Неясное время (джен)

— Грудь Ваша благоуханна,

Как розмариновый ларчик...

Ясновельможная панна...

— Мой молодой господарчик.

 

— Чем заплачу за щедроты:

Темен, негромок, непризнан...

Из-под ресничного взлёту

Что-то ответило: — Жизнью!

 

В каждом пришельце гонимом

Пану мы Иезусу — служим...

Мнет в замешательстве мнимом

Горсть неподдельных жемчужин.

 

Перлы рассыпались, — слёзы!

Каждой ресницей нацелясь,

Смотрит, как, в прахе елозя,

Их подбирает пришелец.

М. Цветаева

1603, зима

Розовый и ясный, рассвет всходил над Польшей.

От горизонта до горизонта бежал по широкой, расстилающейся во все стороны степи, розовым светом ложась на снег, двигаясь вперед за линией, отделяющей день от ночи… В лесу, тронув ветки деревьев, взошел к верхушкам, осветил румяным солнечным светом округу…

В городе, взбежав по стенам домов, тронул их неприветливый, молчаливый с утра, после ночи, серый камень, вошел в окна, озарив кое-где задернутые, а где-то — раскрытые занавески...

В одном из богатых домов Варшавы шло тайное совещание шляхтичей.

— Итак, панове, что же мы скажем собравшимся? — спросил, стоя у окна на втором этаже, пан в бархатном нарядном жупане и с саблей на боку.

Утреннее солнце било в глаза, и пан, недовольно поморщившись, отступил от окна, дернув край одной из тяжелых темно-бордовых штор, перехваченных посередине толстыми золочеными шнурами с кистями.

— Что же мы скажем? — повторил он, повернувшись к находившимся в глубине комнаты товарищам. — Как в итоге обрисуем картину нашего плана действий?

— Что же еще тут повторять, пан Мнишек, — отозвался другой, молодой, худощавый шляхтич в сером кунтуше, — все вроде бы уже обговорили. Как решили, так и скажем… Про явление у панов Вишневецких известной особы, и про политику короля…

Мнишек цепко глянул на него, заложив пальцы за пояс, прошелся по комнате, встал, насупившись.

Тяжело сказал:

— Дело, ради которого мы здесь собрались и собрали самых верных людей шляхты Речи Посполитой, требует крайней и надежной ответственности. Это надо понимать!.. Те из нас, кто берется приводить это дело в действие, рискует, может быть, своим положением, а то и головой. Чтобы король и его приближенные поняли нас правильно, мы не должны ошибиться ни на шаг. Вот потому я и вынужден требовать от каждого из нас, и от себя самого, четкого ответа в любой момент — что мы собираемся делать? На каком моменте действия находимся? На этом я стоял и стоять буду… А посему, пан Сапега, и прошу вас затвердить, как «Отче наш», то, что мы ожидающим нас внизу, в зале, панам изложить собираемся…

— И впрямь, пан воевода, — вступился третий из присутствующих, седоусый полноватый шляхтич, — тысячу раз уже обсудили и повторили. Что нами в первую очередь движет забота о Речи Посполитой, ее благосостоянии и дальнейшем укреплении и процветании… О промахах короля… И про вышеупомянутое лицо…

— Всем все понятно? — не отвечая, еще раз спросил Мнишек, окинув взглядом еще двоих, молчавших. — Значит, на том и решим, как договорились… Ты, пан Вишневецкий, начнешь говорить, а я подхвачу. Вы все вступаете в разговор и поддерживаете меня…

— Ну, идемте же, господа, нас ждут, — сказал Сапега.

— Ну, с Богом! Да пребудет с нами Пресвятая Богородица!

И шляхтичи спустились в залу этажом ниже.

Здесь было еще человек десять. В ожидании Мнишека и остальных все сидели, стояли, ходили по комнате. В зале было полутемно, шторы спущены. Луч солнца, косо пробиваясь сквозь щели кое-где, играл на золоченой мебели, на саблях и шпагах, на перевязях и тесьмах... Здесь собрались люди из самого близкого окружения воеводы Мнишека и Вишневецкого — шляхта, магнаты, военачальники, многие — жители Литовского Княжества. Многие были при оружии.

При появлении воеводы с товарищами легкий гул прошел по залу. Все встали и сгрудились поближе к председательствующим.

— Панове! — начал свою речь Вишневецкий. — Мы собрали вас здесь в такой час, как вы наверняка понимаете, не зря. У нас есть для вас очень важные вести, и, — Вишневецкий бросил значительный взгляд на воеводу, — некоторые предложения... Пан Мнишек изложит их вам подробнее… Само собой, панове, что о нашей беседе до поры до времени никто не должен знать за пределами этой комнаты, а о некоторых ее моментах — никто и никогда... Дело это чрезвычайно важное и во многом опасное… Прошу вас, пан воевода!

Пан Мнишек вышел вперед. Слегка поклонился, ожидая, пока все окончательно утихнут и сосредоточат внимание на нем. Был он толст, округл фигурой, как бочонок, с посеребренными сединой черными волосами. Передвигался на удивление для своей комплекции мягко и неслышно.

— Панове! Дорогие сподвижники! — Голос его был тих, звучен, задушевен. — Братья поляки! Все вы знаете мою искреннюю заботу о родной Отчизне и службу ей… Я, как и вы, верой и правдой с рождения предан Родине и счастлив, что по своему происхождению обязан защищать ее своей саблей…

— Так, так! Знаем, знаем! — хором откликнулись паны.

— От всей души радею я о Речи Посполитой, и поэтому мне невыносимо больно видеть, как дорогая Родина скатывается в бедность и упадок. Братья панове! Дорогие сограждане! То, что я сейчас скажу, может быть не очень приятно для польского уха, но я говорил и говорю: король Сигизмунд слаб духом и нерешителен. Шляхта возмущена против него. Он втянул страну в долгую изнурительную войну со Швецией, которая истощает нашу казну. Еще в бытность свою королем Швеции он уступил Москве северные земли, которые мы кровью своей отвоевали со славным Стефаном Баторием. Не сегодня-завтра он уступит польский престол, как уступил шведский своим родичам, и что тогда? Что он отдаст следующим? Столицу? Краков? Кому? Крымскому хану?

Гул искреннего возмущения был ему ответом. Пылкие шляхтичи мгновенно загорелись идеей, и до того витавшей в виде пересудов, о крайней слабохарактерности короля, который двадцать лет назад, будучи еще очень молод, был избран на престол Речи Посполитой, как положено, сеймом, и многим поначалу не нравился — так и пошло с тех пор.

Мнишек переждал, пока шум утихнет, а затем повысил голос:

— Нет, панове-братья, терпеть это я не намерен! Я сам — сам! — намерен взять дело в свои руки, если некому более позаботиться об Отчизне… Сердце у меня скорбит о ее разорении… Вы знаете, что мне лучше умереть, чем видеть нашу землю расхищенной недругами, пусть буду я проклят, если солгу!

