L+L (гет)

Леопольд молча сидел рядом с Лорелей в маленькой палате в госпитале святого Мунго второй день, не выпуская из своих рук её безвольные пальцы. Она спала — её усыпили, чтобы она хотя бы не чувствовала боли, и теперь просто ждали родов… А он уже почти ненавидел этого ещё не родившегося ребёнка, грозящего отнять у него то единственное, что ему вообще нужно было в этой жизни. Сейчас, когда никто ничего не мог ему обещать, когда лучшие целители только разводили руками и говорили сакраментальное: «Ждите», он проклинал себя за то, что вообще согласился, и даже хотел это дитя — для чего, зачем? Как же он умудряется ходить всё время по одним и тем же граблям — теперь, когда у него снова всё было, когда он сумел выкарабкаться из ада, в который сам себя и отправил, зачем, зачем он захотел чего-то ещё? Он ведь знал… хорошо, не знал, но мог знать, если б он просто подумал о том, что это может оказаться опасным, ведь что его, что Лорелей вряд ли можно назвать здоровыми — причём, её ещё именно в этой сфере. А сейчас она умирает… Нет, может умереть — и от мысли о том, что он вот-вот потеряет её и останется снова один, ему не хотелось ничего, кроме как уйти следом.

Чьи-то руки легли ему на плечо, и мягкий женский голос тихо проговорил:

— Тебе надо отдохнуть, Лео.

— Мама, — совершенно не удивился он — сил на удивление у него просто не осталось. — Я не пойду никуда.

— Я не предлагаю, — возразила она. — Здесь можно поставить кровать — ты ляжешь и, может быть, сможешь немного поспать.

— Я не хочу спать, — мотнул он головой, не отрываясь от жены, рядом с которой он уже много часов полулежал, уткнувшись в плечо лицом. — Я ничего не хочу. Только, чтобы она жила, — он вдруг приподнялся и, обернувшись к матери, схватил её за руку. — У тебя ведь наверняка есть кто-то знакомый, — заговорил он быстро, умоляюще на неё глядя. — И у дяди Берти наверняка есть… Должны быть свои целители. Я просил всех, кого мог — но они ничего сделать не могут. Мама, помоги мне! — проговорил он, стискивая её пальцы до боли. — Пожалуйста, помоги! Я не могу без неё… Я не смогу без неё жить. Не хочу, — с болью проговорил он, прикрывая глаза. — У меня ничего нет, кроме неё… Всё рассыплется, если её не будет. Пожалуйста! — повторил он.

— Я уже написала всем, кого знаю, — мягко сказала она, осторожно проводя рукой по его давно не мытым, встрёпанным волосам. — И Берти тоже. Я сделаю всё, что смогу.

— Ты не понимаешь, — проговорил он, устало прислоняясь лицом к её коленям. — Я действительно не смогу без неё жить. Она вытащила меня тогда — и без неё всё рассыплется…

— Я знаю, — негромко проговорила она, обнимая впервые за последние годы сына за плечи и, склонившись, целуя его опущенную голову. — Я лучше, чем ты думаешь обо мне, Лео. Я знаю, что она нужна тебе — и я буду сражаться за неё.

— Мама, — прошептал он совершенно измученно. — Я не могу без неё. Не могу.

— Я постараюсь найти тех, кто поможет, — сказала она, осторожно садясь рядом с ним.

— Я знаю, что ты о ней думаешь, — сказал он, устало позволяя ей осторожное, деликатное объятье и склоняясь к ней на плечо. — Но помоги ей. Пожалуйста.

— Ты не знаешь, — возразила она по-прежнему очень мягко. — Я потом расскажу тебе. Я сделаю, что смогу.

