Крепость в Лихолесье (джен)

С наступлением сумерек откуда-то из темноты начал доноситься отдаленный, но до невозможности тоскливый и зловещий волчий вой.

Гарх, до сих пор мирно дремавший у Белого мага на плече, всполошился. Бросил опасливый взгляд туда и сюда. Покрепче вцепился когтями в надежное саруманово плечо.

— Ты слышал?

— Слышал, — пробурчал волшебник. — И что?

— Волки. Идут по нашему следу?

Саруман не ответил. Бреор тоже помалкивал — он предпочитал слушать только Белого мага и на сиплое карканье старого ворона считал за лучшее внимания не обращать.

«Тайная тропа», указанная Вихельмом, и впрямь оказалась узкой, почти неприметной каменистой стёжкой, по которой телега или подвода не проехали бы, а вот вьючная лошадь или мул могли пройти запросто. Тропа тянулась по предгорьям, по восточным отрогам Метхедраса и дальше — на север, вдоль западной опушки Фангорна. Слева высились скалистые пики Туманных гор, серые и угрюмые, рассеченные расщелинами, поросшие вереском и утесником; справа расстилался Фангорнский лес, темно-зеленый, недружелюбный, уходящий за горизонт. Путники выехали из «Хмельной мухи» накануне утром и минувшую ночь провели во встретившейся на тропе пустой охотничьей хижине; к исходу вторых суток позади, по подсчётам Сарумана, осталось около девяноста миль, но и полу-меарас Рыжик, и серая кобыла Бреора, хоть и имела в своих жилах кровь древней породы, все же устали и нуждались в отдыхе, да и всадники после двух дней, проведенных в седле, чувствовали себя так, будто их избили батогами. К несчастью, никакого намёка на мало-мальски удобный приют по пути больше не попадалось — или путники об этих тайных прибежищах ничего не знали.

Из-за скалистого отрога лениво выполз молодой месяц. Волк вновь подал голос — еще громче и заунывнее, ему тут же ответил другой — в ближайшем ущелье. Гарх присмотрелся — и ему показалось, что как-то подозрительно шевелится кустарник на гребне высокого утеса, хотя ветра в этот момент не было… Впрочем, ворон не слишком хорошо видел в темноте.

— Не нравится мне это, — слабым голосом прохрипел он. — Смотри, они как будто нас окружают — и справа, и слева… Надо где-то найти пристанище, и побыстрее…

— Найдем.

— Это где, интересно? Постоялых дворов тут на каждом углу что-то не наблюдается… Леший вас понес в эту глухомань! Поехали бы тихо-мирно по тракту через Эдорас и Альдбург, вместо того, чтобы ломать ноги по горам по долам…

— И потеряли бы в лучшем случае неделю. А так, если повезет, завтра к вечеру будем в Лориэне.

— А если не повезет? — пробормотал ворон.

Волчий вой все не смолкал, стелился над ущельями и долинами — скорбный, зловещий и унылый, пробирающий до костей. Гарх испуганно крутил головой, лошади тревожно всхрапывали, сбивались с ноги и прижимали уши. Бреор натянул поводья, вопросительно взглянул на Сарумана.

— Впереди река, — коротко обронил маг.

Пахнуло терпкой речной свежестью, из темноты послышался шум бегущей воды — река Лимлайт, северная граница Фангорна, была совсем рядом. Прямые высоченные сосны стояли на южном берегу рядами, будто колонны в величественном храме — а под деревьями была разлита полнящаяся смутными шорохами непроглядная тьма… Стоило лошадям вбежать в лес, как тьма эта проснулась и ожила, будто давно уже подстерегала здесь случайных путников — что-то в ней зашевелилось, заворочалось с осторожным приглушенным треском, что-то грозное, неумолимое, жуткое — явилось из чащобы, подползло ближе, протянуло длинные цепкие ветви, окружило со всех сторон…

Бреор, тревожно присвистнув, потянул меч из ножен. Саруман протестующе качнул головой.

