Крепость в Лихолесье (джен)

«Грррум… Грррум…» — раздавалось со двора.

Гэдж выглянул в окошко. На плацу сейчас не было праздно шатающихся зевак — там строился отряд уруков: рослых темнокожих воинов, облаченных в одинаковые кожаные куртки-поддоспешники с изображением на груди чего-то круглого и багрового, издали напоминающего широко раскрытый глаз. Тяжелые сапоги громко топали по брусчатке, позвякивало оружие, побрякивали детали снаряжения… разводящий что-то коротко рявкнул — уруки слаженно, как один, развернулись на пятках, и отряд строем протопал в открытые ворота. Гэдж проводил их долгим взглядом: было в этом зрелище что-то невероятно мощное, неотвратимое и грозное, торжественно-завораживающее…

Он вздохнул.

Каграт проснулся поутру совершенно больным, вялым, каким-то серо-зеленоватым. Некоторое время, глухо хрипя и постанывая, метался по лежанке, потом перекатился на бок и сел, спустив ноги на пол, мрачный, как ночь, лохматый, осоловело-потерянный, с кислой опухшей физиономией. Почесал шевелюру, повёл вокруг мутными очами, влип взглядом в Гэджа и раздражённо всхрапнул.

— Сиди здесь, я щас! — Он поднялся и куда-то убрел, морщась и держась лапой за правый бок. И Гэдж вновь остался один, запертый в тесной каморке собственного смятения, тревог и унылых дум… по-видимому, надолго.

Интересно, спросил он себя, а что сейчас сделал бы воин Анориэль?

Скрутил бы Каграта морским узлом, хитрой выдумкой обвел вокруг пальца бдительную охрану, обрушил мизинцем крепкие стены крепости, раскидал врагов и ушел в светлое будущее — героем и победителем, любимцем удачи, не получившим ни единой царапины ни на теле, ни на душе. Ну да, ну да. Хорошо быть храбрецом без страха и упрека, живущим по незатейливым книжным законам в дурацкой вымышленной саге…

Гэдж сидел, маясь от тоски и безделья, и уныло смотрел в окно. Он был не смельчак и не герой — всего лишь чужак, невольник, пленник… жалкий и бесправный узник, ждущий приговора.

Внизу, на плацу, шли учения. На сей раз не для взрослых бойцов — по площади, дыша друг другу в затылок, чеканили шаг молодые орки, почти мальчишки, возрастом едва ли старше Гэджа. Младшая дружина… Повинуясь отрывистой команде наставника, они выстроились вдоль стены шеренгой и единым слитным движением обнажили оружие — простые короткие палаши. Наставник — коренастый, с отрубленным ухом орк, в черных волосах которого пробивались седые пряди — прошел вдоль строя, придирчиво разглядывая предъявленные клинки. Оружие двоих учеников ему чем-то не приглянулось, он за уши выволок их из строя, и они понуро потащились к стене, сели там на бревна и принялись приводить снаряжение в надлежащий вид. Остальные убрали палаши в ножны, рассчитались попарно, разобрали из корзины принесенные наставником деревянные мечи и, разойдясь по плацу, принялись упражняться в непростом искусстве боевого поединка.

Гэдж затаил дыхание.