— О, да кем же из нас не движет искренняя забота о благе Речи Посполитой? — воскликнул старый пан с пышными усами. — Все мы тут, ни больше ни меньше, готовы отдать жизнь за Родину!

— Тише, тише, пан Бабецкий! — зашикали на него. — Послушаем, что пан Ежи скажет!

Мнишек поднял руку, призывая к тишине. Прошелся туда-сюда по залу.

— Нам нужно быть сильными, панове! В эту тяжелую годину мы — кому небезразлична судьба Польши — должны сплотиться вместе и действовать сообща; мы — кто помнит славные подвиги наших полководцев, будем сами действовать, чтобы вернуть нашей земле былое могущество… Но нужно продвигать наше влияние осторожно, зная, в какой момент сделать следующий шаг, не совершая ошибок… Следить за ходом событий и понимать, что и как могли бы мы обратить во благо Родины… Рядом с нами растет, расширяется и укрепляется Московское царство. Кое-кто из окружения короля и наши друзья за границей, — Мнишек сделал многозначительную паузу, тонко улыбнувшись, — считает, что союз, а то и прямая уния с Московским царством способствовала бы укреплению Речи Посполитой во многих отношениях и повернула бы ход событий по-новому… Нужен подходящий случай, чтобы вмешаться в политику...

Мнишек помолчал и весьма эффектно закончил:

— И такой случай нам предоставляется, панове!

— Что же? Что же такое? — послышались голоса.

— Есть одно имя, панове, которое поможет нам изменить положение в свою пользу… Надо только не зевать, и оно послужит главным козырем в борьбе за наше дело. Это имя… — Мнишек еще раз многозначительно окинул присутствующих взглядом. — Это имя — царевич Дмитрий из рода Рюриковичей, сын покойного царя Иоанна!

По толпе слушателей прошло оживление.

— Царевич Дмитрий? — спросил пан Бабецкий. — Не тот ли это ребенок, который то ли убит был в каком-то захолустном городке, то ли погиб по трагической случайности?

— Да, да, именно он!

— Но как же, пан Ежи, нам может помочь имя давно убитого младенца? Он ведь мертв! — и старый пан Бабецкий чуть оглянулся на остальных своих товарищей, словно призывая их в свидетели. — Объяснитесь!

Мнишек снова прошелся туда-сюда.

— Но что, если он окажется жив? Жив и лишен престола, на котором восседает царствующий злодей?

— Жив? Царевич Дмитрий жив? — посыпались вопросы.

— Невероятно!

— Неужели такое может быть? Сказка! Роман, да и только!

Мнишек тряхнул головой и вновь заговорил:

— Каждый житель Московского царства знает, что малолетний царевич более десяти лет назад был убит. Убийство, свершившееся в Угличе, не дает царю Борису покоя… Народ помнит истинного наследника Иоанна…

Говорил пан Мнишек об убийстве царевича долго и вдохновенно. Рассказывал о злодеянии Бориса Годунова в красках... Шляхта слушала его, переспрашивала, восклицала, изумлялась.

Только молодой гусарский командир Ян Петр Сапега, стоя поодаль, у окна, усмехался про себя и покачивал головой, слушая речи воеводы.

«Ну и чешет! — думал он. — Как по-писаному!»

Сапега давно знал воеводу Мнишка. Состоял в кружке самых приближенных к нему, хорошо выучил натуру воеводы. И знал кое-что о его прошлом в молодости и настоящем…

Пан Ежи Мнишек был отнюдь не дураком насчет денег. Никогда не упускал из рук собственной выгоды. Всегда умел подсуетиться, чтоб и выйти сухим из воды, и получить прибыль, сколь бы ни противоречило это — по мнению Сапеги — достоинству шляхтича. Еще в молодые годы, при дворе короля Сигизмунда Второго Августа, он, говорят, неплохо нажился от королевской казны. Но слухи об этом никоим образом не повредили его карьере. Пан Мнишек шел в гору...

Происходил он из старинного чешского рода, имел родных в Богемии, не раз ездил к ним, бывал за границей, водил там какие-то дела с некими «друзьями», вроде бы торговые. Держал нос по ветру в политике, всегда знал, что где происходит. Детям своим давал европейское образование.

Одним словом, этот человек, каким его знал Сапега, своего ни за что не упустил бы.

Вот и сейчас — что тут неясного? Очевидно, кто-то в Европе хочет устранить чужими руками московского государя. Известно, что политика царя Бориса, направленная на укрепление государства и расширение границ Руси, тревожит многие европейские королевские дома. Да и освоение им новых земель на востоке представляет собою лакомый кусок.

Если бы удалось сместить Бориса, а вместо него посадить другого — ставленника Европы, да такого, коим можно было бы управлять, кто бы делал все по указке, скажем, папы римского… О, это была бы очень интересная история... Не упускавший своего случая пан Мнишек, возможно, решил принять в этом участие. Или же… Впрочем, Сапега предпочитал не знать, что за мотивы вертят воеводой, придерживаясь мудрости «меньше знаешь — крепче спишь». Он давно выработал в себе странноватый, отчасти цинический взгляд на вещи, благодаря которому имел крайне мало иллюзий, что не мешало ему быть приверженным рыцарским убеждениям и патриотизму.

Вот и эти убеленные сединами воины, что так яро поддакивают воеводе Мнишку, точно он впервые излагает свои блестящие идеи, в основном зависят от него кто в денежном, кто по службе, кто в земельном смысле… Кто-то, обедневший, как и сам Сапега, решил поправить свои дела и оттого ввязался в эту авантюру — просто так ведь никто не ввязывается. Только очень молодые и наивные могут не понимать, что здесь происходит. О, да ведь все они старые рыцари, честно и доблестно служившие Речи Посполитой!.. И, наверное, от всей души убеждают себя, что идут на риск сейчас за идею. Скажут им пойти войной на Русское царство — и они выдвинут войско, дадут средств, а то и сами пойдут… К войне им не привыкать. Здесь не принято выказывать трусость. Здесь же многие вещи говорятся полунамеками и делаются интригами… Такова шляхетская среда.

Были в прежние времена в Европе такие рыцари, что шли отвоевывать Иерусалим, объявив себя доблестными и храбрыми заступниками Гроба Господня. На самом деле это были бедные, безземельные рыцари, у которых ни гроша не было за душой, и в поход они шли, надеясь разжиться… Вот и здесь собрались такие дворяне, что оказались почти на грани разорения с наступающим упадком Польши и особенно Литвы… Вот и они готовы в священный поход. И сам он, Сапега, участвует в этом, и у него здесь собственный денежный интерес, не меньше, чем у других. Ибо сам для себя полагает, что рыцарю не зазорно добывать себе пропитание своей саблей — и любым путем.