— Сделай, — попросил он, снова оборачиваясь к спящей под заклятьем жене и ложась с ней рядом. Зачем, зачем он позволил ей это? Зачем им кто-то ещё? Дети… Для чего им дети? С самого начала эта беременность оказалась очень тяжёлой: Лорелей постоянно тошнило, она и есть почти не могла — разве что вечером, да и то через раз. И уставала ужасно — от всего. Леопольд делал всё, что мог — но он ведь целыми днями был на работе. И хотя он взял на себя весь быт, Лорелей часто не доставало сил даже для того, чтобы просто подняться ему навстречу. Целители успокаивали их обоих, прописывали зелья — но сил у Лорелей так и не прибавлялось. Леопольду не было сложно делать всё самому: он всю жизнь после школы прожил один, и бытовыми заклинаниями владел, в отличие от жены, превосходно — но его пугало её состояние. Все твердили, что с четвёртого месяца станет легче — однако не стало… Лорелей мучили отёки и боли, да и тошнота никуда не девалась — а когда живот стал расти, она начала падать в обмороки. В первый раз это случилось утром на кухне, на глазах Леопольда — и та пара секунд, что ушли у него на то, чтобы прощупать пульс и понять, что жена просто потеряла сознание, были, наверное, одними из самых жутких в его жизни.

Целители хмурились и в какой-то момент вообще запретили ей вставать — но это тоже не слишком-то помогло. В конце концов, они посоветовали ей остаться на какое-то время в Мунго — и Леопольд настоял на том, чтобы она согласилась, и фактически тоже поселился с ней, заходя домой, только чтобы переодеться, взять чистые вещи для Лорелей и постирать грязные. Ночевал же он с женой, ел — на работе, и не ощущал от этого никаких неудобств.

А позавчера, вернувшись со службы, застал в палате целителей — и обнаружил Лорелей неестественно крепко спящей. Ему объяснили, что всё очень плохо, и шансов на то, что его жена переживёт роды, совсем немного — но и избежать их уже нельзя, попытка спасти её ценой жизни ребёнка точно так же может оказаться фатальной, посему остаётся лишь ждать и делать всё, что возможно. Он выслушал — молча, покивал… а наутро пришёл к Уильямсону и, объяснив ситуацию, попросил отпуск, прямо посреди учебного года. Ему дали, и Леопольд, вернувшись в палату, больше не отходил от жены, почти не подпуская к ней ни сестёр, ни сиделок, и делая сам всё, что было в его силах. Он, кажется, так и не спал всё это время — но не чувствовал ни голода, ни усталости. Только страх — сильнейший, всепоглощающий страх, и, может быть, ещё вину. За то, что вообще согласился на этого ребёнка, за то, что не подумал прежде, чем соглашаться, поговорить с целителями, за то, что не попросил тех осмотреть и его, и её до этой беременности… А ведь он мог бы, мог подумать. Мог! Но ему это даже в голову не пришло. Он вообще ни о чём таком не подумал… А ведь он должен был. Должен.

…Время шло… До родов оставалось ещё больше двух недель — а Лорелей постепенно теряла силы, и он чувствовал это, хотя она так и оставалась почти всё время спящей. Её будили лишь, чтобы покормить — а потом и это делать перестали, потому что и есть она уже не могла, и теперь умелые сёстры осторожно вливали ей в рот и зелья, и что-то вроде бульона. А он просто был рядом — и чувствовал, как утекает из неё жизнь, и ничего, ничего не мог с этим сделать. Он с радостью бы отдал ей свою — но это, к несчастью, сделать было невозможно… К ежедневным появлениям матери он привык — она приходила в обед и приносила ему еду. Он ел — машинально, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, и возвращался к жене, а его мать сидела с ними какое-то время, а потом уходила так же тихо, как появлялась.

