Крепость в Лихолесье (джен)

Варево было почти готово.

Впрочем, Саруман не торопился снимать котелок с огня, помешивая содержимое деревянным черпаком, дожидаясь, пока терпкий травяной вар загустеет и приобретет нужную вязкость. Поверх своего серого балахона маг был закутан в простецкий крестьянский кафтан, мимоходом изъятый Кагратом у кого-то из пленников. Прежний владелец одежки никаких прав на былую собственность предъявлять не осмелился, хотя ночью в горах было довольно-таки прохладно, и плотный сермяжный кафтанчик в таких обстоятельствах приходился как нельзя более кстати.

Главарь не появлялся. Несколько часов назад уруки отправились в очередной разбойничий набег на какую-то горную деревушку, находившуюся в нескольких милях к северу, и пока не возвращались. В лагере остались лишь пленники, кашевар Гуртц, да полдюжины обязанных присматривать за порядком орков-охранников, которые, кажется, тоже особенно утруждать себя не желали, вполне полагаясь на смертоносные чары магических ошейников.

Из сгущающихся сумерек выдвинулась чья-то смутная угловатая фигура, подошла, чуть прихрамывая, к саруманову костру — это был Эотар, невысокий, плечистый крепыш со светлыми курчавыми волосами, кузнец и чеканщик («Бывший кузнец, — неизменно уточнял он при знакомстве. — Мы тут все, по всему видать, бывшие»). Обычно «крысюков» держали гуртом в глубине распадка, но сегодня, благодаря отсутствию большей части охраны, пленники чувствовали себя более свободно, даже выпросили разрешения у Радбуга, оставшегося за старшего, развести костер, чтобы погреться возле огня. Орки, стоявшие на карауле, им не препятствовали: следили только за тем, чтобы «крысюки» вели себя тихо и не переступали некую невидимую черту, служившую внешней границей лагеря. Эотар подошел, посопел, уселся на землю рядом с Саруманом; магу показалось, что крепыш был сейчас слегка не в себе.

Гость извлек из-за пазухи глухо булькнувшую оловянную фляжку. Кивнул волшебнику:

— Угостить?

— Что это?

— Гуртц дал. Так, просто горло смочить.

— Не нужно. — Мутное орочье пойло так яростно благоухало на весь мир ядреным сивушным маслом, что Сарумана передернуло. — По какому случаю такая щедрость, Эотар?

— По такому! — хрипло сказал Эотар. Он глотнул из фляги, поморщился, утер губы рукавом грязной рубахи; смачно рыгнул. — Эх, знатно промыло кишочки! Знаешь, куда ушли эти… уроды? — Он мотнул головой в сторону лесистого холма, куда Каграт пару часов назад увел свою кодлу.

— Нетрудно догадаться, — обронил Саруман. Голова у него трещала не так, как вчера, но проклятый ошейник давил и донимал по-прежнему, и лишних телодвижений волшебник старался не совершать — ни физических, ни, упаси Эру, магических. Он чувствовал себя энтом — каким-то одеревеневшим и медленным, от всего отстраненным, наблюдающим за всем происходящим словно бы со стороны. Это не он, не Саруман, не всеведущий Белый маг, через силу цедил вчера слова, разговаривая с Кагратом, потом в сопровождении одного из орков ковылял по склону оврага в поисках нужных трав, потом, сидя возле кагратова костра, жевал безвкусный сухарь и как во сне варил лечебное зелье — а какой-то чужой, жалкий, больной, мерзкий в своем бессилии старик, имя которому было — Шарки.

Изрядно захмелевший Эотар сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, порой передергивая плечами и по-лошадиному размашисто встряхивая головой. В его соломенного цвета кудрявых волосах, сальных и слипшихся от грязи, мелко вздрагивали травинки и комочки земли.

— Головорезы проклятые! Ошейники им, видите ли, надеть не на кого… Разграбят несчастную деревушку к лешему! Знаешь, как они это делают? — Глаза крепыша лихорадочно поблескивали во мраке. — Подожгут пару хибар, а когда бабы да мужичье с перепугу на дворы повыскакивают, начнут хватать их, как цыплят… Раз, два — и готово дело! Кто спрятаться успел — к тому, значит, Творец милостив…

— А ты, выходит, не успел? — сквозь зубы спросил Саруман.