Вот только он, Сапега, наверное, не смог бы, как Мнишек, так беззастенчиво прикрываться «искренней заботой о благе Родины…»

Пан Мнишек тем временем продолжал рассказывать присутствующим о Годунове:

— Положение царя Бориса шатко… Народ его не любит, не забыл убийства истинного наследника, который по смерти Федора должен был взойти на престол. Мне и моим друзьям известно из надежных источников… — снова многозначительная пауза, — что царь Борис напуган слухами в народе. Да и не только в народе. Многие из приближенных Бориса…

Пан Сапега снова едва заметно усмехнулся: известный прием! Легкий намек на то, что ему известно больше, чем присутствующим — о, это у пана Мнишка всегда хорошо получалось!

Однако неплохая же у него поддержка, ибо задумать то, что что Мнишек назвал «союзом или унией», т. е. собираться прибрать к рукам власть над Московией — надо иметь величайшую смелость… Интересно, сколько ему заплатили его чешские и английские друзья? Что они ему пообещали?

Какими только словами не оправдывают люди свои корыстные интересы: и высокими идеями, и Божьим промыслом, и любовью к Родине… Все это наверняка прозвучит в этой комнате.

А Вишневецкие, в доме чьих варшавских родственников они здесь собрались? Родня Глинских, предков по материнской линии Иоанна Грозного, спят и видят у себя на голове корону. Считая себя прямыми потомками великого полководца Мамая, не оставляют мечты пробиться хоть к чьему-нибудь престолу. Тот же князь Адам Вишневецкий располагал свои имения у границ Московского царства, заступая в том числе и на спорные земли, разжигая приграничный конфликт с Борисом Годуновым, нарушая хрупкий мир... Зачем это ему надо было? Поди разбери!

— …Вот потому, панове, мы и пригласили сюда самых преданных, верных рыцарей, таких, на кого можно понадеяться, таких, кому небезразлична судьба Отечества... — заключил пан Мнишек. — Мы хотим рассказать вам о том, что произошло в имении князя Адама, родственника князя Вишневецкого. Впрочем, ясновельможный князь расскажет лучше меня…

И, отойдя, сел на стульчик с резной узорчатой спинкой, давая слово Вишневецкому.

Князь Константин Вишневецкий снова вышел на сцену.

— У двоюродного моего брата Адама, панове, — глухо начал он, — есть небольшое имение в городке Брагине, что в Литве, свой замок и земли. Среди его слуг однажды объявился молодой человек русского происхождения, явно не холопского сословия — с манерами истинного шляхтича, образованный — знал и латинский, и греческий языки, понимал кое-что и в военном деле. Одним словом, среди простых грубых холопов этот молодой человек был — истинная жемчужина среди песка! Появление его было окутано тайной — никто не знал, откуда он явился, а на вопросы о себе он не отвечал напрямую. Раз, помогая князю в бане, он замешкался и, не сделав что-то вовремя, получил затрещину — брат мой несдержан на руку, — так, не поверите, заплакал как ребенок, и все повторял «Если б ты знал, кто я на самом деле, если б ты только знал!» Далее слуги донесли брату, что видели, как юноша прячет среди личных своих вещей золотой наперсный крест с дорогими камнями, какого они не видывали даже у самых богатых панов, и еще какие-то фамильные вещи… Встревожившись, брат вызвал его к себе и потребовал прямо ответа — кто он таков? Так — делать нечего — Дмитрий открылся Адасю, а тот немедленно написал письмо мне и послал за мной...

Далее Вишневецкий с Мнишком, а также вступавшие в разговор их товарищи, изображавшие свидетелей тех бесед в имении князя Адама, вкратце описали чудесное спасение и скитания «царевича Дмитрия», как, по их словам, называл себя таинственный незнакомец.

— И он в самом деле очень образован и по-рыцарски благороден? — спросил молодой князь Рожинский, ровесник Сапеги. — О, это же большая удача!

Вишневецкий важно кивнул.

— Я видел его своими глазами: он очень бойкий, смышленый и в самом деле образованный и способный. Может говорить на разных наречиях и на польском языке, как на родном… Ловко орудует саблей и пистолетом, и неплохо мыслит в военном командовании. Быть слугою пана оказалось явно не для него…

— Так вот, господа, — вступил снова Мнишек, — мы с князьями имеем план доставить его к королю. Устроить, если удастся, частную аудиенцию. И если король согласится действовать с нами — согласится помогать истинному наследнику вернуть его законный престол, то выйдет очень интересное дело… Я всегда говорил, что сила славянских стран — в их единении. Подумайте сами, как облегчится для нас задача союза с Московией, если на ее троне будет сидеть человек, обязанный во всем Речи Посполитой и, возможно, римскому католичеству? Но это возможно в том случае, если московиты признают Дмитрия царем и согласятся свергнуть Бориса. Если же они откажутся от разумного исхода действий — ибо и на стороне Бориса немало силы, в основном его приближенные, которым хорошо и богато живется, и они имеют кое-какое влияние на народ — что ж, нам придется действовать своим оружием, придется выставить в помощь Дмитрию военные силы — и да поможет нам Господь Бог! Огнем и мечом мы пройдем по их землям, вразумляя и обращая их в истинное христианство — ибо хоть они нам и братья по крови, но давно отступили от верной религии, уклонились в ересь и живут как звери, хуже варваров и язычников… Царевич Дмитрий, хотя тоже был крещен по восточному обряду, склоняется к католической вере, и если удастся обратить его, это будет еще одна наша удача и ключ к обращению к истине русских земель, и здесь я особенно надеюсь на поддержку иезуитов и короля! — закончил пан Мнишек под шумное одобрение слушающих.

— Посшибаем башки собакам-язычникам! Повыпускаем кровь москалям! — воскликнул один из панов, старый воин, лихой рубака, помнивший еще времена Батория.

— Ради всего святого, уймись, пан Недзвидцкий, — сказал на это пан Мнишек, — мы собираемся идти на Русь не ради того, чтобы бесчинствовать, грабить и проливать кровь, но обращать наших братьев в истинную веру и возвращать им законного царя. Так и впредь советую говорить тебе — и всем вам...

Тем временем пан Сапега, все так же стоя у окна, прислонившись к стене, и слушая разговор присутствующих, диву давался про себя красноречию Мнишка. Годы выступлений на сеймах не прошли для него даром… И сердце-то у него болит за отечество, и жизнь он готов отдать за распространение католической веры! Что же еще на уме у этого хитрого лиса, этого прохвоста? Чем еще он воздействует на шляхтичей?

Пан Мнишек говорил о царевиче еще долго, бурно поддерживаемый толпой. Сам Сапега не встречался лично с человеком, что должен был изображать царевича, именем которого они собирались идти на Годунова — его видели только семья и близкие Вишневецких, остальные участники заговора знали лишь ту легенду, что князь Константин повторил сейчас перед всеми. И сейчас Сапега, как и все, мог лишь в очередной раз гадать, что же из рассказанного Вишневецким правда. Скорее всего, они и впрямь нашли на эту роль бойкого и смелого юношу, который согласен притвориться чудом спасшимся Дмитрием. Может даже, и правда среди холопов Вишневецкого или где-то в его владениях… Это и впрямь большая удача, особенно если он и в самом деле так благороден и образован, и не побоится выступить в этой роли! Дело, прямо скажем, чрезвычайно рискованное…

— Так что же, пан Мнишек, пан Вишневецкий, — спрашивал пожилой князь Радзивилл, мечтавший вернуть своему роду былое влияние при дворе, — этот молодой человек понимает всю серьезность момента? Понимает ли, в каких важных событиях он должен будет участвовать?