— Пошли вон! — процедил он, воздев руку, и было в его негромком, вроде бы бесстрастном голосе столько ледяного презрения и непререкаемой властности, что хьорны как-то призадумались — и сочли за лучшее отступить: неохотно откатились, попрятались в сумеречной лесной чаще, их невнятный шепот, стелившийся по подлеску, затих, опал, угас где-то в отдалении…

— Повылазили тут… стражи леса, чтоб вас! — свирепо пробурчал Саруман себе под нос. — Это вам не глупого мальчишку всем скопом давить…

Реку Лимлайт пересекли уже в темноте — здесь, недалеко от истоков, речушка оказалась лошадям по колено. На другом берегу лес продолжался, но это был уже не таинственный колдовской Фангорн — обычный ночной лес, полный белесого тумана, сырости, коряг и бурелома. От реки тут же потянулась к северу накатанная тропа, и Гарх слегка удивился этому обстоятельству: ему казалось, что места здесь должны быть необитаемы, безлюдны и необжиты.

— Смотри-ка, дорога! Я думал, тут и нет ничего, кроме скал, камней да вересковых пустошей… Разве здесь не «ничейная земля»?

— То-то и оно, что «ничейная». Здесь всяк сам себе хозяин. Охотники тут живут, козопасы, скупщики шкур, прочий отчаянный люд и всякая шушера… Лесорубы, в конце концов.

— Да ну? Рубят лес во владениях Фангорна?

— Лес на северном берегу Лимлайт Фангорну не принадлежит, там и рубят. А потом сплавляют вниз по реке и продают… незадёшево. В Рохане с деревом вообще беда, сам знаешь.

Действительно — вскоре вдоль дороги потянулась свежая вырубка: пеньки жалобно белели в темноте, будто кривые зубы. Лошади перешли с галопа на крупную тряскую рысь. «Раз есть дорога, — мимоходом заметил Саруман, — значит, куда-то она нас приведет». И впрямь, вскоре среди деревьев замелькал огонек: видимо, человеческое (или чье бы то ни было) жилье имелось неподалеку. Из темноты выступил продолговатый бревенчатый дом, крепкий и приземистый, обнесенный частоколом, — он смотрел узкими проемами окон из-под нависающей крыши угрюмо и недружелюбно. Слева к дому примыкал загон для коз, справа виднелись какие-то неказистые постройки. Прочные деревянные ворота, по случаю ночного времени, оказались крепко-накрепко заперты.

Гарх с хриплым карканьем взлетел на столбик забора, заглянул во двор. Саруман и Бреор чуть помедлили; слегка неуклюже, превозмогая ломоту в спине, воин спешился, подошел к воротам и решительно погромыхал по ним железным кольцом, вделанным в серое дощатое полотно.

— Эй, хозяева!

Где-то во дворе, за частоколом, загремела цепь, как-то лениво, нехотя забрехала собака. Пару минут ничего не происходило, потом что-то где-то со скрипом приоткрылось, по двору запрыгало пятно света, послышались приближающиеся шаги. В щель между досками ворот уставился чей-то черный подозрительный глаз.

— Кто там? Кого леший несет? Ты, Каграт? — Голос говорившего звучал глухо, слегка гнусаво, точно он страдал затяжным насморком.

— Вечер добрый, хозяева, — приветливо откликнулся вместо Бреора Саруман. — Не пустите ли переночевать двоих мирных путников — в обмен на серебро, разумеется?

— Двоих? — Незнакомец, прячущийся за калиткой, бегло осмотрел внушительную фигуру Бреора, потом посветил Белому магу за спину, точно желая убедиться, что незваных гостей и в самом деле лишь двое, и из леса тотчас же не выскочит вооруженное до зубов многочисленное войско. Волшебник чувствовал, что его буквально ощупывают внимательным взглядом — обшаривают с головы до ног, как при тщательном досмотре, обыскивают одежду, заглядывают в поясную суму, забираются за пазуху… — Ну, коли вас и впрямь только двое, то добро пожаловать. — Наконец по другую сторону забора загремели отпираемые замки и засовы. — Входите, господа. Вы уж извиняйте, что я к вам с такой опаской да подозрением — у нас тут места отдаленные, дикие, к нам случайные люди редко заглядывают…

— А неслучайные? — спросил Саруман.

— А неслучайных мы всех наперечет знаем. — Хозяин ухмыльнулся. Это был крепкий, коренастый мужичок средних лет, заросший черной окладистой бородой чуть не до самых глаз. — Цыц, Малыш! — рявкнул он на огромного, размером с теленка, волкодава, который вновь лениво завозился в своей конуре: при звуке гнусавого хозяйского голоса пёс неохотно выполз наружу, смерил вошедших равнодушным взглядом — ему не было до гостей никакого дела — зевая, убрался обратно и лёг, закрыв голову огромной, как у медведя, мохнатой лапищей.