Что и говорить, они были хороши, эти ребята! Они не топтались неуклюже на месте, не молотили впустую воздух, не тупо дубасили друг друга дубинками — они словно исполняли сложный и затейливый танец, скользили по плацу легко и свободно, не суетясь, не делая лишних движений, в равной степени отлично владея и мечами, и собственным телом. Гэдж поймал себя на том, что завидует им — их стремительности и ловкости, умению нападать и уходить от удара, тому, как просто и умело они обращаются с оружием, как атакуют, применяя какие-то хитроумные приемы, как строят защиту, отражая внезапные удары противника. Увесистые деревянные мечи с посвистом рассекали воздух, порхая вокруг сражающихся, точно невесомые былинки, летали в лихой завораживающей пляске, скрещивались друг с другом с негромким стуком, как костяшки замысловатой игры… Гэдж в волнении грыз коготь. А ведь он тоже мог бы быть сейчас одним из этих мальчишек, так легко и просто играющих с тяжёлыми (пусть и деревянными!) мечами, не боящихся боли, презрительно смотрящих в лицо грозящей опасности… ведь мог бы, мог! Вот как воспитывают подлинную отвагу и мужество, вот оно — истинное дело, непреложное искусство, достойное мужчины и настоящего воина! Он представил себя, слабака и неумеху, среди этих стройных, ладных парней, его сверстников, в совершенстве владеющих тем, о чем ему до сих пор лишь приходилось читать в книгах да мечтать дурацкими слюнявыми мечтами — и окончательно стал противен самому себе. Мучительный и жаркий стыд обуял его — до ноющей боли в ушах и горького жжения в сердце. Силы небесные, сколько же времени он потратил впустую вместо того, чтобы выучиться действительно настоящему делу!

Почему Саруман никогда не позволял мне взять в руки меч, вдруг спросил он себя. Не маленький и игрушечный, а вот такой — тяжелый, серьезный, почти настоящий… Почему?! Почему я до сих пор умею только бездарно марать бумагу, составлять какие-то вонючие снадобья да вправлять сломанные кости? Вот уж великое достижение, ничего не скажешь…

Роняя слюни от зависти, он продолжал жадно наблюдать за происходящим во дворе. Н-да, сказал он себе, очень вдохновленно эти парни дерутся, с душой, отчаянно, как в настоящем бою, и так же… да, и так же безжалостно, словно сражаются не со своими сверстниками и товарищами, а с истинными врагами. С такого расстояния Гэджу было не видно их лиц, но удары, пусть и деревянными палками, они наносили беспощадно, с шалой исступленной яростью, точно имели перед собой цель поразить противника насмерть. Одноухий наставник, зачем-то держа в руках кнут, прохаживался между сражающимися, зорко наблюдая за ходом поединков и рявкая на тех учеников, кто допускал какие-то ошибки (и запрещенные приемы, хотел бы добавить Гэдж, но таковых здесь, кажется, не имелось, поощрялось все: подсечки, подножки, неожиданные выпады и даже тыканье пальцами в глаза). Внезапно одна из пар распалась: кто-то из мальчишек достал-таки партнера тяжелой дубинкой, и пострадавший шлепнулся на мостовую, держась рукой за плечо — но, к изумлению Гэджа, его противника это не остановило. Он, похоже, сейчас вообще не мог остановиться, обуянный жаждой крови; с торжествующим воплем он занес над поверженным "врагом" деревянный меч, словно намереваясь увесистой палкой расколоть ему череп…

— Стой! — донесся до ушей Гэджа яростный рык наставника. — Стой… так тебя перетак!

Учитель вытянул не в меру ретивого ученика кнутом (действенное средство вразумления, надо признать!), и только это слегка отрезвило нападавшего — с недовольным ворчанием он отступил. Наставник отрывисто сказал ему несколько слов; потом повернулся к упавшему, который все еще уныло сидел на земле, и (опять-таки к изумлению Гэджа) обрушил на него поток презрительной брани. До Гэджа, впрочем, приглушенные расстоянием, доносились лишь отдельные слова:

— …тупица… медведь… будь это настоящий бой… давно бы уже… трупом… выпад справа… вставай… сопли подбирать… будешь у меня… туды тебя растуды!..

Раненный вяло огрызался; потом поднялся, подобрал свой меч и, все еще придерживая руку, побрел куда-то в угол двора. Победитель шел за ним, но смотрел гоголем — наверное, наставник был им доволен.