Но сегодня она пришла не одна. Мужчина рядом с ней был ему знаком — но не так, как был известен абсолютному большинству британцев. Вейси знал его, как одного из партнёров родителей по их книззловской ферме. Люциус Малфой после войны тоже почему-то вдруг занялся книззлами — совсем не так, как Вейси, однако же познакомились и сошлись они с ним именно так. Что он здесь делает, Леопольд не понимал, однако спросить не успел — его мать объяснила, что Малфой, оказывается, помимо книззлов, занимается ещё и целительством и, может быть…

Леопольд молча сел рядом с кроватью жены, уступая место Малфою. Тот провозился довольно долго — а когда закончил и вернул одеяло на место, посмотрел очень сочувственно на него, на Мерибет, и отрицательно качнул головой:

— У неё не хватит сил родить. Такое бывает, если женщины очень долго и часто предохраняются и…

— Она была проституткой, — перебил его Леопольд. — Много лет. Мы не подумали, что это может вот так сказаться.

— Может, — без каких-либо эмоций кивнул Малфой. — Существуют восстанавливающие зелья, которые нужно пить достаточно долго, но, в конце концов, в подобных случаях они помогают. Сложность в том, что, как я понимаю, ваша жена много лет не просто постоянно предохранялась — она ведь наверняка пила ещё и много профилактически-лечебных зелий. Однако сейчас всё это уже не имеет значения… Говоря откровенно, я не думаю, что она и ребёнок выживут. Если только…

Он замолчал — а Леопольд, впервые за последние недели услышавший хоть что-то кроме «ждите», «посмотрим» и «шансов немного», подался к нему и спросил жадно:

— Что?

— Если бы мы были не в Британии, — проговорил тот, — я бы знал, что вам посоветовать. Но у нас…

Он покачал головой и нахмурился.

— Плевать на Британию, — охваченный вспыхнувшей в нём надеждой, Вейси вскочил. — Что можно сделать? Ведь можно?

— Можно, — кивнул Малфой, оглядываясь на дверь и накладывая на неё заглушающие чары. — Но за это того, кто сделает это, ждёт Азкабан. Пожизненный, — добавил он медленно.

— Я не понимаю, — отчаянно мотнул головой Вейси. — Я сделаю, что угодно… Скажите только. Я заплачу, сколько скажете, — добавил он быстро.

Его мать коснулась руки Малфоя и попросила:

— Здесь только мы, Люциус. Прошу вас, скажите.

— Многие полагают, — медленно проговорил тот, кивнув, — что Империо придумали целители. Как раз для подобных случаев — когда у больного не хватает времени или сил, чтобы выжить. В Соединённых Штатах и в Канаде, например, в таких случаях его использование разрешено — под контролем имеющих специальное разрешение целителей, разумеется. Но у нас никто разбираться не будет…

— Я знаю это заклятье, — возбуждённо проговорил Вейси. — Нас учили. Я могу… Я наложу — но что приказать?

— Жить, — слегка улыбнулся Малфой. — Формулировка здесь действительно важна чрезвычайно… Если вы желаете, мы можем подумать над ней вместе. В принципе, — улыбнулся он одними глазами, — уже наложенное Империо определить крайне сложно, если не делать этого специально. А потом вы его просто незаметно снимете...

— Она выживет? — перебил его Вейси. — Тогда она выживет?

— Тогда у неё появятся на это шансы, — честно ответил Малфой. — Я не могу обещать ничего — но это шанс. Только делать это нужно аккуратно — и лучше бы для начала её разбудить — полагаю, что это я сделать смогу.

— Что именно мне ей приказать? — повторил Вейси. О, он отлично знал, кто стоит перед ним. Кто такой Люциус Малфой — знали все, а уж в Аврорате Леопольд и дело его когда-то читал (в юности — интересно было), и разговоров наслушался. И именно это сейчас давало ему надежду — потому что поговаривали, что под Империо Малфоя во время войны хаживало достаточно народа. А значит, он знает, о чём говорит… Если это спасёт его Лорелей — какая разница, каков тот, кто придумал этот выход?

— Прикажите ей жить, — подумав, сказал Малфой. — Даже так: прикажите благополучно родить и жить после родов. Прикажите оставаться живой и быть с вами. Это важно, — добавил он с нажимом: — Быть с вами она должна именно живой. Иначе вы получите призрака. Понимаете?