Саруман и Бреор, ведущий лошадей в поводу, вошли во двор — широкий, ровный, чистый, без единой травинки, вытоптанный, как плац. По правую руку темными грудами громоздились хозяйственные постройки, в одном из сараев что-то шумно завозилось, тяжело, длинно вздохнула корова. Посреди двора стояло нечто, что путники в потемках да от неожиданности в первое мгновение приняли за диковинный фонарный столб — но загадочная фигура оказалась женщиной, закутанной в большой бесформенный плат. В одной руке она держала масляную лампаду, а в другой — пустое ведро: видимо, появление неожиданных гостей застало её по дороге в коровник.

— Вечер добрый, хозяюшка. — Бреор учтиво склонил голову.

Женщина не ответила. Глаза её растерянно блестели, на худом, тускло освещенном желтоватым светом лампы лице застыл чуть ли не ужас; на незваных гостей она смотрела со страхом и замешательством, точно на пришельцев с Луны. По-прежнему не отвечая и не отрывая от путников смятенного взгляда, она, позвякивая подойником, как-то боком, опасливо попятилась — и стремительно шмыгнула в ближайшую приоткрытую дверцу.

Саруман проводил её задумчивым взглядом.

— Вы откуда, люди добрые — никак с южной тропы? — Бородатый мужичок подошел ближе; глаза у него были внимательные, цепкие, черные, как гладыши гальки, с плутоватым прищуром. — Из Вестфольда, поди, а? — Он обошел вокруг лошадей, беззастенчиво ими любуясь, с удовольствием опытного коневода оглядел Рыжика с холки до копыт, ласково потрепал коня по крутой бархатистой шее. — Эх, красавец! Хорош, хорош, ничего не скажешь… Мне бы такого на расплод.

— Покупать будете? — холодно спросил Саруман. Ему не нравилось, что хозяин разглядывает его коня, будто товар на ярмарке: вот-вот, казалось волшебнику, посмотрит жеребцу зубы. Чернобородый рассмеялся: сухим, неискренним, неприятным смехом.

— Купил бы, да не про меня, видать, товар, а? Не серчайте, сударь, мы тут люди простые, грубые, эльфийской утонченностью не избалованные, где и когда я еще такую дивную красоту увижу? — Он многозначительно подмигнул Саруману. — Да вы заходите в дом, господа — чай, не во дворе же ночь коротать… Эй, Алашка!

Из коровника выглянула закутанная в плат женщина — испуганно, как зверёк. В темноте лицо её смутно бледнело, точно молодая луна.

— Разбуди этого пьянчугу Храпа, пусть позаботится о конях, — отрывисто велел бородач. И приглашающим жестом указал гостям на дверь дома. — Прошу вас, люди добрые.

— Я присмотрю за лошадьми, — скупо пробасил Бреор, который доверять такую драгоценность какому-то там свинопасу Храпу был отнюдь не намерен. — Будьте спокойны, господин…

* * *

— Меня в здешних местах называют Гнусом… Бородой Гнусом, если уж точно. А вы?..

— Эорейд, торговец из Вестфольда. Думаю заняться в ваших местах скупкой кож, — небрежно откликнулся Саруман. Наверно, он все-таки не особенно походил на обычного роханского купца, потому что в хитроватых глазах Гнуса мелькнуло что-то похожее на сомнение — но волшебнику, в общем-то, было на все это наплевать. Он сел на лавку возле стола, с удовольствием вытянул ноги, осмотрелся…

Горница была грязноватая и неуютная, с низким потолком. На столе горело с полдюжины свечей, вставленных в давно не чищенный подсвечник. Пол был засыпан мелким серым песком, потолочные балки почернели от копоти, в углах комнаты копилась пыль и лохмотья паутины, в закуте за печкой деловито шуршали мыши. Роскошные, вычурные, украшенные позолотой настенные часы в футляре красного дерева — явный намек на богатство и преуспеяние — посреди всеобщей запущенности и засаленности смотрелись по меньшей мере дико.

