Крепость в Лихолесье (джен)

Белый маг выбирался из забытья долго и мучительно, точно из холодной засасывающей топи — жадная трясина беспамятства не желала его выпускать, давила и душила, тянула куда-то вниз, во мрак, оплетала хищными щупальцами. Наконец он кое-как вынырнул, выкарабкался на поверхность из вязкого горячечного болота — и оказался в плотном тумане, и долго неприкаянно блуждал в душном мареве, смутно воспринимая, но не осознавая окружающее; ему чудились чьи-то хриплые невнятные голоса, доносящиеся до него словно сквозь толщу воды, чьи-то шаги, металлическое позвякивание, мягкий перетоп копыт, пофыркивание лошадей, шелест травы… Н-да, давненько уже он не чувствовал себя настолько паршиво! Кажется, даже последствия разнузданной пирушки у щедрого на яства и питие наместника Белектора не давали о себе знать так крепко и невыносимо… В горле едким комом стояла тошнота, суставы разламывались на части, тело казалось ватным, непослушным, чужим, нелепо скроенным и плохо слаженным из отдельных частей. Когда же магу наконец удалось разлепить веки, он долго не мог понять, где он находится и что вообще происходит…

Он пребывал отнюдь не в богатых княжеских покоях и не на пышном королевском ложе под шелковым балдахином. И не на лавке в величественном пиршественном зале, и даже не под столом в грязном придорожном трактире, а на холодной, сырой и жесткой матушке-земле. В виске его острым шилом пульсировала боль, в горле колыхалась мутная дурнота, голова была тяжелой и словно бы набитой несвежим мочалом. Окружающий мир представлялся невыносимо мерзким, недостойным даже того, чтобы на него взглянуть. Некоторое время он лежал, разбитый и обессиленный, пытаясь собраться с мыслями, прийти в себя и хоть как-то объяснить себе все происходящее, выудить из памяти то, что предшествовало этому странному состоянию… Наконец вспомнил — обрывками: лесной дом… Гнус… Алашка с её мутными предостережениями… а потом? Что случилось потом?

Он медленно повернул голову — и вяло удивился тому, что она тут же не рассыпалась горкой разбитых черепушек.

Он действительно, полураздетый, лежал навзничь на голой земле, и высоко над его головой серело бледное рассветное небо. Рядом, сгорбившись, сидел на траве какой-то человек в давно не стиранной, пропитавшейся запахом пота и дыма серой рубахе — и это был не Бреор… В угрюмом, чуть не до бровей заросшем неопрятной бородой лице незнакомца, неказистом и по-мужицки простоватом, было что-то такое, отчего мага мороз продрал по коже: такой тоскливый и затравленный взгляд мог бы, пожалуй, принадлежать загнанному в клетку и уже смирившемуся с неволей зверю.

— Где… где я? — собравшись с силами, прохрипел волшебник. — Что… кто… кто ты?

Саруманов сосед не ответил. Он сидел в прежней позе, бессильно опустив руки и свесив голову на грудь и, похоже, даже не слышал вопроса. От всей его понурой фигуры веяло таким беспросветным отчаянием и вялой покорностью судьбе, что волшебник внутренне содрогнулся. Кажется, приключение, в которое его угораздило угодить, было из каких-то не особенно веселых…

Он осмотрелся, поворачивая голову так аккуратно и осторожно, точно она была сделана из тончайшего фарфора. Он находился на дне какого-то распадка, склоны которого — крутые и каменистые — поросли редкими кривыми сосёнками. Вокруг сидели, лежали, дремали на траве незнакомые люди, их было немного, чуть поболее дюжины, одетых в простые домотканые рубахи, холщовые штаны и куртки, кожаные башмаки на деревянной подошве — обычную одежду не слишком зажиточных роханских крестьян. Большинство было средних лет, но волосы некоторых уже посеребрила седина, а двое-трое, напротив — казались совершеннейшими юнцами, у которых только-только начали пробиваться усы. Впрочем, несмотря на разницу в возрасте и, возможно, общественном статусе, всех этих людей объединяло нечто общее: облик у всех был одинаково изнуренный, лица — одинаково серые и безжизненные, глаза — одинаково потухшие и ввалившиеся, виды на будущее — явно одинаково незавидные…

— Что… происходит? — пробормотал Саруман. — Где… где я?