— Я всё понял, — Леопольд взял свою палочку, но Малфой покачал головой:

— На вашем месте я не делал бы этого прямо сейчас — а сперва поел бы и выспался. Пусть даже с помощью снотворного. А потом выпил бы успокоительного, подождал, пока оно подействует — и со спокойным сердцем и ясной головой сотворил заклинание. Вы сейчас слишком устали, расстроены и взбудоражены — это не лучшее состояние для ментальных практик. Любых — а особенно столь серьёзных.

— Вы можете сделать это сами? — быстро спросил Вейси. Малфой улыбнулся и вновь качнул головой:

— Нет, конечно. И даже не потому, что это действительно Азкабан — просто в подобных случаях заклятье срабатывает тем сильнее, чем дороже заклинаемому тот, кто его накладывает. Меня ваша жена знать не знает — я ей безразличен. А вы дороги ей — и она будет ещё и поэтому стараться исполнить приказ. Понимаете?

— Да, — кивнул Вейси. — Я всё сделаю. Она… Она же доживёт до завтра? — спросил он дрогнувшим голосом.

— О, я уверен, что она доживёт даже до родов — а вот их, скорее всего, не перенесёт, во всяком случае, в своём нынешнем состоянии. Поэтому не торопитесь… И отдохните. Я понимаю, что говорю абсурдные вещи, — добавил он мягко. — У меня уже почти взрослый внук — но я до сих пор помню, как я нервничал, когда моя жена носила нашего сына, и как мне было страшно, пока она рожала. Но отдохнуть надо… И, если хотите, я пришлю вам вечером подходящие зелья. И снотворное, и — для утра — успокоительное и укрепляющее.

— Спасибо, — Мерибет с признательностью сжала его предплечье, он с ласковой, любезной улыбкой накрыл её руку своей, и, слегка пожав, проговорил:

— Ну что вы, Мерибет. Я тоже отец и муж, и прекрасно вас понимаю… Думаю, я смогу подобрать нужные зелья, — обратился он уже к Леопольду, — чтобы у вас всё это время было достаточно сил. Могу я задать вам вопрос?

— Любой, — кивнул Вейси.

— Простите заранее за него, — попросил он. — Если бы вам пришлось выбирать, чью жизнь вы выбрали бы — матери или ребёнка?

— Матери, — мгновенно ответил он. — Мне всё равно, что будет с ребёнком.

— Тогда формулировка верна, — улыбнулся Малфой. — Только не вздумайте добавлять в неё ничего про ребёнка — сделаете только хуже, — предупредил он. — Только то, что я сказал вам. Если хотите, я приду завтра, — сказал он после крохотной паузы.

— Да, — кивнул Вейси. — Я никогда не делал этого прежде… вот так.

— Потренируйтесь, — без малейшей улыбки сказал Малфой.

— На вас? — так же, вполне по-деловому спросил Вейси.

— На мне бессмысленно, — возразил тот, — я всё равно не сумею оценить результат. Но, если миссис Вейси согласилась бы… — проговорил он, вопросительно поглядев на Мерибет.

— Разумеется, — кивнула она тут же. — Я буду очень признательна вам, Люциус, если вы завтра придёте и поможете нам.

— Непременно, — кивнул тот. — А сейчас, с вашего позволения, я откланяюсь — и к вечеру пришлю зелья, — он поклонился и, поцеловав руку Мерибет и пожав — Леопольду, снял с двери наложенные им чары и вышел.

Какое-то время сын и мать молча смотрели друг на друга, а потом он подошёл к ней и обнял. И она, отвечая на это объятье своим, тихонько проговорила:

— Я говорила: ты недооцениваешь свою мать, Лео.

— Прости, — сказал он, прижимая её к себе.

— Ну что ты, мой милый, — улыбнулась она, гладя его по спине. — Ты защищал свою женщину — я тебя понимаю и немного, должна признаться, завидую ей. Сомневаюсь, что твой отец стал бы так же за меня драться… Но теперь это больше не нужно, ведь, правда?