— А я и не прятался! — презрительно выплюнул Эотар. — Эти сволочи меня голыми рученьками не взяли! Я их топором да молотом валил и давил, как гнид… валил и давил… да вот мало передавил, видать!

Он всхрапнул и уставился в огонь, на мерцающие, то наливающиеся алым сиянием, то вновь потухающие в огне седые угли; поднимающийся от костра запах дыма мнился ему, наверно, удушающим смрадом гари от разоренных жилищ, хотя до обреченной на гибель неведомой деревеньки было слишком далеко, да и находилась она от лагеря с подветренной стороны…

Шарки молчал. Он, этот Шарки, был хитрый и осторожный, приглядывался к происходящему, наблюдал, сопоставлял, размышлял и делал выводы — но пока считал за лучшее держать их при себе. Да и Гарх не появлялся… Ворон не выпускал волшебника из виду, и время от времени Саруман замечал знакомый силуэт, мелькавший в ветвях деревьев, растущих на склонах распадка — но приближаться к магу ворон не рисковал, видимо, вновь опасаясь получить от Каграта камнем, тем более что главарь по каким-то неведомым соображениям предпочитал держать новообретённого лекаря при себе.

— Значит, это правда? — негромко спросил Шарки у притихшего собеседника. — Насчет ошейников? Они действительно так опасны? Кто-нибудь пытался… бежать?

— Пытались, — пробурчал Эотар. — И снять пытались, и бежать пытались… Только дальше ста ярдов от орков не отойдешь… эта штука нагревается, будто в огонь посаженная, и воздух тебе напрочь отрезает… — Он хмуро приподнял бороду и край ошейника — и показал магу темневшую на шее полосу неглубокого, уже зажившего ожога. — Но если вдруг придет мысль мучительно самоубиться — то всегда пожалуйста…

— Эй, ты!

Эотар вздрогнул. В сумраке не границе света и тени нарисовался чей-то громоздкий черный силуэт, словно вырубленная из гранита темная глыба. Это был Шавах, орк, числящийся в кагратовой шайке негласным палачом: его свирепость, богатырская силища, полнейшая нечувствительность к боли — как к чужой, так и к собственной, а также абсолютное нежелание обременять себя хоть малейшими правилами морали делали его в орочьем отряде личностью пугающей и совершенно к себе не располагающей. Пленники съеживались при его приближении, да и многие сородичи старались пореже попадаться ему на пути, ибо Шавах был злопамятен и к врагам своим поистине беспощаден — и притом считал таковым любого, кто имел наглость хоть немного разойтись с ним во мнениях.

Он смотрел на Эотара так мрачно, злобно и тяжело, точно пытался взглядом вдавить его в землю.

— Откуда флягу взял, рыло?

Эотар побледнел. Праведный гнев и яростный боевой кураж враз осыпались с него, будто высохшая луковая шелуха.

— Гуртц дал, — пробормотал он, втягивая голову в плечи, словно в ожидании удара. Кулаки у Шаваха были весьма увесистые, а на поясе висел кожаный кнут, крепкий и жесткий, такой же, как и у главаря, к тому же усиленный металлическими вставками.

— Гуртц? — подозрительно переспросил Шавах. Он шагнул вперед и сгреб Эотара за грудки. — Брешешь, падаль! Небось сам стянул, что плохо лежало, а теперь зубы мне заговариваешь?

— Нет… — забормотал Эотар, — нет, нет… Я не брал… клянусь, я ничего не брал! Спроси у Гуртца… Отпусти-и!

— Оставь его, урод, — сказал за спиной Шаваха спокойный хриплый голос. — Ретивое взыграло, что ли, кулаки почесать не об кого?

Шавах медленно обернулся.

— Что? Ты чего лезешь, ублюдок? Я тут порядок навожу и ворье уму-разуму поучаю, не видишь?

— Не вижу, — холодно отрезал Радбуг. — Вижу только рожу твою неумытую и неуемное желание силушку в ход пустить… Пока я тут за старшего, никто крысюков трогать не будет, понял? Они нам целыми-невредимыми нужны, не избитыми и не покалеченными. Завтра у нас тяжелый переход, будут хворые и увечные — до Замка не дойдут… Или забыл про Визгуна и его наказ?

— Не забыл, — процедил Шавах. Его мрачное лицо потемнело от прилива крови. — Только Визгун — далеко… как он пронюхает, интересно? Ты ему настучишь, да?