Его бородатый сосед крупно вздрогнул всем телом, медленно повернул к магу голову, точно только сейчас обнаружил его существование, уставился на волшебника угрюмым взглядом из-под насупленных лохматых бровей — они торчали на его давно не мытом лице, как два сивых пучка. Медленно растянул сухие, покрытые болячками губы в щербатой усмешке:

— Где? Ты еще не понял? — Он приподнял бороду и постучал пальцем по серо-стальному ободу у себя на шее. — Добро пожаловать в Удун, старик! — И хрипло захохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, криво разинув рот, показывая редкие черные пеньки гнилых зубов.

В Удун? Ну-ну. Невнятные объяснения бородатого мужичка ничего не прояснили, скорее наоборот. Куда же маг все-таки попал? Где Бреор? Кто все эти люди? Пленники? Рабы? Но они не закованы в кандалы, не связаны веревками, не согнаны в гурт, их свобода передвижений вообще ничем, кажется, не ограничена. Кажется?

Саруман поднял руку и, едва преодолевая марь в голове, нащупал у себя на шее точно такое же тяжелое металлическое кольцо. Или… неметаллическое? Материал ошейника походил на сплав меди с оловом и был не шершавым и не холодным на ощупь, скорее — чуть теплым, гладким, словно отполированным; края обода стыковались настолько ладно и плотно, что представляли собой даже не застежку — едва заметную трещинку… Да что это за странная штука, леший возьми? Не надо было ни быть волшебником, ни обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что ошейник заключает в себе неведомую магию… но какую именно — этого Саруман не мог определить.

Пока.

И все же дело принимало очень странный, неприятный оборот. Что же произошло? Там, в доме Гнуса? В памяти волшебника бездонной пропастью зиял необъяснимый провал. Он помнил, как Алашка пыталась его о чем-то предостеречь… как Гнус пришел к нему с «извинениями»… потом поднял кувшин… а потом, видимо, опустил его — Саруману на голову. Волшебник поднял руку и осторожно коснулся виска — и пальцы его наткнулись на что-то мерзкое, заскорузлое, отвратительно липнущее к коже — запекшуюся кровь. Вот оно что…

Ну, теперь понятно, по крайней мере, от чего так жестоко и невыносимо гудит голова, будто старый треснувший колокол. И, наверно, можно объяснить и исчезновение Бреора…

Саруман устало опустил веки. Ладно. С ошейником он рано или поздно разберется — но вот эта тошнота и неизбывная боль в голове, от которой маг совершенно не может мыслить связно… Где Рыжик? Где Гарх? Как он очутился в плену и, главное — у кого? Пока что никто из охранников в поле зрения Сарумана не попадал; чтобы осмотреться получше, надо было приподнять голову и привстать, но эта задача сейчас казалась волшебнику невыполнимой, его мутило от малейшего движения, каждый вздох давался с трудом, тело отказывалось повиноваться напрочь…

Рядом с ним остановились чьи-то грязные сапоги. К кожаной подошве прилип комочек грязи и растоптанная зеленая травинка.

— Очухался, старик? Значит, подлюга Гнус был прав… Ну-ну.

Саруман поднял глаза. Над ним склонился не шальной степной разбойник в лихо повязанном на голову цветастом платке, не лохматый горец в штанах из козьего меха, вообще — не человек, настоящий урук: рослый, плечистый и темнокожий. Лицо у него было низколобое и широкоскулое, ноздри широко раздувались, глаза — зеленые, глубоко утопленные подо лбом, с мутной нездоровой желтизной в белках — смотрели исподлобья, мрачно и равнодушно. В руке он держал длинный кожаный кнут без кнутовища.

— Ладно. Паёк тебе покамест не положен. Если не подохнешь до вечера — завтра на довольствие поставим… — Он пнул волшебника в бок носком сапога — не злобно, скорее брезгливо, для порядка — и обернулся к кому-то, невидимому для Сарумана за его спиной. — Гуртц! Крысюков кормил?