— О да, — заверил его Вишневецкий, — мы с братом говорили с ним: это очень умный и смелый молодой человек. Он понимает всю серьезность и ответственность, и знает, что от него требуется.

Это было сказано столь многозначительно, с кратким опусканием век, что, без сомнения, значило, что молодой человек, помимо прочего, достаточно наивен и прямодушен, или слишком пылок по своей юности, или неопытен и доверчив, чтобы полностью положиться на своих покровителей, и чтобы они могли управлять им и претворять через него свои цели.

— Так что, панове, — промолвил пан Мнишек, — мы приложим усилия, чтобы этот юноша встретился с королем. А пока что надо обучить его придворному этикету и подготовить к этому визиту… Я, со своей стороны, собираюсь предоставить для этого свой замок в Самборе. Принимать столь высокого, хотя пока об этом мало кому известно, гостя, у себя — большая честь для меня и моих домашних… Старшая моя дочь, Урсула, замужем, а вторая, Марина, пусть учится быть хозяйкой в замке и принимать гостей…

Эти слова, сказанные с ударением, тоже прозвучали как недвусмысленный намек… Сапега навострил уши.

Эге! Уж не хочет ли пан Мнишек свою дочь использовать, как приманку для мнимого царевича? Про старшую, Урсулу, мог бы и не упоминать… Кто же здесь не знает, что старшая из пяти дочерей Мнишка — жена Константина Вишневецкого, а вторая… Сапега припомнил Марину, которую видел, когда гостил у воеводы в Самборе. Ловко придумано! И как благонамеренно выглядит! Кто же не хочет видеть свою дочь замужем за царственной особой? Да только настоящей, а не за неизвестным бродягой, согласившимся на рискованную авантюру…

Судя по тому, что и прочие среди присутствующих подумали так же, Сапега не ошибся. Шепот прошел в одном из уголков зала.

— А коли не слюбятся они? Ну как не по душе придутся друг другу царевич с панною Мнишек? — прогудел, обращаясь к близ сидящим, недалеко от Сапеги находившийся пан Недзвидцкий.

— Э, да я думаю, у пана Ежи найдутся еще незамужние дочки! — усмехнувшись, ответил обернувшийся к нему пан Бабецкий. — Не сейчас, так через два-три года, когда царевич у нас окончательно освоится, как раз поспеют!

Но окружающие его веселья не поддержали. Все были уже настроены донельзя серьезно и жадно внимали Мнишеку.

— Ну вот что, панове, — сказал пан Мнишек, вставая, — сейчас в первую очередь я отправляюсь из Варшавы к себе в замок. Надо подготовить все к появлению Дмитрия, сообщить о нем домашним. Пан Вишневецкий отсюда отправляется в Краков, чтобы устроить аудиенцию у короля. Нужно также встретиться с кое-какими придворными, чтобы подтолкнуть короля в нужном направлении… И если нам удастся это сделать, да послужат наши дела во благо родной отчизны! Да помогут они нам преодолеть разорение и обернутся во славу Польши! Да способствуют они ее новому укреплению и восхождению!

— Верно! Виват! — кричали шляхтичи.

— Пан Сапега, а что вы скажете по этому поводу? — спросили, наконец, у него.

Пан Сапега поднял голову.

— Что же я могу сказать, панове? Что должно произойти на свете, то должно произойти. Так не стоит же медлить…

— Да будет так! — торжественно сказал Мнишек. — Значит, сейчас пан Константин едет в Краков, я — к себе. Вы же, господа, как вернетесь домой, у меня к вам одна просьба: сделайте так, чтобы новость о царевиче стала всем, кому только возможно, известна, распространилась как можно шире в Литовском Княжестве и перешла за русскую границу… И да будет наше дело во славу Божью!

— Скажите-ка, пан Ежи, я все никак не смекну, — задал довольно-таки наивный вопрос пан Бабецкий, — так настоящий ли это царевич, чудом выживший в Угличе, или нет?

Мнишек чуть усмехнулся в усы.

— Я полагаю, пан Бабецкий, что если мы все здесь в первую очередь печемся о судьбе Речи Посполитой, то нам следует всем искренне верить, что мы помогаем настоящему Дмитрию вернуть престол… Иного пути нет!

И собрание под одобрительный шум завершилось.

* * *

По горам, по степи, по лесам сходит на Польшу ясная вечерняя заря.

Розовым нежным заревом окрашивает небо, снег, реки и горы…

Сгущает краски, собирает все очертания и оттенки в густую темно-синюю тень.

Играет блескучими искрами в укутавшем землю снеге.

Далеко-далеко, среди степей и предгорий, на берегу Днестра стоит замок воеводы Мнишка, старосты самборского и львовского, шляхтича из старинного дворянского рода, чей отец прибыл в Польшу из Чешской Силезии еще в начале шестнадцатого века. О том есть запись в королевских придворных книгах… С тех пор Мнишеки состоят на службе у короля, и проживают здесь семьей — воевода, жена его и девять детей, четыре сына, пять дочек, — в родовом замке, в своем имении на Днестре.

Замок возвышается над городом — посреди снегов, плотно укрывших землю, как не каждой зимой здесь бывает, здесь, где порой, бывает, снег идет и тает на лету; где теплое жаркое лето и влажная, ветреная весна… Замок Мнишка издалека имеет вид темный, мрачноватый, с готическими очертаниями башен, хотя и не таких узких, как у европейских замков, а на романский лад — пошире. Темно и мрачновато в коридорах замка внутри, особенно вечером, низкие широкие окна в залах и высокие, узкие, украшенные витражом — наверху — обледенели от ударившего мороза, разрисованы инеем почище, чем рукой искусного мастера… Приложишь руку — оттает окошко на свет, подышишь — вновь покроется льдистым мутным туманом…

Снег укутал двор, широко раскинувшийся вокруг замка, снег, синий в тенях заката, укрыл всю округу, лежит везде, блестит искрами на заходящем солнце, и на горизонте — в горах, равнинах и в степи лежит его белый покров, и Днестр скован холодом под слоем густого и пышного снега. И радостно же дочери воеводы, Марине, выбегать из дверей замка на этот снег, в это холодное искрящееся царство!