Впрочем, чем всё закончилось, Гэджу узнать так и не довелось: позади него заскрипела открывшаяся дверь. Явился Каграт, уже не такой желтовато-землистый, как час назад, слегка повеселевший и расправивший плечи, принес половину копченого свиного окорока, два полотняных мешочка — с пшеном и чечевицей, — горшочек топленого жира и полведра недозрелых зеленоватых яблок, вывалил все это добро на стол. Приложился к фляжке, висевшей на поясе, поморщился, крякнул.

— Что за отвратное зелье, влить бы его в глотку этому мерзавцу Шарки… Идем, — сердито рыкнул он Гэджу.

— Куда?

— Куда скажут. Сплаваем в одно место.

Возражать не приходилось. Гэдж молча поднялся и направился следом за батей: в коридор, освещенный факелами, за поворот, в крытый переход, ведущий в соседнее крыло — здесь не было надоевших коптилок, свет сюда проникал сквозь узкие окна, пробитые в стенах на равном расстоянии друг от друга. Они свернули на тесную темную лестницу, когда их настиг донесшийся откуда-то сверху, из-за потолка, пронзительный долгий вопль, полный боли, тоски и одиночества — скрежещущий, нестерпимо гнетущий, больно ввинчивающийся в уши, как инструмент палача. Некоторое время вой метался в вышине лестничного пролета, никак не смолкая, наконец оборвался на стенающей, исполненной глухой злобы ноте, и Гэдж невольно поежился: такой жуткий нечеловеческий крик, мог бы, наверное, издавать неупокоенный мертвец, ненавидящий живых только за то, что они — живые.

— Эт-то еще что? — пробормотал он. Несмотря на то, что леденящий кровь вопль был едва слышен в отдалении, Гэджу стало не по себе, точно во время тягостного кошмарного сна, и он отчаянно встряхнул головой, пытаясь вытрясти из ушей отголоски этого мерзкого, вязнущего в сознании цепенящего звука.

Каграт тихо выругался в ответ.

— Не обращай внимания. Воют тут… всякие. Визгуны вонючие!

— Какие визгуны?

— Призраки. Слуги… Хозяина. Они ему лучше братьев родных, так что сиди и помалкивай в тряпочку. Они тут всем распоряжаются, и поблажек от них не жди… Такой как глянет — со страху в собственные сапоги спрячешься.

— Что, они такие… страшные?

Каграт не ответил. Толкнул тяжелую дверь, преградившую им путь в конце очередного коридора.

Они оказались в просторном помещении, освещенном скудным светом серого дня — здесь тоже имелись неширокие, забранные частыми деревянными переплетами окна. Ставни были слегка приоткрыты, и свет падал на длинные столы, стоявшие посреди комнаты; рядом с ними располагались простецкие деревянные лавки, крытые лоскутными ковриками и тростниковыми циновками. Гридница была почти пуста, лишь на крайней скамье сидел давешний привратник — Угрых — и складывал в мешок грязные рубахи, портки и обмотки, видимо, определенные в стирку.

— Где Рраухур? — отрывисто рыкнул Каграт.

Угрых лениво зевнул и почесал лапой подбородок. Сегодня он был не в яичнице, но его кожаный нагрудник украшали засохшие, липко-белесоватые извилистые потеки.

— Щенков своих во дворе муштрует, где же еще. Сейчас явятся.

Он вскинул на плечо мешок с бельем, поднялся и побрел к двери, слегка прихрамывая — одна нога у него не сгибалась в колене.

Гэдж огляделся. В гриднице было относительно светло и чисто, каменный пол оказался тщательно выметен, столы — отскоблены и протерты, стены — завешены циновками, волчьими шкурами и крашенными известью деревянными щитами. Возле остывшего и вычищенного камина стояла изящная кованая поленница, в которой горкой были уложены сосновые чурочки. Вдоль стен тянулись полки с какой-то утварью, в углу стояли сундуки и корзины с деревянными «пособиями», под лавкой прятался потрепанный тряпичный мяч. В левой и в правой стене виднелись другие двери, не столь массивные, как входная; одна из них была чуть приоткрыта, и в щель Гэдж разглядел что-то вроде уходящих в полумрак двухъярусных лежанок, на которых поверх соломенных тюфяков были набросаны овчины и лоскутные одеяла — видимо, там располагались спальни.