— Сейчас, — рыкнул кто-то в ответ — видимо, Гуртц. Среди пленников возникло некоторое оживление — откуда ни возьмись деловито набежали уруки с полотняными мешками, принялись споро совать бородатым «крысюкам» сухари и куски овечьего сыра, попутно раздавая замешкавшимся пинки и зуботычины. На волшебника внимания никто не обращал, да он и не мог есть — а вот воды из меха, который передавали друг другу пленники, пожалуй, и выпил бы, преодолевая отвращение: жажда мучила его страшно. Орки, вяло думал он… откуда… что происходит… ошейник… зачем я здесь… Мысли его были громоздкими, неповоротливыми, он двигал их с трудом, будто тяжелые каменные жернова. В голове звенело безжалостно. Перед глазами мелькала невнятная круговерть: желтая трава… чьи-то ноги в разношенных башмаках… крапчатый жучок, ползущий по стебельку цветка… чьи-то смутные фигуры в отдалении, чьи-то неопознанные силуэты, чьи-то слюнявые клыкастые рожи… Потом все исчезло — наверно, он вновь потерял сознание.

* * *

— …этот, шарки, еще не сдох?

Кто-то подошел к волшебнику, бесцеремонно повернул его голову, когтистой лапой нащупал пульс под подбородком.

— Кажется, нет…

Между собой орки говорили на Черном Наречии и, видимо, полагали, что пленник их не понимает.

— Если до вечера не оклемается, придется его пустить в расход. Мы не можем терять ошейник… Они нам вскорости понадобятся.

Саруман приоткрыл глаза. Разлепил их с усилием, будто веки его были склеены из сырого теста.

Голова трещала и раскалывалась по-прежнему, но тошнота, кажется, слегка улеглась. Мысли чуть прояснились. В горле нестерпимо пекло и саднило от жажды.

Солнце стояло высоко, но уже пересекло полуденную черту — было около четырех часов дня.

Над ним на этот раз склонился другой орк — не такого свирепого телосложения, как первый, чуть ниже ростом, длиннолицый и светловолосый. Кнута при нем не оказалось — и то хорошо, через силу маг.

— Дайте… воды, — едва слышно вымолвил Саруман. А может, не вымолвил, а просто подумал, потому что сил говорить у него по-прежнему не было.

Орк склонил голову к плечу. Качнулась серьга в левом ухе — оправленный в серебро волчий клык.

— Что?

— Воды… Пить.

Урук чуть помедлил.

— Эй, Каграт! Этот… старый… очухался никак.

К ним подошел Каграт — тот самый субъект с длинным кнутом из сыромятной кожи, который сейчас был заткнут у него за пояс — должно быть, вожак. Посмотрел на Сарумана сверху вниз, хмуро и безучастно, с нарочитой обеспокоенностью поцокал языком:

— Что, шарки, головушка болит, а? Ай-яй-яй, какая неприятность. Ну да ничего, это от ошейника — поначалу все на мигрень жалуются. А потом, глядишь, и ничего — привыкают, — кривя губу над крепкими желтыми клыками, он как-то очень язвительно, очень глумливо и паскудливо ухмыльнулся.

Ошейники, сказал себе Саруман. Откуда? Откуда у каких-то вшивых неумытых уруков могли оказаться такие странные, явно не орочьих рук вещи? Не простые вещи?

— Что… это за штука? — прохрипел волшебник, едва ворочая одубевшим языком. Каграт, осклабившись, глухо рыкнул сквозь зубы.

— Хочешь много знать, старый, а? Эта штука задушит тебя, если вздумаешь улизнуть — вот все, что тебе следует уяснить… А снять ошейник можно только с трупа — эти побрякушки не терпят мертвечины… ну это я тебе так говорю, во избежание недоразумений. Понял?

— Каграт! — окликнул вожака другой орк. — Разведчики вернулись.

Каграт обернулся. Небрежно кивнул своему светловолосому дружку.

— Идем.

Орки исчезли. Саруман закрыл глаза. Ситуация по-прежнему не прояснилась ни на йоту. Откуда взялись эти проклятые уруки, да еще с подобным совершенно не-орочьим снаряжением? Кто они? Какого роду-племени? Не того ли, жалкие остатки которого когда-то, пятнадцать лет назад, обнаружила неподалеку от Изенгарда дружина неунывающего Бальдора? Эх, Бальдор, Бальдор, старый ворчливый друг, с отчаянием думал Саруман, как же ты мне сейчас нужен…

Он медленно поднял руку и вновь ощупал ровное и гладкое кольцо у себя на шее. Что же это за проклятые «побрякушки» такие? Из какого странного материала они сделаны? На первый взгляд это был металлический, вполне обычный сплав: медь, олово, свинец, железо… но что-то там было еще, какой-то ничтожный процент неведомого, странного компонента причудливой полумагической природы. Мифрила, итильдина, галворна? Какого-то иного элемента, полученного искусственно — сложным алхимическим путем с примесью магии и черной нечестивой ворожбы? Видимо, именно этот загадочный компонент и заключал в себе запирающее металлический обод заклятие-скрепку… Волшебник сосредоточился, пытаясь если не снять ошейник, то хотя бы нащупать опорные точки этого странного, чужого и чуждого, затейливо сплетенного заклятия…

Ему показалось, будто в голове его взорвался огненный шар.