Накинув поверх платья лишь теплую шаль, улучив минуту, когда откроются двери, пулей слететь с крыльца, дернуть над головою ветку старого ракитника, растущего у ступенек крыльца, припорошенную снегом, чтобы он окатил тебя холодными комьями… Зачерпнуть из сугроба пригоршню этого ледяного снега и умываться им, до боли натирая щеки хрусткими сладкими иглами… К розовому закату, на север-юг-запад-восток… Чтобы личико белело, чтоб румянцем горело… На здоровье, на счастье, на красоту…

— Панна Марина! И что же вы без шубы выскочили! — охает с крыльца, окликает её старая экономка, перегнувшись через резные узорные перильца. — Наказание мне с вами! Немедленно возвращайтесь в дом!

Марина идет в дом, уже чувствуя, как охватывает холод; на крыльце экономка Шелися запоздало набрасывает на нее шубку, ворчит, открывая дверь, «что все выстудили»; идет греться… Теплый воздух, когда входишь в натопленную комнату, кажется еще теплее, совсем горячим. В тепле, у огня, постепенно отходят захолодевшие лицо и руки, кожу покалывает, как иголочками, и огонь пляшет, играя, отбрасывая жаркие отсветы, и смотреть на него можно бесконечно, вспоминать, как здесь расцветает все весною и летом, замок утопает в пышной зелени и не кажется уже таким мрачным…

Дома у воеводы Мнишка все обставлено с торжественной роскошью; в парадных комнатах внизу висит на стенах оружие, доспехи, щиты; герб рода Мнишков — семь страусовых перьев и корона; портреты предков, и среди них самый большой и важный — портрет дедушки Николая, родоначальника здешней ветви их рода. Пан Ежи любит более выставлять богатство напоказ, нежели откладывать на черный день, и оттого чаще страдает его состояние, чем можно подумать по обстановке замка. Деньги, добытые в его таинственных «делах» и разъездах, куда-то вскоре так же таинственно быстро исчезают… Но на роскошность обстановки он не скупится.

Темнота зимнего вечера окутывает замок… Тени таятся по углам. Сестры Марины сидят, собравшись в кружок у стола, вокруг экономки Шелиси. Та вяжет при свечах и рассказывает им сказку — страшную-престрашную…

— И вот отворилась дверь в темноте, и ведьма появилась на пороге, — загробным голосом говорит Шелися и замолкает, пересчитывая петли.

Сестры ждут, затаив дыхание. Пламя свечи колеблется.

— Ай! — вскрикивает вдруг не своим голосом самая младшая, и все смеются.

— Что это ты, Фрузя? Чего испугалась?

Марина стоит у окна, выходящего на галерейку, всматриваясь в сгустившуюся черноту вечера. Уже с трудом можно различить голые ветви сада, и это отчего-то тревожит ее. Ей сегодня не до сказок, не до посиделок с сестрами: со дня на день должен вернуться из Варшавы отец, и это не дает Марине покоя, вселяет смутное волнующее предчувствие. Что-то он привезет, какие вести расскажет?

Отходит от окна, передернув плечами, оглянувшись, прислушивается к словам старой экономки. Шелися рассказывает какую-то старинную немецкую сказку о деве-рыцаре. Были в древние времена такие, что наряжались в латы, брали меч и шли воевать за родину…

— А я тоже бы пошла на войну рыцарем! — сказала Марина. Ей вдруг ясно представилось: она сама на коне, во главе войска, и толпы рыцарей за нею…

— Да что ты, Марыня?! Неужели смогла бы? — засмеялись сестры.

— Она у нас не слабее взрослого воина!

— А я бы побоялась! — сказала Фрузя.

— Девчонки не могут ни стрелять, ни рубить саблей, и вообще не умеют ничего из мужских дел, — важно сказал братец Франтишек, на два года младше Марины, оторвавшийся от уроков и заглянувший к ним в комнату. — Они и свои-то дела почти никогда до конца не доводят!

Франтишек, приехавший на каникулы домой из школы, страшно зазнавался перед младшими своей ученостью и хвастал, что отец через два года возьмет его с собой на королевскую службу, и он обязательно поедет на войну.

Тут уж все сестрицы страшно возмутились и бросились ловить Франтишека, он с хохотом попытался увернуться от них… Устроилась шумная потасовка.

— Панове, панове! Уймитесь! — тщетно взывала Шелися. — Прекратите, не то матушка все узнает!

Но пока брат не вырвался и не убежал от них, куча мала не прекращалась.

Кое-как Шелися успокоила паненок, кое-как все расселись опять за столом, поправляя волосы.

— Стыдно уже таким большим устраивать драку! — увещевала сестер Шелися. — Настоящие панны, целые невесты! Вот пани все узнает, что будет!

Марина, по-прежнему стоявшая у окна, снова молча разглядывала темноту, где уже ничего не было видно, только отражение свеч и силуэтов людей и мебели в комнате…

Вот на этой галерейке прошлой весной стояла она, нагнувшись через перила — как все цвело вокруг! — и небрежно обрывала с ветки лепестки цветов вишни. Длинные распущенные локоны ее свешивались вниз, а в саду под балконом стоял юный рыцарь Потоцкий, сам с едва пробивающимися усами, и с нескрываемым восхищением смотрел на нее. Но тогда, чуть меньше года назад, она еще считалась маленькой — носила детское платье, играла в куклы, — и, вздернув подбородок, обдала рыцаря холодным презрением. Пусть не ходит, где не положено! Зато нынче, уже зимой, на свадьбе сестры, Марина впервые с полным правом присутствовала на балу. И там-то уж танцевала и беседовала не с одним рыцарем. Впрочем, не сказать, чтобы кто-то особо понравился ей, как и Потоцкий — больше ей запомнилась вся обстановка бала, музыка, праздник, ожививший не летом, а среди зимы их полутемный замок — люди на балу, их наряды, слившиеся в одно живо движущееся разноцветное пятно и — самое главное — осознание того, что она теперь настоящая, взрослая панна, что она танцует с рыцарями на балу, и вся гордая торжественность этого.

Может, отец как-нибудь снова устроит бал среди зимы? Может, — робко теплилась в ней надежда — на этот раз прямо для нее, а не сестрицы Урсулы? Для нее, которая радовалась, выбегая во двор, чистому белому снегу, для нее, которую кружил музыкою разноцветный бал! Она ведь следующая после той по старшинству…

Перед своим отъездом в Варшаву отец о чем-то наедине разговаривал с матерью в кабинете. Похоже было, что поездка предстоит ему какая-то не простая. Марина прокралась тогда к дверям кабинета и попробовала послушать, о чем они говорят. Но тут с ней столкнулся вывернувшийся из-за портьеры Франтишек и громко удивился:

— Что ты тут делаешь?

Марина досадливо отвернулась, окинув его презрительным взглядом.

— Ничего.

— Подслушиваешь! — уличил ее Франтишек. — Подслушиваешь, подслушиваешь! Ай-яй-яй, как нехорошо!

Марине хотелось прогнать его, чтобы услышать, о чем говорят старшие, но надо было как-то с честью выйти из положения.

— Младшие братья, верно, созданы для того, чтобы… — надменным тоном сказала она, подражая кому-то — то ли ксендзу Козловскому, то ли какой-то книге из отцовской библиотеки, так и не успев придумать, для какой беды созданы младшие братья.