Бреор не возвращался — должно быть, не желал оставить без догляда обеих лошадей в целом и свою драгоценную Старуху в частности; Гарх тоже никак не давал о себе знать. Зато появился, видимо, Храп — крепкий, веющий запахом свинарника мужичок с короткой светлой бородкой, в которой запуталась соломенная труха. Он неуклюже поклонился гостю, потом что-то вполголоса сказал Гнусу, взял со стола пару деревянных ложек, лепешки и котелок, стоявший в печи и приготовленный, должно быть, аккурат для него, и исчез с этой снедью так же тихо и незаметно, как и появился.

Ну, сказал себе Саруман, по крайней мере, голодным моего спутника не оставят.

— Алашка! — гаркнул Гнус куда-то в темные сени. — Подавай ужин, неумеха, долго ты еще будешь заставлять гостя ждать? У-у, шмара ленивая… Ну-с, — потирая руки, он с радушной улыбкой обернулся к волшебнику, и тон его вновь стал маслянистым, любезным и дружелюбным, — рассказывайте, сударь, откуда прибыли, что видали, что творится на белом свете. Вы, по всему видать, человек бывалый, по миру изрядно поколесили, есть о чем потолковать на досуге… А мы тут, в глуши, до новостей охочи.

Жарко полыхал огонь в подпечке, прыгали по углам и потолку черные тени, уютно скрипел сверчок под половицей. Некоторое время волшебник в общих чертах пересказывал любопытному хозяину последние роханские новости, наблюдая, как Алашка суетится возле печи, собирая на стол — костлявая, нездоровая, бледная до прозрачности женщина, замученная дурным обращением и собственной робостью. На её худеньком, скудном, словно бы нарисованном на листе промасленной бумаги лице навек застыло выражение неизбывной, привычной покорности — как у заморенной непосильной работой клячи. За широкий подол её юбки, прячась от глаз сурового хозяина, цеплялась девочка лет трех, грязная и неухоженная, затравленным выражением глаз похожая на мать — испуганный неприрученный котенок, готовый в любую секунду юркнуть прочь и забиться в щель. Время от времени мать утирала дочери передником красный воспаленный нос — все это по-прежнему молча, без единого слова.

— Она немая, — пояснил Гнус, глядя на Алашку не то чтобы с ненавистью — скорее с ленивой гадливостью, как на полураздавленного таракана. — Какая-то дальняя родня моего кузена. Их дом в Холмищах год назад разбойники пожгли, так вот она теперь тут и обретается, приживалка… из милости.

«Из чьей милости?» — хотел спросить Саруман, ибо милость Бороды Гнуса явно обходилась несчастной женщине недешево — видимо, на этом одиноком, спрятанном в лесу отдаленном хуторе ей приходилось управляться и за прачку, и за скотницу, и за кухарку, и за служанку.

— Разбойники? — Волшебник безучастно разглядывал заусенец возле сломанного ногтя. — Что за разбойники, господин Гнус?

Гнус пожал плечами.

— Да бывают иногда в Волде всякие происшествия… набеги кочевников с восточного берега Андуина или что-то в этом роде… вот с недавнего времени, бают, опять по берегам реки Лимлайт непорядки какие-то происходят. В нашу-то глушь лихие люди не заглядывают — что с нас взять, с босоты… Живём себе, хлеб жуём — и на том спасибо.

Глядя на угрюмую, заросшую бородой физиономию собеседника, Саруман не мог отделаться от мысли, что на самом-то деле за разбойниками далеко ходить не надо. Да и прозвище «Гнус» приклеилось к ушлому мужичку вряд ли только из-за гнусавого голоса…

Наконец ужин был готов: постная, но зато густая похлебка, просяная каша с ошметками жилистой баранины, квашеная капуста, свежие овсяные лепешки — гостю не на что было пожаловаться. Гнус с аппетитом жевал, прихлебывая суп, закусывая хлебом, похрустывая крепкими малосольными огурчиками, покрякивая после каждого глотка домашнего яблочного сидра. Алашка по-прежнему стояла возле печи, опустив глаза, готовая что-нибудь поднести/унести, покорно ожидая приказаний своего господина и повелителя. Исподлобья бросив взгляд на волшебника, Гнус милостиво указал служанке глазами на дальний край скамьи — и она несмело села, усадила себе на колени чумазую девочку. Робко предложила дочери кусочек хлеба и ложку просяной каши. Девчонка взялась было за еду, но тут же, не сделав и пары глотков, закашлялась, отодвинула тарелку и захныкала, уткнувшись лицом в материн передник — или, скорее, негромко заскулила, словно побитый щенок, потирая кулачками слезящиеся глаза.