Боль была такая острая, такая нестерпимая, что у мага потемнело в глазах. Тело его будто рвануло раскаленными крючьями, все внутренности свело судорогой, сердце замерло, на секунду он ослеп и оглох, задохнулся, раздираемый собственным неосторожным заклятием… Почти тотчас пришел в себя, но еще долго лежал, дрожа, не в силах шевельнуться, обессиленный и опустошенный, повергнутый в ужас так болезненно сделанным и совершенно неумолимым открытием.

Он сразу все понял.

Ах вот оно как…

Ах вот оно, значит, как.

Ошейник явно не приветствовал ни малейших попыток от него избавиться. Он был как хитроумный узел в охотничьих силках: чем отчаяннее попавшая в ловушку птичка будет вырываться, тем сильнее затянется безжалостная петля…

Это было просто и изощренно, как колесо.

Замкнутый круг, шептал Саруман в полубеспамятстве, это замкнутый круг, круг, круг, западня, ловушка, из которой не выбраться… Ошейник обращает любые чары против источника… я не смогу от него избавиться, пока не пойму, в чем заключается его сила… и, главное — его слабость… если в этом окаянном творении вообще есть хоть какое-то слабое место…

Я беспомощен, как младенец. Как волк, угодивший в капкан, и вынужденный ради свободы мучительно отгрызать собственную лапу. Отныне не мудрый величественный старец, не могущественный волшебник, нет — убогий бессильный старик, слабый, дряхлый и беззащитный… Нет, хуже — ничтожный презренный червь. Унылый такой полураздавленный червячок, жалко корчащийся на обочине…

Превеликий Эру! Ну что за нестерпимое унижение! Волшебник конвульсивно сжал пальцы в кулак — и почувствовал, как под его дрожащей ладонью рассыпался в пыль попавший под руку ком сухой земли. Отчаяние захлестнуло его — темное, бездонное, безграничное, как Океан Эккайа.

Это было невозможно… Это было немыслимо, невообразимо, попросту дико, в конце-то концов! Маг в глухой ярости стиснул зубы. Нет, нет! Это… невыносимо! Я должен что-то сделать, чтобы вырваться на свободу, чтобы снять проклятый ошейник… Не торчать же мне теперь до скончания дней в плену у этих вонючих орков!

Не сейчас, сказал он себе. При одной мысли о том, что вновь придется коснуться ошейника Силой, его затошнило. Не сейчас! Он слишком слаб и измучен, чтобы пытаться избавиться от ошейника… надо присмотреться… оценить обстановку… понять, что за компонент тщательно спрятан в составе странного сплава. Он мысленно застонал: его все еще била непроизвольная дрожь, сердце сжималось в груди, как испуганная пичуга, перед глазами все плыло — видимо, он опять был близок к беспамятству. Его тело, эта несчастная, слабая бренная оболочка была явно не расположена походя и с легкостью переносить подобные испытания…

…Что-то больно ударило его по руке — раз и другой.

— Саруман! Саруман, да очнись же ты! — Кто-то щипал, тянул его за бороду, кто-то явившийся из темного лихорадочного марева, кто-то очень приставучий, назойливый и упорный. Волшебник с трудом заставил себя вернуться к действительности.

Вокруг свирепо нависала темнота — видимо, дело уже приближалось к ночи. Никого из пленников поблизости не было видно, но где-то неподалеку там и сям — должно быть, по периметру лагеря — горели небольшие костры, и легкий ветерок разносил в воздухе смолистый дух сосновых веток, запах дыма, аппетитный аромат пшенной каши с салом. Невидимые в темноте, гортанно перекликались часовые. Где-то мирно пофыркивали мулы. Орки, свободные от дежурства, сидели вокруг огня, что-то жевали, шумно чавкали, негромко переговаривались, со всхрапываниями похохатывали над какими-то, очевидно, крайне забавными байками…

Саруман с трудом повернул голову.