— Может, и настучу, — невозмутимо сказал Радбуг. — Я ведь сволочь, ты меня знаешь, доложу Визгуну обстоятельно и по всей форме, как ты втихую крысюков мордуешь, пусть он по-своему с тобой разбирается. Кто на днях сломал Лопоуху руку — не ты?

— Не я! — Шавах окрысился, но Эотара все-таки выпустил: отшвырнул его от себя, как жалкого нашкодившего щенка. — Я только чихнул в его сторону… случайно! Он сам упал, соплёй перешибло.

— Да ну? Этот… с бородавкой на носу… тоже от нечего делать сам себе два зуба выбил? Моченьку свою молодецкую немного соразмеряй, или ты силы своей не знаешь?

— Смотри, как бы тебе её не узнать! — Красноватые глаза Шаваха злобно, опасно сузились, как у рассерженного кота, совсем утонули под низким, нависающим над переносицей шишковатым лбом. — Экий радетель за крысюков! Кто ты такой, чтобы тут командовать, а? Вонючий приблудок, полукровка… За Визгуна прячешься или за своего вшивого дружка Каграта? Много на себя берешь, погань, смотри, как бы не надорваться!

Радбуг говорил тихо, но внятно:

— Не ссы, не надорвусь, у тебя подмоги не попрошу… На рожон лезешь, мразь? Хочешь поединка?

Он положил руку на эфес скимитара, висевшего на поясе. Из темноты, привлеченные назревающей ссорой, подошли еще двое уруков, остановились чуть поодаль, в полумраке, но вмешиваться не спешили. Наверно, надеялись, что яростная перепалка закончится потасовкой, и не хотели упустить занятное зрелище.

Шавах глухо зарычал. Шагнул к Радбугу и навис над ним, свирепо и угрожающе, как готовая вот-вот обрушиться и задавить вусмерть каменная глыба. В лапе его блеснул невесть откуда взявшийся короткий нож-кишкодер с изогнутым, как клюв, темным щербатым лезвием.

— Ну-ка, ну-ка, иди сюда, командир! — Он злобно ощерился, обходя противника медленно, по кругу, осторожно переступая крепкими напружиненными ногами. — Кровь тебе пущу — ту, ублюдочную… слишком уж её в тебе много, то-то ты чересчур распухать начал!

Радбуг, поворачиваясь вслед за Шавахом на пятках, сжал зубы. Рывком обнажил кривой острый клинок.

— Про себя я и сам все знаю. А в тебе, Шавах, слишком много дерьма… больше, чем в казарменном нужнике, и оно, того… малость пованивает. Да за тобой и другие грешки записаны, или тебе неведомо?

— Какие такие грешки?

— Сало из обоза разве не ты мимоходом приворовываешь, а?

— Какое ещё сало?! — Шавах так и вскинулся. Удар был нанесен метко, прямо поддых, и сразил беднягу наповал, он даже не потрудился изобразить негодование по-настоящему правдоподобно. — Не видел я никакого сала! Сам небось в общак лапы запускаешь, а теперь свои грешки на меня вешаешь? Где у тебя доказательства, а?

— Найдем, — процедил Радбуг. — Думаешь, ты только мне одному оскомину набил? Доберемся до Крепости — очередь выстроится из желающих увидеть тебя на ко́злах для публичной порки… и свидетели разом для всего найдутся. Сволочей и доносчиков среди нас хватает, сам разумей.

— Ах ты… зараза! — прохрипел Шавах. Он громко, судорожно глотнул, точно пытаясь подавить икоту — ярость подступала ему к горлу неудержимо, рывками, как комок рвоты. Он бы, пожалуй, не постеснялся пустить в ход кинжал, если бы не смутное сомнение в том, что физическая расправа сейчас не особенно уместна. Радбуг держался начеку, скимитар у него был куда длиннее коротенького шавахова ножа, да и неудобных зрителей, которым Шавах успел «оскомину набить», набежало вокруг чересчур много. Начнись свара — и они окажутся не на его стороне, орк не мог этого не признавать… Он глухо рыкнул сквозь зубы:

— Ладно, погодим. Я тебе этого не забуду, сучий ты потрох. — Молча сунул нож за пояс, повернулся и канул во тьму — только прошуршал по траве камень, отброшенный яростным пинком, да хрустнула сломанная об колено сухая ветка…

— Что ж, я тоже на память не жалуюсь, Шавах, — негромко сказал Радбуг ему вслед. Медленно вложил скимитар в ножны, передернул плечами. Презрительно сплюнул в костер: — Дурак!