Но Франтишек прыснул, надув толстые румяные щеки, и расхохотался:

— Что это ты, Марыня? Где так важно говорить обучилась? Прямо как учитель словесности.

И убежал прочь.

Марине было досадно до слез, даже забыла, что хотела подслушать разговор отца с матерью. И не то обидно, что она не услышала их беседы, а что уронила свое достоинство перед несносным Франтишеком. Теперь получилось, как будто она и в самом деле любит подслушивать, а ведь она вовсе не так любопытна, как младшая сестра Ануля!

Она и впрямь чуть было не расплакалась, но тут снова прибежал брат и, взглянув на ее огорченное лицо, начал к ней ласкаться:

— Ну не реви, Марина! Скоро я поступлю на службу, стану рыцарем и тогда лучше всех стану тебя защищать!

И только тогда она опомнилась, что они по-прежнему стоят у дверей отцовского кабинета, и родители могут услышать их возню — зашикала на брата и, схватив его за руку, потащила прочь. И так и не удалось ей узнать, о чем тогда секретничали мать с отцом.

Может, он уже «поправил наши дела», как обещал матери? Может, они в самом деле устроят бал? Может, здесь случится что-нибудь интересное? В маленьком и хрупком теле бьётся, собирается в одну тугую, страстно напряжённую точку горячая воля — желание жить.

* * *

— Так откуда, вы говорите, он взялся? — Король Сигизмунд, стоя у стола в своем кабинете, в простом бархатном камзоле с кружевным воротником, как обыкновенно ходил у себя во дворце по-домашнему, внимательно слушал стоявшего перед ним придворного шляхтича. Кроме них, в комнате находился еще один человек — папский нунций Рангони, который с не меньшим вниманием вникал в их разговор.

— Странствовал под чужим именем в течение нескольких лет по своей отчизне, — учтиво отвечал шляхтич. — Скитался по монастырям, где получил образование. После побывал у казаков, обучился от них военному делу… В Московии, говорят, уже велено разослать письма по городам о том, что под именем царевича Димитрия скрывается самозванец — беглый монах Григорий…

— Угу… — Сигизмунд провел рукой по подстриженным на испанский манер усам и бородке. — А как он объясняет свое спасение? Ведь то убийство, кажется, произошло при свидетелях, и множество народу указало на Годунова?

— Вместо него, Ваше Величество, был зарезан другой ребенок — некий сын священника, одних лет с Димитрием, — ответствовал рассказчик. — Родственники Димитрия знали, что Борис замышляет злое дело, что днем и ночью его люди следят за ними в Угличе, и вовремя подменили дитя…

— Так, так… — хмыкнул король. — И это все известно со слов князей Вишневецких?

— Князей Вишневецких и их близких родственников, Ваше Величество.

— Ладно. Иди.

Шляхтич удалился с поклонами, а король повернулся к третьему лицу, находившемуся в комнате.

— Что же вы обо всем этом скажете, отец Рангони?

Папский нунций тотчас оживился, выступил к столу из тени, колыхнувшись сутаной, и заговорил.

— Помощь законному государю в возвращении его истинного престола — дело, безусловно, богоугодное и святое. — Голос представителя папы тих и вкрадчив, почтительно склоненная голова и сложенные руки являют полнейшее смирение перед королевской особой. — Хотя московиты и придерживаются еретической веры, но все же они близки по крови с поляками, а посему помочь им в обретении законного наследника престола было бы священным долгом Речи Посполитой. К тому же именно это может оказать неоценимую поддержку в возвращении заблудших братьев в лоно католической церкви…

Сигизмунд вздохнул, прохаживаясь перед папским посланником.

— Но много ли богоугодного будет в нашем деле, если окажется, что помогаем мы не истинному наследнику? — Слова короля невольно прозвучали ироничнее, чем он того хотел в разговоре с духовным лицом, и нунций поначалу с легким удивлением поглядел на него, но, помолчав, продолжил с нотками металла в голосе:

— Как известно Вашему Величеству, ложь ради благой цели отнюдь не противоречит делу истины. И если Ваше Величество примет решение содействовать человеку, называющему себя московским принцем — кем бы он ни был, — для того, чтобы помочь его земле обрести истину, Бог благословит это великое начинание…

Сигизмунд слушал иезуита, хмурясь. Ему, впрочем, и без лишних вопросов было ясно, что святой престол через своих посредников в Речи Посполитой решил поддерживать ширящиеся слухи о «московском царевиче». Не он первый, не он последний; посреди народа нередко являются самозванцы, выдающие себя за тех или иных знатных лиц, «лишенных имени», «подмененных во младенчестве» и тому подобное. Но Ватикан, очевидно, обратил внимание именно на этого… Должно быть, Рангони особо просили воздействовать на короля люди, принесшие ко двору вести о самозванце. А может быть, он уже имеет и прямые указания из Ватикана, как себя вести. Объяснять королю, что в данной ситуации угодно Богу…

— Так вы полагаете, отец Рангони, нам следует принять его у себя? Этого человека…

— Принца Димитрия, — с легким нажимом подсказал папский нунций, склонившись в ответ.

Сигизмунд зябко передернул плечами. Ему сделалось ясно, что Ватикан категорически не рекомендует «не верить» лицу, называющему себя царевичем. И Рангони, очевидно, уже имеет относительно этого четкие сведения. Видно, уже получил письмо из Ватикана. Как у них все это быстро! Как по воздуху сообщаются друг с другом…

— Он будет принят во дворце, — сказал он, чтобы закончить эту беседу. — И со временем нами будет принято решение относительно помощи московскому престолу. Но для вернейшего вывода нужно время, дабы, поспешив, не навредить государственному делу…

Голос нунция тут же переменился, стал громогласно-торжественным, и весь он выпрямился, точно вырос, взмахнув крыльями сутаны в лучах зимнего заката.

— Да благословит Бог своего верного сына в принятии наимудрейшего решения! — возгласил он и, отступив, размашисто перекрестил короля.

Сигизмунд преклонил перед ним колени, облобызал кольцо, и они сердечно расстались.

* * *

…Марина остановилась у площадки лестницы, ведущей наверх в большом зале. Утреннее солнце светило сквозь высокие готические окна, и в одном из них, с витражным изображением Божьей Матери, дрожал и светился солнечный огонек, и луч, вспыхивая, падал сквозь разноцветные стекла, и сквозь соседние узкие решетчатые окошки, образуя сложную мозаику света, и в этих лучах играли пылинки. А от самого верхнего, витражного, окна луч тянулся прямо к Марине, и точно входил в самое сердце — таким обещанием света и счастья, что ее на миг охватило томительное, несказанное чувство невыразимого блаженства.

— Матерь Божья!.. — прошептала она, отступив на шаг и прижимая руку к сердцу, зачарованно глядя на верхнее, с росписью, оконце. Матерь Божья, за что мне это, этот луч и этот свет, мне одной, бедной маленькой панне? Это ощущение и обещание будущего счастья? Разве я это заслужила — такое пронзительное?