— Г-гарх… Гарх, это ты?

— Ну кто же еще? — прокаркал Гарх — добрый верный старина Гарх! — и в голосе его, скрипучем, слегка дрожащем от волнения, послышались радость и явное облегчение, хотя вид у бравого ворона был несчастный и помятый, правое крыло как-то жалко висело, и перья на нем неряшливо топорщились. Он подскочил ближе к волшебнику и опасливо огляделся по сторонам. — Я с утра тебя караулил, да все никак не мог улучить подходящего момента, чтобы дать тебе о себе знать! Эти, черномордые, все время поблизости крутились…

Саруман застонал. Горечь в горле стала невыносимой. И, наверное, не только от изнуряющей жажды.

— Что… произошло?

— Это Гнус, гадина, тебя продал! Каким-то вонючим урукам! Он у них вроде снабженца, какие-то заказы выполняет… Я сам до конца не понял…

— Где Бреор?

— Там… откуда не возвращаются. — Ворон глотнул. — Он не захотел… быть в плену.

Что ж, старого воина, кажется, было трудно за это винить, по крайней мере, он сумел умереть свободным. Эх, Бреор, Бреор, так и не удалось тебе добраться до родной деревни и навестить родичей… Впрочем, Саруман сейчас не находил в себе сил должным образом ни сожалеть, ни горевать — все его мысли и чувства как будто высохли и сморщились, точно старый завалящий сухарь, очерствели, окаменели и поросли мхом.

— Ясно… Что с твоим крылом?

Ворон, наклонив голову, смотрел виновато. Слегка помявшись, пояснил неохотно:

— Я пытался помешать Гнусу на тебя напасть, но он меня подбил… метлой.

Только этого не хватало! Доблестный пернатый рыцарь потерпел поражение в отчаянной схватке со смертоносной метлой… Силы небесные, теперь, кажется, даже за помощью послать некого.

— Ты не можешь летать?

— Могу, но совсем немножко… Что они с тобой сделали?

— Надели на меня ошейник. — Саруман безучастно смотрел в небо.

— Ну и что?

— На нём лежит заклятье. Какое-то очень нехорошее.

— Так избавься от него, — помолчав, сказал ворон.

— Не могу.

— Почему?

Саруман с трудом удерживал нервный смех.

— Потому что малейшее магическое телодвижение тут же выворачивает меня наизнанку, как старый носок… Я же сказал, что заклятие нехорошее.

Ворон молчал. Теперь пришла его очередь с трудом переваривать плохие новости.

— И что же теперь делать? — прошептал он. Скорее растерянно, нежели с испугом — кажется, вся отчаянность положения, в котором оказался неудачливый волшебник, до него еще не дошла.

— Не знаю. Пока на мне этот ошейник, я не могу ни творить чары, ни отойти от орков дальше какого-то определенного расстояния… В составе есть компонент, который, видимо, как-то реагирует на их присутствие, вроде того вещества в эльфийских мечах… Где Рыжик?

Гарх досадливо скрипнул.

— Остался у Гнуса, как и Старуха. Так что же теперь делать-то, а?

— Говорю же — не знаю… Надо подумать. Слушай… — Саруман судорожно глотнул. — Ты не мог бы раздобыть мне воды?

— Воды? — Ворон окончательно пришел в замешательство. — Ну, пожалуй, я мог бы попытаться стянуть флягу у кого-нибудь из орков… — не договорив, он приглушенно взвизгнул и испуганно шарахнулся: из сумеречной темноты вылетел увесистый камень, и Гарх едва успел в последний момент метнуться во мрак. Ступая мягко и бесшумно, как кот, из сумрака явился Каграт, остановился над волшебником — орк, несомненно, видел в темноте так же по-кошачьи великолепно, да и меткость его была достойна всяких похвал.

— Проклятый ворон! Раскаркался тут… падаль почуял? — Он равнодушно потыкал мага в бок носком сапога. — Так ты еще все-таки не сдох, шарки? А я думал, ошейник освободился… — Он чуть потоптался возле пленника, рыкнул словно бы в задумчивости — и рука его потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, и сильные когтистые пальцы крепко обхватили оплетенную полоской кожи деревянную рукоять.