Гнус сердито засопел.

— Это еще что за щенячий скулеж за столом, а? Не знаешь, как надо вести себя в приличном обществе — отправляйся к Храпу в конюшню… Или уйми свою замарашку! Сейчас же!

Алашка тщетно пыталась успокоить дочь и влить ей в рот хоть немного молока, но та упрямо отворачивалась от протянутой чашки, давясь слезами и соплями, струящимися по бледному замурзанному личику все быстрее и быстрее. Горестное девчонкино хныканье перешло в истеричные, судорожно подавляемые и оттого еще более громкие всхлипы. Гнус, морщась и кривя рот, терпел с полминуты, потом с яростью хлопнул ладонью по столу.

— Ну, хватит! Убери её отсюда! Слышишь? Грязному поросенку место в хлеву!

Девчонка заревела в голос. Алашка вскочила, сгребла её в охапку, готовая бежать, исчезнуть с глаз, скрыться в своей темной норе…

— Аласса, — сказал Саруман, — дай-ка мне девочку. Она нездорова.

Воцарилась тишина. Только внезапно затрещала и зачадила на столе вонючая сальная свеча.

Аласса вскинула на мага глаза — словно не верила своим ушам. Громко глотнула. Какую-то секунду волшебнику казалось, что служанка не отважится к нему подойти — поспешит ускользнуть, убраться прочь, спрятаться в логове наедине со своими бедами и горестями… Но она все-таки пересилила свой страх перед незнакомцем — или просто не посмела ослушаться? — как-то опасливо, боком, подошла, опустилась рядом с гостем на скамью, усадила дочь на колени, не смея оторвать взор от пола. Волшебник осторожно — точно боясь спугнуть боязливого зверька — подался вперед, провел ладонью по спутанным, тонким, невесомым как пух волосам малышки — и то ли от неожиданности, то ли от страха девчонка разом перестала плакать, сжалась на коленях у матери, дрожа, словно пойманный в силки воробышек.

— Что случилось, кроха? У тебя животик болит, верно? — помолчав, спросил Саруман. Он ощупал её тоненькие, холодные, вяленькие ручки и ножки, покрытые мелкой красноватой сыпью, заглянул в глаза — воспаленные, со скопившимися у внутренних уголков комочками гноя; левый глаз немного косил. Дотронулся рукой до покрытого испариной бледного лба. — У неё… черви, Аласса, — негромко сказал он матери, — причем в стадии, на которую уже нельзя не обращать внимания. Извечная хворь пастухов и козопасов, чьи дети растут в буквальном смысле рядом со свиньями…

Аласса медленно подняла на мага глаза. Щеки её пылали. Она судорожно прижала к себе дочь, так крепко и отчаянно, словно от силы этих объятий зависела сейчас жизнь их обеих.

— Но это поправимо, — помолчав, мягко добавил Саруман. — Я скажу рецепт отвара, который помогает именно при запущенных случаях. Тебе известно такое растение — лысяница? Две части корней лысяницы, пять частей листьев медвежьего следа и пару долек чеснока, заваривать и пить по полчашки на рассвете до завтрака, толчеными тыквенными семечками закусывать. В течение недели должно помочь…

У Алассы задрожал подбородок. Она сидела, замерев, прикусив губу; не имея возможности выразить благодарность словами, так и пожирала волшебника взглядом, прижимая к себе притихшее дитя. Её скомканное личико слегка расправилось, а в ввалившихся глазах, показалось магу, блестят слёзы — наверно, впервые за очень долгий отрезок времени Саруман оказался первым, кто проявил участие и доброту к её зашуганному и слабому, никому не нужному ребенку.

— Вы — лекарь, господин Эорейд? — спросил Гнус; всеми позабытый, он мрачно набычился за столом среди помаргивающих свечей и пустых тарелок.

Саруман небрежно отозвался:

— Да… в некотором роде. Я немного занимался врачевательством — перед тем, как удариться в торговлю.

— Ах вот оно как… Ну, по такому случаю нам сам Творец велел выпить чего-нибудь позабористее кислого яблочного сока, как вы полагаете, а? Алашка! Принеси-ка вина… самого лучшего, поняла? Из бочонка, помеченного белым крестом.