Из коридора послышался топот многочисленных ног и невнятная колготня, рывком распахнулась дверь — и в помещении сразу стало суетно, тесно и шумно. В гридницу ввалилась гурьба мальчишек-орков — все они были примерно на год-полтора младше Гэджа, и было их десятка три — потных, горластых, вертлявых, разгоряченных… Рраухур — тот самый орк с отрубленным ухом, поспешающий следом, — зычно раздавал ученикам уроки и наказы:

— Ларбар, Уфтхаш — на кухню, овощи чистить, Хаурдуг, Валахар — в прачечную, воду таскать, Фахрат, Грышар — к гончарам, глину месить, Балузг, Гаургыш — взяли швабры и ведра и вымыли лестницы в правом крыле. Остальные — на дровяной склад, поленья колоть, штабелями складывать, вопросов нет, шагом марш!

— У меня рука болит, — проворчал кто-то из мальчишек — верно, давешний «раненный». — Не буду я сегодня полы драить! На кухню пойду, репу чистить.

— Ты на кухне вчера был! — яростно выкрикнул кто-то. — Ещё выбирает он тепленькое местечко… будешь от швабры нос воротить, я тебе самому щас репу начищу, понял!

— Молчать! — гаркнул Рраухур. — Разгавкались тут, щенки! Пойдете туда, куда назначено. Не то быстренько марш-бросок организую по местности в полном доспехе… Всем работы хватит, или добавить, кому недостаточно? — Он небрежно кивнул Каграту. — Здорово, рожа. Тебе чего?

Каграт указал подбородком на Гэджа.

— Вот.

— Что «вот»? Приблудыш твой?

— Ну. В «щенятник» его возьми, пусть привыкает.

Рраухур мельком взглянул на Гэджа. Подошел ближе… и вдруг, совершенно без предупреждения, нанес ему короткий резкий удар кулаком в живот. Гэдж едва успел отскочить и кое-как парировать этот выпад… но тут же в подбородок ему прилетел второй удар — и Гэджа отшвырнуло прочь, он с грохотом повалился на край стола и едва не смел стоявшие там деревянные чашки и плошки.

Рраухур заржал.

— Тебе по весне Посвящение проходить, сопляк… А ты даже простецкие приемы ни сном ни духом. Хоть меч-то в руке знаешь, с какого конца держать?

Гэдж медленно поднимался. В ушах у него звенело от унижения. Руки тряслись — не столько от боли, сколько от стыда, жгучего, как крапива, хлестнувшего его изнутри горячо и остро. Ну, конечно, этого следовало ожидать… Рраухур свалил его легко и просто, будто беспомощного цыплёнка — осталось только заломить крылышки за спину и небрежным движением свернуть шею.

Мальчишки, не торопившиеся исполнять наказы и разойтись по работам, искоса посматривали на Гэджа из дальнего угла — они украдкой ухмылялись, хихикали и понимающе переглядывались. Глазки их посверкивали задорно и злорадно, с какой-то злобной и осторожной паучьей хитрецой.

— А что, велика наука? — сердито спросил Каграт. — За полгода что, меч его держать не научишь?

Рраухур осклабился.

— Да так-то и мартышку можно научить железкой махать. Не в этом дело.

— А в чем?

— Ты документик-то на него какой-никакой выправил, ась? Куда мне про него закорючку поставить?

— «Закорючку»! — злобно проворчал Каграт. — А без закорючки что, никак?

Рраухур вразвалочку подошёл к окну и непринужденно сплюнул во двор.