Саруман содрогнулся. «Ошейник можно снять только с трупа, — вдруг вспомнилось ему некстати. — И они нам скоро понадобятся…» Какого лешего Каграт явился — за ошейником? Снимать его с трупа… Волшебнику вдруг отчетливо представилось, как орк небрежно взмахивает кинжалом, на лезвии которого горят алые отблески костра, как с отвратительным мокрым хрустом кинжал входит в его, саруманову, плоть, рассекая межреберный промежуток, легко разрезая легкое, доставая до сердца безжалостным стальным острием…

— Каграт, — произнес он, и его голос — его глубокий, звучный, бархатный чарующий голос! — вдруг показался ему слабым, невыразительным и надтреснутым, как отвратительный скрип несмазанного тележного колеса. Он судорожно перевел дух и попытался снова: — Ответь — почему?

Орк медлил — но руку с кинжала все-таки не убирал. Смотрел на Сарумана прищурившись, недоверчиво и враждебно. Он, кажется, не ожидал, что пленник с ним заговорит.

— Что почему? — спросил он хмуро.

Волшебник облизнул пересохшие, покрытые запекшейся коркой губы.

— Почему я… здесь? Я, старый и больной? Зачем?..

— Зачем? — Каграт наклонился, схватил левой рукой мага за горло, уставился на него в упор злыми, мутновато-желтыми пронзительными глазами. — Ты, говорят, лекарь?

— Кто говорит? — пробормотал волшебник.

Орк ухмыльнулся.

— Знающие люди.

«Знающие люди»? Каграт, несомненно, имел в виду сволочугу Гнуса… Вот гнида. Подозревал бы я, что так дело повернется, еще вчера заставил бы его вообразить себя тараканом! — с вялым раздражением подумал волшебник. Но не время было размышлять о мести и сожалеть об упущенных возможностях, следовало ковать железо, пока горячо:

— Костыль в глотку этим твоим «знающим людям»… Ладно. Что ж, я — лекарь, ты прав.

— Врешь! — Вожак по-прежнему смотрел подозрительно.

— Нет. Кроме того, вижу, что у тебя есть веские причины этим интересоваться, Каграт.

— С чего ты взял?

Саруман собрался с силами и — усмехнулся так многозначительно, как только мог. Что ж, сейчас я тебя немножечко удивлю, славный мой косолапый друг.

— Боль, резь, тяжесть в правом боку под ребрами… горечь во рту… зуд по телу… тошнота по ночам, рвота, иногда — желчью… знакомо, а?

Каграт опешил. Рука его дрогнула. Такого, кажется, он действительно не ожидал.

— Ты… откуда ты… знаешь? Про… это всё?

— Да нетрудно догадаться… Глаза у тебя желтые, как у ящерицы… Сведущий человек сразу скажет, что у тебя с печенью не все в порядке.

— С печенью?

— Да… Отпусти, орк! Ты меня задушишь…

Каграт медленно разжал лапу — пораженный услышанным, он с такой силой стиснул Саруману глотку, что у мага потемнело в глазах. Что-то злобно шипя сквозь зубы, орк бросил волшебника на землю — досадливо и брезгливо, будто куль с грязным тряпьем.

— Значит, с печенью… А ты, выходит, сведущий человек, а? Сможешь меня вылечить, старый?

Белый маг скорчился на земле, отчаянно хватая ртом воздух. Впрочем, кое-какую победу он все-таки одержал, и мог, наверное, даже собой гордиться. Теперь оставалось только не сдать отвоеванные позиции.

— Нужно… поискать кое-какие травки… состряпать снадобье… В любом случае для лечения потребуется некоторое время.

— Ладно. — Каграт секунду помедлил. Пальцы его, охватывающие рукоять кинжала, наконец медленно разжались. — Живи пока, шарки… считай, что ты выторговал себе отсрочку, брешешь ты убедительно. Посмотрим, какой ты лекарь.

Он повернулся и неторопливо направился прочь, к своему костру.

— Каграт, — едва слышно сказал Саруман ему в спину.

Орк остановился. Не обернулся — лениво повернул голову через плечо.

— Ну?

— Дай мне… воды. И одеяло.

Каграт вновь чуть помедлил, точно оценивая, не унизительна ли для него подобная просьба. Потом неторопливо отстегнул с пояса полупустую кожаную флягу и бросил её пленнику.

— На́, держи. А на одеяло пока не заработал, старый… Вскорости узнаем, на что ты способен. — Он повернулся и исчез в темноте, растворился во мраке бесшумно и бесследно, как капля воды в стакане густых чернил.