И пока она так стояла, глядя вверх, на оконце, на луч, на изображение Святой Девы в витраже, наполненная ощущением, переживая, раздумывая, подкралась к ней младшая, смешливая сестра, и, обхватив ее за плечи, тоже заглядевшись на светлый луч, со смешком прошептала в ухо:

— Душечка сестрица, а ты за кого выйдешь замуж? Я так непременно за гусара! И с во-о-от такими усами! — и, отпустив ее, в солнечных лучах закружилась по залу.

Марина, не отвечая, отрицательно помотала головой, продолжая глядеть вверх, на сложный узор витража: нет, не хотелось ей, совсем не хотелось сейчас говорить об этом! Сейчас, когда так играло и так светилось солнце на стеклах, озаряя целый уголок обычно полутемного зала, слова сестры показались ей такими приземленными, простыми, и странным показалось ей, что ощущение света и счастья, которым одарило ее это утро, должно сводиться к какому-то усатому шляхтичу, за которого она когда-нибудь должна будет выйти замуж… Да разве живем на свете только для этого?! И снова на нее сошло предчувствие, похожее на парящее в воздухе веяние, что что-то должно случиться, что мир вокруг полон чудес!

А вечером того же дня, когда уже стемнело, вернулся, как и ожидали, домой отец. В сумерках подъехал в санях к крыльцу — шум и радость детей, суета, хлопанье дверей, вьющиеся в темноте и морозном воздухе снежинки, тающие на шубах… Когда шум и восторг от встречи немного улеглись, пан Ежи, поужинав и коротко сообщив кое-какие подробности о своих делах в Варшаве, уединился с женою в своем кабинете для более важного разговора.

Перед отъездом его они уже имели один разговор, и он довольно туманно намекал ей, что едет устраивать нечто важное, и от поездки этой, возможно, зависит будущее семьи и их положение.

Пани Ядвига желала знать, в свою очередь, разделался ли он с долгами, как обещал. Но пан Ежи, заверив ее, что отныне ему удастся уладить не только все долги, а нечто большее, стал рассказывать ей историю о явившемся наследнике русского престола. На вопрос, при чем тут это, пан Ежи заявил, что отныне у них не только в руках Московское Царство, но и судьба дочери, при должном старании, может обернуться так, что до сих пор ни роду Мнишков, ни роду его дражайшей супруги не снилось.

Пани Ядвига обычно понимала мужа с полуслова, но тут, от неожиданности, и она зашла в тупик.

— Ах, Юрек, ради бога! Что ты хочешь этим сказать? Не говори загадками…

— Я хочу сказать, — пояснял пан Мнишек, расхаживая взад-вперед по кабинету в освещенном свечой полумраке, — что в воле Марины, если она будет умна и будет понимать, чего хочет, приобрести сейчас над ним такую власть, которая потом, по восшествии его на престол, оказала бы нам большое подспорье… И целесообразнее захватить эту власть теперь, когда его восшествие на престол в значительной степени зависит от нас. А уж потом, когда он будет сидеть на престоле, употребить ее в нужном русле… Вот поэтому я и хочу привезти его сюда под видом обучения премудростям придворного этикета, дать им уединиться. Они молоды, чувства их податливы, необходимо лишь разумно направить их, и они во сто раз вознаградят наши старания… Подумай, наша дочь может стать московской царицей!

Пани Ядвига не была лишена тщеславия, и при мысли о том, какие возможности открываются перед их семейством, у нее перехватило дыхание. Придя в сильнейшее волнение, она всплеснула руками.

— Что ты говоришь, Юрек! Да не во сне ли мне это снится? Или ты обезумел? Нам породниться с царским домом? Нет, этого не может быть…

— Я не лгу тебе, — важно сказал Мнишек, — и если хочешь в этом убедиться, спроси кого угодно из Литовского княжества. Слухи о спасшемся сыне царя Иоанна ширятся по всей земле…

Пани Ядвига удивлялась, сомневалась, переспрашивала. Заставила мужа еще раз повторить историю царевича, и с бо́льшим вниманием выслушала ее.

— Ну надо же, какая судьба! — повторила она несколько раз, качая головой.

Но все же обвести вокруг пальца ее было не так-то просто, и сомнения настойчиво одолевали ее. Она вновь подозрительно глянула на Мнишека.

— А если это вовсе не московский царь, а обманщик, проходимец, бродяга? Какой это позор тогда будет для всех нас! А если не удастся возвести его на престол? А подумал ли ты о том, как опасно отправлять родную дочь туда, в гущу событий, пусть даже все и повернется для нас благополучно…

— Все в руках Божьих! — повторил свое любимое присловье пан Мнишек, набожно подняв глаза вверх. — Будем надеяться и верить, приложим все усилия, чтобы все сложилось так, как мы хотим… Подумай сама — у нас в родне не было никого выше магнатов, и вдруг — породниться с царскою семьей… Какое счастье это будет для Марины! А там, при дворе, и других дочерей выгодно пристроить сможем, а для сыновей — придворная служба…

— Дай-то Боже!.. — со слезами прошептала пани Ядвига, прижавшись к мужу и тоже глянув на икону.

И с тех пор она тоже с большим волнением стала ждать появления царевича.

Но не так-то легко далось ей это согласие, и подолгу она ворочалась по ночам в слезах, не засыпая.

Через пару дней воевода Мнишек вызвал дочь к себе для серьезного разговора.

* * *

Отпустив очередных советников с донесениями, король Сигизмунд в раздумьях стоял у стола в кабинете своего замка в Кракове.

Он думал о человеке, который называл себя царевичем Димитрием, наследником русского престола, и на которого Ватикан велел ему обратить пристальное внимание. Но Ватикан лишь пристраивается на готовое, ищет выгоду из сложившегося положения. Это ясно: он всегда так делает. А сам этот человек? Кто он? Настоящий царевич Димитрий? Маловероятно. Слишком большой соблазн — выдавать себя за чьего-нибудь «наследника в изгнании». Такие люди являлись в народе во все времена, но не все из них стремились пробиться на царский престол.

Сигизмунд раздумывал, глядя в окно, где постепенно наступали зимние вечерние сумерки. Стоял он так долго, что даже начала появляться усталость в ногах и в пояснице — проявления застарелого ревматизма, давнего, мучившего его с детских лет недуга, что и сейчас, к тридцати пяти годам, нередко напоминал о себе слабостью суставов. Сказывалось раннее детство, проведенное в сыром каменном замке Грисхольм в Швеции, куда его отца, короля Юхана, вместе с женой бросил родной брат Эрик. Сигизмунд родился в заточении.