Один из орков, стоявших чуть поодаль, за кругом света, хрипло кашлянул:

— Ты бы поостерегся, Радбуг. Дурак-то он дурак, но подстроить исподтишка какую-нибудь пакость ему вполне мозгов хватит.

— Это я и без тебя знаю, Ухтанг. — Радбуг на секунду обернулся. — Вы, двое! Какого лешего не на посту?

Орки исчезли.

Радбуг, не глядя, протянул лапу к Эотару, сидевшему на траве.

— Дай сюда флягу.

Крепыш беспрекословно повиновался. Радбуг чуть помедлил, взвесил почти пустую флягу в руке, небрежно сунул её за пояс. Поймал Эотара взглядом — цепко, как рыбку на крючок.

— Ты, говорят, кузнец?

Эотар уставился на носки своих расхлябанных башмаков.

— Ну, кузнец… Был в прошлой жизни.

— А теперь что же — закончился? Был, да весь вышел?

Эотар яростно потер кулаком нос.

— А теперь жизнь закончилась, одна маета осталась… и я в ней — никто, кучка дерьма: раздавите, отряхнетесь и дальше пойдете. Или не так?

Радбуг все не отводил взгляда.

— Грамоте разумеешь?

— Чертежи разбираю.

— А по-буквенному?

— А тебе зачем?

— Дружки твои… Бородавка, Лопоухий… они тоже с твоей деревни? Каким ремеслом владеют?

— Ты бы у них и поспрашивал, коли такая нужда…

На бесстрастном лице Радбуга не отражалось никаких чувств.

— Да мне-то нужды никакой нет — так, хочу уразуметь, стоит ли на вас паёк тратить… это в Крепости вас серьёзно поспрашивают: кто, откуда, к чему пригоден. И отвечать делом придется, не словами, надеюсь, это вы уже уяснили…

* * *

«Добытчики» вернулись только под утро.

Сарумана, прикорнувшего возле догорающего костра, разбудило появление Каграта — грязного и потного, пропахшего гарью. Орк был весь какой-то желтовато-серый, уставший, взмыленный; он тяжело плюхнулся на землю возле огня и принялся стаскивать обтерханные, сбитые о камни кожаные сапоги.

— С добрым утречком, Шарки! Я для тебя подарок в клювике принес. На́, харчись! — Он извлек из-за пазухи кружок свежей копченой колбасы и бросил её пленнику. — Зелье свое припас? Неможется мне что-то… — Он не глядя сунулся в котелок, зачерпнул кружкой варева, выхлебал его парой глотков и, всхрапнув, азартно закусил доброй половиной принесенной колбасы. — Ну и дрянь твое пойло! Кожи в нем вымачивать…

Результатами набега главарь был недоволен, добыча оказалась невелика — два десятка козьих шкур, пара мешков с каким-то убогим деревенским скарбом, да несколько пленников: угрюмых испуганных горцев, одинаково коренастых, низколобых, бородатых, до самых глаз заросших неопрятным черным волосом, явных сородичей приснопамятного Гнуса. Согнанные в овражек к остальным «крысюкам», они старались держаться особняком, ближе друг к другу, озираясь как-то по звериному: с тоской и страхом, и в то же время с затаенной злобой, точно выжидая подходящего момента не то удрать, поджав хвост, не то напасть втихомолку и укусить…

— Глупо было ожидать чего-то другого, — хмуро заметил Радбуг, как всегда встречавший приятеля на посту. — По мне, так и вовсе не стоило ноги бить… Улов не оправдывает наживки.

Каграт неохотно возражал:

— Где мы других возьмем, а? На южный берег Лимлайт сейчас не сунешься — опасно… Тарки жужжат там, как осы в гнезде, того и гляди жалить начнут. А где еще добычей можно разжиться?

— Хороша добыча — полдюжины пастухов-глистоносцев…

— Канавы рыть и такие сгодятся. Визгун не порадуется, если мы половину ошейников обратно пустыми притащим.

Радбуг с неудовольствием качал головой.

— Визгун еще меньше порадуется, если мы вообще до Замка не доберемся. Опасно медлить, Каграт, чем дольше мы тут сидим, тем труднее нам будет унести отсюда задницы. По-хорошему надо было еще вчера выступить… Какого лешего мы время теряем?

