая, соответственно, должна спасти другую душу, сломленную, измученную и разочарованную. Нет-нет, Фаюмский ничего не имел против Соничкиной.

И вот из-за клятого автобуса он опаздывает в театр, где ему — наконец! — предстоит блеснуть, показать всем, на что он способен, остаться в памяти зрителей и удивить коллег, которые, конечно, скажут: «Ну надо же! Фаюмский… Какой брильянт чуть не остался незамеченным!» Но все это сбудется, если он успеет в театр… нет, к началу спектакля уже не успеет, ну и ладно, главное — успеть к своему выходу. То есть еще минут десять у него в запасе.

Фаюмский метнулся через дорогу на красный свет, царственно бросив «Прощу прощения!» автомобилю, который, к счастью, только тронулся и не успел набрать скорость. Водитель автомобиля не остался в долгу и, высунувшись из окна, тоже что-то сказал вслед Фаюмскому, но тот уже не слышал.

Он влетел в театр, не снижая темпа, и вихрем пронесся мимо вахтерши. «Василь Иваныч, — крикнула вахтерша ему в спину, — вам Андрей Анатольич велел передать…» — «После, после! — отмахнулся Фаюмский. — Опаздываю, тетя Лиза!»

Он едва не сбил с ног Белозубова, который нагло дымил сигаретой прямо под надписью «Не курить». Фаюмский, несмотря на растрепанность чувств, успел заметить, что Белозубов зачем-то вырядился во фрак и каким-то чудодейственным средством придал объем своим жидким кудрям. Белозубов уронил окурок на ковер: «Пельмень, ты куда летишь?» — «Спектакль начался?» — выдохнул Фаюмский. Белозубов задумчиво посмотрел на дырку в ковре, которую оставил окурок, и пожал плечами: «Да уж минут десять…» Фаюмский взвыл и рванул в сторону гримерки.

Гримерка у него была персональная — небывалая привилегия, которая совсем не полагалась Фаюмскому по статусу. Но никто не польстился на эту обшарпанную каморку, кроме Фаюмского. Он любил уединение и терпеть не мог театральные сплетни, которыми услаждали друг друга актеры, одеваясь и гримируясь к спектаклю или ожидая своего выхода.

В гримерке его поджидал еще один неприятный сюрприз: костюм Кентервильского привидения был в беспорядке свален в углу в том же виде, в каком измотанный Фаюмский оставил его после генеральной репетиции. А ведь костюмерша должна была все подготовить. «Интриганы!» — прошипел Фаюмский сквозь зубы. Это наверняка Белозубов! Он давно дал понять, что положил глаз на прекрасную Соничкину, и, предчувствуя небывалый успех дуэта Мани и Фаюмского, просто обязан был подстроить какую-нибудь гадость. Поэтому и вырядился сегодня, чтобы оттянуть на себя внимание, догадался Фаюмский. Еще бы! Белозубов был мелкий и хлипкий, против длинного мосластого Фаюмского — вообще жалкий клоп. Ха-ха! Ну сейчас он покажет Белозубову… Он им всем еще покажет! Фаюмский дрожащими руками распутал парик, напялил свой балахон, в два счета управился с гримом, и только тогда глянул на часы. Уф, вроде успел… Почему его не зовут на выход? Может, он просчитался со временем? Наверное, спектакль начался позже. Дисциплинка хромает, да-с, подумал Фаюмский, чувствуя, как к нему возвращается хорошее настроение. Он нацепил на себя ржавые цепи и двинулся к сцене. Лучше подождать минутку за кулисами, чем опять торопиться.

За кулисами почему-то опять обнаружился Белозубов. Он пялился на сцену, загородив собой выход, и Фаюмскому не было видно, что там происходит, но он отчетливо услышал нежный голосок Соничкиной. Значит, пора! Фаюмский загремел цепями и испустил душераздирающий стон, переходящий в замогильный вой. Белозубов аж подскочил на месте и вытаращился на него, будто увидел перед собой настоящее привидение. «То-то же, брат! Сила искусства!» — внутренне усмехнулся Фаюмский и отодвинул его плечом.

Белозубов, видимо, совсем обезумел от ревности и зависти, потому что ухватил Фаюмского за край одеяния, мешая ему выйти на сцену. Но было уже поздно: Фаюмский вошел в роль. Он завыл еще ужасней, чем в первый раз, заглушая сдавленную ругань Белозубова, с легкостью смахнул его с дороги и решительно шагнул вперед, под свет прожекторов, навстречу своей славе.

«Ах!» — сказала Маня Соничкина, прижала руки к груди и попятилась. «У-у-у-у-у!! Бу-бу-бу-у-у!!» — сказал Фаюмский восторженно. Маня была очень хороша в роли маленькой Вирджинии. Изящная и хрупкая, как цветок, голубые глаза смотрят с непередаваемым выражением страха, нежности, сочувствия… Только платье на премьеру надела не то, в котором репетировала. И причесана очень мило, но как-то по-другому. Фаюмский скосил глаза: и декорации другие… И вообще-то в этой сцене должно быть только двое, он и Маня, почему здесь оказался еще старый хрен Бубузыкин?..

«Ах!» — повторила Маня. А старый хрен Бубузыкин вдруг сказал потерянно: «К вам Александр Андреич Чацкий…» — и беспомощно оглянулся на Маню.

«Ах, Чацкий! Я вам очень рада…» — пролепетала Маня.

Фаюмский звякнул цепями.

«Дубина, — шипел за спиной Фаюмского Белозубов. — Спектакль же заменили, идиотина!»

Фаюмский молчал.

В наступившей тишине было отчетливо слышно, как суфлер подсказывает из будки: «Чуть свет уж на ногах! И я у ваших ног!»

Маня смотрела на Фаюмского с сочувствием и ласковым укором.

Фаюмский побледнел... и бросился к ее ногам.