Его считали нерешительным, особенно среди горячей, пылкой шляхты, любившей громкие выступления на сеймах. Сам наполовину шведских кровей, он привык все свои поступки обдумывать не спеша, просчитывая на десять шагов вперед, и оттого многие в среде шляхты называли его слабохарактерным, а кое-кто и напрямую — трусливым... Может, и впрямь у него слишком мягкое сердце для того, чтобы быть королем? Не так уж и стремился он занять этот титул, который когда-то выбрали для него родственники…

Конечно, от себя пан Мнишек или сам этот молодой человек действовать не может. Верить в это было бы крайней наивностью. Значит, надо выяснить, кто за этим стоит. Австрийские Габсбурги? Английская корона? Наладить разведку, пошире развернуть шпионскую сеть — и ниточка распутается… Также неплохо было бы иметь своего человека в компании Мнишка и Вишневецкого…

Ватикан требует помогать самозванцу, то есть нарушить только что продленный мир с Москвой. Безусловно, взять власть над московским престолом было бы соблазнительно. Особенно сейчас, когда территории Руси расширились на восток, это открывает большие перспективы… Но так ли просто этого добиться? Только на словах, если придется собирать войско на войну, надо говорить, что мы смело пойдем против московитов, обязательно захватим московский престол и все богатства, а на самом деле — бог весть! Получить хотя бы малую долю, если в Москве и правда произойдет перемена власти…

Конечно, Сигизмунд видит, что Речь Посполитая разоряется, беднеет. И понимает, кого в этом винить. Если бы шляхта хоть немного умерила аппетиты! Но им непременно нужна роскошь… У себя на родине, в протестантской Швеции, он привык к более суровой обстановке, к рыцарскому аскетизму… Каждый кричит на сейме, что готов отдать все на благо Родины, и где эта их жертвенность?

Пламенные речи Рангони о воссоединении с братьями в единой вере не трогали Сигизмунда. Ему, в конце концов, это не слишком нужно. Это нужно Ватикану — распространять свое влияние…

Воспитанный иезуитами, приученный следовать их указаниям во всем, будучи сам по себе достаточно набожен, он привык все же интуитивно различать, когда Ватикан действует ради личной выгоды, выдавая ее за Божью волю, и, будучи постоянно в положении между государственной политикой и папским престолом, выучился за годы своего правления тонко лавировать между ними и думать, как обращать в пользу своей страны те или иные обстоятельства.

Сигизмунд стоял у стола в своем кабинете, смотрел в окно и размышлял.

Зимние синие сумерки ложились на чистый белый снег, раскинувшийся вокруг королевского замка…

* * *

В этот час далеко, далеко в Москве Ксения Годунова, стоя у вечерни с матерью и Парашей Голицыной, только что поднявшись с колен, подняла глаза. Перед затуманенным взором её колеблющиеся свечи, золото иконостаса, облачения священников, словно окутанные дрожащей дымкой, тающей в темноте, излучали особенный свет, и всё вокруг имело словно нереальный, зыбкий оттенок.

Когда шли из храма, по похрустывающему в зимних сумерках снегу, она оглянулась и увидела в темнеющем небе над куполом ярко освещенный, сияющий золотом крест. Это напомнило ей давний сон — огромный храм, площадь, полная народу, золотой крест, светящийся в темном небе.

— Смотри-ка... Как в последний день в Откровении Богослова... — тихо сказала она, потянув за рукав Парашу.

Но уже поднялись на холм, прошли площадь и свернули в проулок, и сияющее видение, в последний раз промелькнув, скрылось за крышами домов.

* * *

Сигизмунд по-прежнему стоял в кабинете у стола, глядя в окно.

Сумерки делались всё синее и гуще.

Уже принесли в кабинет свечи в тяжёлом канделябре и зажгли их, поставив на стол, а он всё стоял, то постукивая пальцами по столешнице, то опираясь о стол обеими руками, и всё думал.

Отец его, Юхан, имел большую личную неприязнь с царём Иоанном Грозным. Поговаривали, что это из-за матери Сигизмунда, Катерины, к которой когда-то сватался русский царь после смерти первой жены. На самом деле, конечно, причины вражды между правителями соседних стран бывают и поглубже, чем простая ревность. Юхан хотел контролировать торговлю Руси с Западом, хотел, чтобы Сигизмунд противостоял Руси вместе с ним, в союзе Польши со Швецией, и для того и отправил сына на польский престол. Но Сигизмунд предпочитал без лишних причин не ссориться с сильным соседом. Хватало и войны со Швецией, где после смерти Юхана власть захватили его враги.

Борьба за шведский трон внутри семьи Ваза продолжалась много лет. То Эрик свергал Юхана, то Юхан Эрика. Наконец Юхан освободился из темницы, одержал победу и пришел к власти... Мать Сигизмунда была ревностной католичкой. Сигизмунд получил иезуитское воспитание. На польский престол его помогла устроить тётка, сестра его матери.

А вражда со шведскими родственниками продолжалась и после смерти Юхана. Война Польши со Швецией всё длилась и длилась...

Он вздохнул, ещё раз прошёлся возле стола, постукивая по нему пальцами. А власть над Московией так соблазнительна, в самом деле! Так соблазнительна! Что же решить, наконец?

В это время в приоткрывшуюся дверь кабинета вбежал запыхавшийся, раскрасневшийся от игры семилетний принц Владислав с сабелькой на боку. Встал у края стола, часто дыша, хлопая глазами, выжидательно глянул на отца. Сигизмунд улыбнулся ему.

— Ух ты, какая сабля! — сказал Сигизмунд, еще погруженный в свои мысли о политическом устройстве. — Где ж ты взял такую роскошную?

— Отбил в бою у поганых басурман! — весело отрапортовал мальчик.

— А кого же ты будешь рубить этой саблей? — спросил Сигизмунд.

— Проклятых врагов Речи Посполитой, кого же ещё! — бойко отвечало белокурое дитя, стукнув рукою по эфесу сабли.

И так это было непосредственно, радостно, мило, что Сигизмунд, отойдя от мрачных мыслей, перестал хмуриться, рассмеялся, подхватил сына на руки, подбросил раз, другой, поцеловал, потёршись усами о крутую детскую щёчку.

— Ах ты, герой! — И остановился, вдруг ощутив, каким тяжёлым стал ребёнок, как вырос он за последнее время — не подхватишь, как раньше, не поносишь дитя на руках — с больными-то суставами.

Опершись на стол, он поглядел в незадёрнутое окно, на голубеющий всё больше чистый снег. 'Не будем торопиться, — подумал он сквозь волну охватившей его неясной тревоги, — не будем лезть на рожон. Получить своё мы всегда успеем'.

— Видишь, там наша Польша? — спросил он у притихшего сына, как спрашивал прежде.

— Вижу... — ответил тот, обхватив отца за плечо и серьёзно глядя в синеющее окно.

— Буду...

— Ну, беги играй! — И Сигизмунд опустил мальчика на пол.

Владислав убежал, стуча башмаками, а Сигизмунд постоял ещё немного, опираясь на стол и глядя в открывающуюся за окном, всё больше темнеющую, сумеречно-снежную синь. Потом тихими шагами по ковру подошел к окну, чтобы задёрнуть шторы.