Аласса вздрогнула, спускаясь с небес на землю, поспешно поставила дочь на ноги, встала, отряхивая передник, и поспешила к двери — но, не дойдя до порога пары шагов, остановилась и обернулась. «Из бочонка, помеченного белым крестом?» — казалось, спрашивал её недоуменный взгляд.

— Живее! — рыкнул Гнус. — И забери с собой свое немытое отродье! А что, девчонка того… заразная, а? — спросил он у Сарумана, когда за служанкой и её дочерью закрылась дверь кладовой.

— Да, — сухо ответил волшебник.

Гнус с досадой цыкнул зубом.

— Вот и сделай доброе дело, приюти бездомных… А ведь я давно подозревал, что с девчонкой что-то не в порядке, то-то она скулит и ноет целыми днями. Вшивая сучонка!

— Отчего же вы сразу не отвели её к лекарю… почтенный?

— Лекарь, поди, за красивые глаза лечить не станет… А что? Эта соплячка и помереть может?

— Может — если клубок червей попадет в легкие или закупорит кишечник. Судя по кашлю и воспалению глаз, девочка нашпигована личинками с головы до пят. Я уже не говорю о её малокровии, неухоженности, общем истощении и прочих радостях жизни в вашем гостеприимном доме…

Волшебник умолк — вернулась Аласса с большим расписным кувшином в руках. Он был тяжел — и служанка двигалась как-то неуверенно, медленно, семенящими шагами, точно пуще смерти страшилась причинить доверенному ей сокровищу ущерб и членовредительство. Но, видимо, это излишнее старание не ударить лицом в грязь её и подвело… Не дойдя пары шагов до стола, она вдруг споткнулась — буквально на ровном месте, на какой-то едва заметно выступающей половице — и увесистый кувшин выскользнул у неё из рук: с глухим дребезгом он грянул на пол, раскололся, разлетелся по комнате фонтаном причудливых расписных осколков… Горницу наполнил густой и тяжелый, сладковато-хмельной винный аромат.

На какое-то мгновение воцарилась тишина — скорбная минута молчания по безвременно почившей глиняной посудине.

— Ах т-ты… — прохрипел Гнус.

Алашка испуганно сжалась. Гнус медленно поднялся из-за стола — воздвигся тяжело и неумолимо, как карающий судия, облеченный властью казнить и миловать. Его серое землистое лицо налилось кровью.

— Ах ты… т-ты… подлая неуклюжая дрянь! — Он захлебывался от ярости. Гнев его был явно не напускным, он весь затрясся от бешенства, в запале позабыв обо всем на свете, даже о присутствии гостя: его грубая, необузданная натура в мгновение ока вылезла наружу из-под маски напускной любезности, будто медведь из берлоги. — Ах ты… тощая грязная сука! Эт-то… что такое, а? Это что такое, я спрашиваю?! — Он смотрел на растекшееся по полу вино так, словно оно было не жалким травяным пойлом — а по меньшей мере бесценным, ничем не заменимым нектаром богов. — Неблагодарная тварь! Зараза! Ты… нарочно это сделала, а? Меня не обманешь! Нарочно! Дрянь, дрянь! Так-то ты обходишься с хозяйским добром?! С добром человека, который из чистого милосердия и благородства взял в свой дом тебя и твоего грязного крысеныша! — Вне себя от гнева он отвесил провинившейся служанке пощечину — сильно, наотмашь, — и с му́кой в глазах Аласса отлетела к стене, повалилась боком на скамью… Саруман успел перехватить занесенную для удара руку Гнуса прежде, чем она опустилась на несчастную женщину во второй раз.

— Довольно! Пощадите последние остатки моего терпения, господин Гнус!

Гнус, багровый от злобы и унижения, отшатнулся, что-то невнятно пробормотал; краска медленно, как-то по частям, словно искрошившаяся известка, сползала с его лица.

— Покажите, где я могу переночевать, — едва сдерживаясь, процедил Саруман: ему хотелось остаться наконец одному. Вмешиваться в своеобразные внутрисемейные отношения этих двоих у него уже не было ни сил, ни желания…

* * *

По другую сторону узкого коридора нашлась небольшая комнатка, захламленная всякой всячиной. Лампа, которую Саруман принес с собой, осветила стол под окном, низкую лавку, старую прялку, пахнущий прелью сундук в углу, лежанку, покрытую соломенным тюфяком — едва волшебник бросил на него свой плащ, как из-под тюфяка выскользнуло несколько крупных, исключительно волосатого вида длинноногих пауков и стремительно разбежалось по каким-то неприметным щелям между половицами.