— Если она выживет, — глухо пробормотал он. — Ты поможешь? Позволишь на тебе потренироваться?

— Конечно, — ласково проговорила она. — Конечно, мой милый. Но это всё завтра.

— Завтра, — повторил он, отпуская её и заглядывая ей в лицо. — Я знаю, что разочаровал тебя, мама.

— Ты знаешь, — проговорила она задумчиво, откидывая его грязные волосы назад, — теперь я бы не сказала так. Когда всё это только случилось — пожалуй… Но тогда меня больше занимало не собственное разочарование, а страх за тебя, твоё здоровье и жизнь. А когда ты сумел подняться и оказался там, где ты есть сейчас… Не знаю, кем надо быть, чтобы не гордиться тобой, — она улыбнулась и погладила его по небритой щеке.

— Ничего больше не будет, если она умрёт, — ответил он тихо. — И не было бы — без неё. Это её заслуга — не моя. Мама.

— Значит, тем более, я сделаю всё, чтобы она осталась жива, — ответила его мать, отпуская его. — Иди к ней. Ты позволишь мне ещё немного побыть с вами?

— Да, — сказал он, кивнув.

И вернулся к жене: лёг рядом с ней, прижался к её руке — всё, что он мог сейчас безопасно для неё позволить себе — и, устроив свою голову рядом с её, так, чтобы касаться лбом её щеки, закрыл глаза.

Следующие дни Леопольд запомнил плохо. Так порой запоминаются кошмары: в памяти остаются какие-то куски, мало связанные между собой, да общее ощущение. Но если от кошмара можно проснуться, встать, попить воды, умыться, лечь на другой бок, обнять того, кто спит с тобою рядом, и уснуть затем спокойно, то из реальности выбраться нельзя. Впрочем, Вейси и не пробовал, просто жил… Существовал в ней так, как мог, и ждал. Возможно, именно поэтому в его памяти осталось одно ожидание, тревожное и стылое, и среди него — несколько неестественно ярких картинок-сцен. Вот он берёт под Империо собственную мать — вновь и вновь заставляя её делать безобидные, но странные и совершенно бессмысленные вещи вроде бесконечного расстёгивания и застёгивания пуговиц у него на сюртуке или превращения чашки в мышку и обратно. Вот сидит рядом с Лорелей и держит свою палочку в руке — рука дрожит, и он не может оторвать взгляда от пляски деревянного кончика. Вот берёт под Империо Лорелей — и всем своим существом ощущает, что теперь всё зависит только от него, что, если у него хватит сил, он вытянет её, удержит и не даст уйти.

Это странное чувство — теперь она как будто бы немного растворилась в нём, и он может чувствовать её желания, и страхи, и намерения… Чувствовать — и изменять. Так, как ему захочется. И хотя он знает — не просто отвлечённо, умственно, о нет, он ощущает это — что она счастлива, что она больше не боится ничего и верит, безгранично, очень легко и с радостью верит ему, его всё равно сжигает чудовищное ощущение неправильности происходящего.

И вины.

За то, что он теперь узнал, как нравится ей позволять ему собой распоряжаться. За то, что позволил себе узнать ту её часть, что она, возможно, и сама в себе не знала. За то, что получил сейчас над ней такую власть. За то, что боялся сам себе задать вопрос, нравится ли ему это ощущение.

И вина эта смешалась в нём со страхом, и в этом липком сером мареве Леопольд просуществовал до родов. Они оказались быстрыми — или, может быть, ему так просто показалось… На ребёнка — девочку, они давно знали, что у них родится девочка — он даже не взглянул, и только смотрел на Лорелей и чувствовал её. И ощущал, как тают её силы, как слабеет связь того, что составляло её суть — что это? Душа? Дух? Он не знал, и ему не было это интересно — и её тела. И держал, держал, держал её, шепча, как заведённый:

— Живи! Живи! Живи!

И она исполнила приказ.

Она выжила.

И когда он снял, наконец, Империо, его мир вернулся.