— Ничего не теряем, время еще есть. Переправа у Андуина нас через пять дней будет ждать.

— Дойти бы до этой переправы… Сам же знаешь — лошадники всполошились, на равнине какая-то суета… как бы дорогу нам не перекрыли. До Андуина — девяносто миль! А у нас — пленные и обоз…

— Хватит ныть! Завтра к вечеру выступим — ночью у нас перед тарками преимущество, да и рысить под луной проще, чем под солнцем. Отправь Рузгаша и Ларбага в разведку — пусть выйдут на равнину да разнюхают, что там да как… Пойдем по северному берегу Лимлайт, степью да пустошами — аккурат к Андуину к назначенному сроку поспеем.

Вот оно как, сказал себе Саруман. Уруки разговаривали при нем не таясь, уверенные, что Черного Наречия пленник не разумеет — и, делая вид, будто дремлет возле огня, волшебник внимательно прислушивался к их словам. Значит, вскоре орки погонят пленников через поля, к Андуину, по «ничейной земле» между реками Лимлайт и Келебрант. То есть они будут вынуждены пройти совсем близко к южным рубежам Лориэна! Это внушало некоторую надежду… За эти пару дней крыло Гарха чуть-чуть заживет, и ворона вполне можно будет отправить в Золотой Лес с объяснением всего происходящего — эльфийским Владыкам или даже Гэндальфу, который в это время должен оказаться как раз где-то поблизости. Ну да, а заодно попрать собственную гордость, расписаться перед всей этой надменной публикой в поистине постыдном бессилии и предстать перед ними жалким немощным пленником, закованным в рабский ошейник… Но это все-таки лучше, чем оказаться в проклятом Замке… или — нет, не лучше? Саруман заскрежетал зубами. Ах ты, леший, раздери вас всех черный варг! Неужели я сам не смогу справиться с этим поганым ошейником?

Он вздрогнул — Каграт, рывком подавшись вперед, схватил его за плечо.

— Окстись, старый, заснул, что ли? Ты про свои обязанности-то не забывай, у меня для тебя еще кое-какая работенка припасена. Какой-то урод железкой меня чуть не достал, дрын ему в задницу… Заштопать меня надо. — Он принялся стаскивать с себя пропахший потом и дымом кожаный гамбезон, бросил его в траву, обнажив могучий торс и широкую грудь с переливающимися под кожей тугими буграми мускулов. На плече орка темнел уже запекшейся кровью длинный глубокий порез с разошедшимися краями, нанесенный, видимо, скользнувшим слегка под углом длинным ножом. К ране присохла заскорузлая тряпица; орк сдавленно зашипел, отдирая её от свеженького, еще не успевшего окончательно подсохнуть кровавого рубца.

— Это еще что? — пробормотал Саруман.

Внимание его привлекла отнюдь не рана. На могучей груди орка на тонком плетеном шнурке висел осколок темного, с серебристым отливом металла — обломок амулета с вычеканенной на нем едва заметной полустертой руной. Шарки пригляделся — кажется, это была руна «сит»… Часть амулета «Сит-эстель»? Того самого амулета, другая половинка которого, «эстель», обнаружилась у крохотного найденыша, волею случая оказавшегося на попечении Белого мага пятнадцать лет назад? Пораженный, волшебник на секунду забылся, протянул руку и, схватив заинтересовавшую его вещицу, поднес её к глазам.

— Что это? Что это такое? — Маг вскинул на орка удивленный взгляд. — Откуда у тебя это… эта вещь, Каграт?

— От бабушки досталась в наследство. И подбери-ка грабки, старый хрыч, слышишь? Не суй свою сопатку, куда не просят! — Желтоватые глаза главаря засветились злобно. Он ухватил Сарумана за нос и так крутанул, что у волшебника из глаз брызнули слезы; Шарки отшатнулся, уверенный, что его несчастный нос останется у Каграта в лапе. — Займись делом, тебе говорят! А потом пойди и погляди этих… «новеньких», что-то рожи мне их не нравятся, прыщавые какие-то… Ну, чего уставился и физиономию скривил? Обращение мое тебе не по нраву, мне к тебе по-эльфийски, с расшаркиваниями и «будьте любезны» подкатывать надо, да? Забудь все заморочки — и радуйся, что больше никогда их вспоминать не придется. — Он как-то очень понимающе, очень гадко и язвительно ухмыльнулся. — Для твоей же пользы тебе это говорю, старый…