— Прелестное общество, — задумчиво заметил Саруман самому себе. — Уютное, тихое и ненавязчивое…

Впрочем, спать он сегодня не собирался. Подошел к окну, поставил лампу на подоконник, чуть приоткрыл скрипучий ставень. Через несколько минут в горницу со двора впорхнул сгусток непроглядной черноты, опустился на стол, хрипло каркнул, широко раскинул и вновь сложил крылья.

— Ну, что? Сумерничаешь? — спросил Саруман без особого интереса.

— Угу, — пробормотал Гарх. — Ловлю мышей в конюшне…

— И много наловил?

— Не знаю, — скромно отозвался ворон. — Я не считал.

— Потому что считать было нечего. — Волшебник отдал Гарху прихваченный со стола кусок овсяной лепешки. — Где Бреор?

— Сказал, что вздремнет на сеновале, присмотрит за лошадьми. Рыжик и Старуха в стойле. Этот… Храп… их расседлал и овса задал. Он родом тоже откуда-то с Волда оказался, как и Бреор… они почти земляки, можно сказать. По такому случаю Храп хозяйскую кладовую опустошил, королевский ужин приволок, да еще и кувшин вина впридачу…

— Вот оно что…

Ворон склонил голову к плечу.

— Что-то меня одолевают дурные предчувствия… Кажется, этот Гнус — пройдоха и мерзавец еще тот. Ты не заметил?

Саруман хмыкнул.

— Этого трудно не заметить, знаешь ли. Но для скупщика и ростовщика подобная характеристика — не порок, а достоинство… Ладно, доберусь на обратном пути до Каменистой гряды — велю Астахару навести тут порядок.

— Ну-ну. — Острыми когтями разодрав лепешку на мелкие кусочки, Гарх клювом ловко подхватывал их со стола и торопливо глотал. — Как думаешь, где сейчас наши блудные голубки? Еще не добрались до эльфов, м-м?

— Надеюсь, нет. Полагаю, они сейчас где-то неподалеку от Делла — это городок в нижнем течении Лимлайт… Я там послал Гэндальфу письмецо по известному ему адресу, и, если он его еще не получил, то получит в ближайшее время. Но, если по милости этого старого дурня с Гэджем что-то случится…

— Надеешься договориться с ним о встрече?

— Именно.

Робкий, едва слышный стук раздался от порога. Долгие несколько секунд волшебник хотел затаиться и притвориться спящим, но стук повторился — тихий, упорный, настойчивый. Шепотом выбранившись, Саруман поднялся и распахнул дверь.

Это была Аласса.

Прежде, чем волшебник успел задать ей вопрос, она нервно огляделась — торопливо, украдкой, словно чего-то опасаясь; приложила палец к губам. Легкий шорох в дальнем конце коридора заставил её чуть ли не подпрыгнуть.

— Что случилось? — с усталым раздражением спросил Саруман. Он хотел сейчас лишь одного — чтобы все оставили его наконец в покое.

Аласса торопливо шмыгнула в комнату, порылась в недрах своего чудовищного передника, достала тряпичный узелок и выложила из него на стол две медные монеты.

— Великий Творец! — процедил Саруман. — Это еще зачем? Убери.

Аласса покачала головой. Всунула монеты волшебнику в ладонь, а потом вдруг схватила его за рукав и потащила к двери. Взгляд её был полон испуга, смятения, какого-то невысказанного внутреннего напряжения, безмолвной мольбы. Она вновь опасливо оглянулась в дальний конец коридора.

— Чего ты боишься? — спросил Саруман. — Этого чурбана Гнуса?

Алашка вздрогнула всем телом, взглянула на мага с отчаянием. Ах, если бы она только могла сказать! Но Творец за какие-то неведомые грехи обделил её даром речи, и объясняться она могла только знаками и жестами. Она волновалась и суетилась, судорожно пыталась что-то втолковать собеседнику: тянула волшебника за рукав, указывала на входную дверь и дальше — за дверь, на дорогу, ведущую прочь от дома. Выражение её бледного встревоженного лица, дрожащий изгиб губ, все жесты — частью требовательные, частью просительные, даже умоляющие — возможно было истолковать лишь единственным образом.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали? — помолчав, спросил Саруман. — Сейчас, немедленно? Тайком?

Она так энергично закивала, довольная тем, что её наконец поняли, что из-под платка её выбилась прядка темных вьющихся волос, закачалась туда-сюда на лбу. Волшебник, прикрыв ладонью глаза, устало сказал:

— Брось, Аласса. Куда мы сейчас двинемся — кругом ночь, мрак и волки… Моему спутнику нужен отдых. Уедем утром, на рассвете. Передадим весточку воеводе Астахару, глядишь, на Каменистой гряде в кои-то веки и заинтересуются вашим дремучим медвежьим углом...

Вновь что-то едва слышно зашуршало в конце коридора. Где-то позади тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь кладовой.

— Вот ты где, шмара, крутишься… Какого лешего не даешь отдохнуть почтенному человеку? А ну кыш отсюда, ведьма! Завтра с тобой еще потолкую.

Застигнутая на месте преступления, Алашка обмерла, точно обомлевшая мышь. Бросив на Сарумана последний затравленный, умоляющий взгляд, попятилась, спотыкаясь, и юркнула, ровно паук, в какую-то неприметную щель. Гнус, любезно и радушно (на деле — скорее угрюмо и криво) улыбаясь, подошел ближе, в руках он держал узкогорлый, с массивным днищем, весело побулькивающий глиняный кувшин.

— Вот, — ухмыляясь, он с гордостью предъявил Саруману свою ношу, — нацедил-таки остаточков: лучшее винцо по эту сторону гор, его рецепт еще мой покойный прадед из Бельфаласа привез, до конца жизни от соседей берег пуще зеницы ока… Не хотите, чай, глотнуть перед сном, господин Эорейд? В горле-то у вас, поди, пересохло после алашкиной стряпни… Я-то, каюсь, малость круто с девкой обошелся, руку не сдержал — ну, нрав у меня такой, что уж теперь поделать, вспыхиваю от пустяка аки сухой мох… Выпьем за примиреньице, а?

— Не пей! Наверняка дрянь редкостная! — прокаркал с подоконника Гарх. Ворон все-таки изъяснялся человеческим языком и даже тешил себя мыслью, что, в общем, у него неплохо получается — но все же смысл его речей для непривычного уха был малопонятен и трудновосприимчив. Вряд ли Гнус разобрал в сиплом вороньем карканье отдельные слова — но самый звук резкого отрывистого грая заставил его испуганно вздрогнуть.

— Силы небесные! Это еще что?

— Старый ворон раскаркался, — сердито процедил Саруман. — Слушайте, Гнус, сделайте мне одно одолжение, а?

— Какое одолжение?

— Да провалитесь уже в Удун наконец! — Маг готов был взять настырного мужичка за шиворот, вытолкать взашей и наложить на дверь хорошее такое запирающее заклятие. Гнус уязвленно засопел.

— Творец с вами, господин Эорейд, что ж вы меня эдак обижаете, а? Я к вам, можно сказать, подружиться да повиниться, без задней мысли, с чистой душой — а вы? — С заговорщицким видом он извлек из кармана пару деревянных чарочек и, поставив их на крышку сундука, плеснул в каждую полстакана мутной от осадка невнятной жидкости. — Глядите-ка, сударь, винцо — чисто высший сорт, сам сенешаль за ним нарочного из Эдораса присылал, рецепт велел пытать, какой мой дед из Бельфаласа привез — да не выпытал, то-то и оно, что не выпытал, кишка у него тонка оказалась выпытать-то… Крепкое винцо мой дед делывал, ох и крепкое, на особых травках настоенное — с ног, можно сказать, так и валило… — Не переставая болтать, он небрежно подхватил одну из чарок и поднес её к лицу, словно намереваясь выпить… и вдруг быстрым, точно рассчитанным кошачьим движением метнул всё её содержимое Саруману в глаза.

Если у волшебника и были какие-то основания не доверять чернобородому Гнусу, все же столь откровенное нападение застало его врасплох. Он невольно отпрянул, закрывая лицо рукой — и в следующую секунду увесистый узкогорлый кувшин, который Гнус все еще крепко сжимал в руках, всей тяжестью своего массивного глиняного тела обрушился ему на голову. Саруману показалось, будто лошадь лягнула его копытом в висок… Он пошатнулся, теряя равновесие, ослепленный мгновенной болью — и грязный, закапанный свечным салом дощатый пол стремительно ринулся ему навстречу.чу.