— Никак. Без закорючки ему ни паек не положен, ни обмундирование. Так что давай, с Визгуном этот вопрос утряхивай для начала. А то я тут птичка подневольная, скажет Визгун — учи парня, буду учить… Может, он его к Мёрду зараз отправит, почем мне известно?

— К этому падальщику? — Каграта передернуло. — Да с какой стати? Парень хоть заумью и порченый, но не до такой степени, чтобы его не глядя в распыл пускать! Заумь-то выбить да уму-разуму научить недолго…

Рраухур оглянулся на Гэджа как будто с удивлением.

— А чё выбивать-то? Он у тебя грамотный, что ли?

— Ну, грамотный, — процедил Каграт.

— Так и веди его в Канцелярию, пусть писцом там заделается, чего голову ломаешь. Не выйдет из него воина — пусть хоть при деле будет…

— Почему это не выйдет? — Каграт, набычившись, так резко шагнул вперёд, что Рраухур, заворчав, невольно отступил. — Воина, значит, не выйдет — а доносчик и бумагомарака, писака паршивый и вонючая обозная крыса выйдет, да? Ты… т-ты… соображаешь, что говоришь, тля? Чтобы мой сын по жизни не меч в руке держал, а грязное перо, поклепы и кляузы на собственных сородичей в Башню строчил? Да не бывать этому… — голос его сорвался от ярости, — не бывать этому, покуда я жив, слышишь!

— Ну, ну, — пробормотал Рраухур, не ожидавший подобной отповеди, — охолони, чего разоряешься… не ты один горазд воздух впустую сотрясать…

Вновь со стуком распахнулась дверь, и в гридницу с торжествующими воплями ворвались еще двое мальчишек-уруков. Один был пониже ростом, тощий и чернявый, другой — повыше, с квадратным лицом, с широким и плоским, каким-то бесформенным носом, точно раздавленным чьим-то угловатым кулаком. Взъерошенный и возбужденный, он что-то крепко прижимал к груди.

— Добыл! Аж целую пригоршню!

Рраухур, сердито ворча, оттолкнул Каграта, решительно шагнул вперед. Протянул к плосконосому лапу.

— Что там у тебя, Шаграх? Дай сюда!

— Не дам! — огрызнулся Шаграх. — Это моя добыча!

В руках у него оказалась шапка, в которой копошились с полдюжины слепых и голеньких новорожденных крысят. Мальчишки гуртом столпились вокруг удачливого охотника, с приглушенными завистливыми восклицаниями разглядывая трофеи.

Рраухур оттер плечом самых любопытных и тоже мельком посмотрел на пищащих в шапке крысят. Нахмурился. Поднял на Шаграха взгляд — медленный и безжалостный, как удавка.

— Тьфу, дрянь! Где достал? В подвалы спускался, щенок? Несмотря на запрет?

Плосконосый Шаграх — масть его заметно отливала рыжиной, характерной для другого племени уруков, с Восточного двора — угрюмо скосил глаза на кнут в лапе наставника.

— Я недалеко… Тут под лестницей было… гнездо крысиное. Мы с Уфтыром нашли…

— Болваны! — Рраухур поморщился. — Велено же — в подвалы ни ногой!

— Посади их на пару дней в тёмную — и вся недолга, — проворчал Каграт. — В следующий раз будут знать, как совать нос куда не положено.

Рраухур равнодушно почесал ухо.

— Да леший с ними! Пусть тешатся, как хотят, лишь бы руки на виду держали… — Внезапно в голову ему пришла какая-то мысль, он протянул лапу и, не обращая внимания на сердитый взгляд Шаграха, вытащил из шапки подвернувшегося крысенка. Шагнул к Гэджу. — Ну-ка, смотри сюда!

Гэдж смотрел. Крысенок — совсем крохотный, слепой, бледно-розоватый — лежал на ладони Рраухура, тычась в неё носом и подергивая крохотными лапками. Рраухур медленно сжал пальцы — и звереныш, стиснутый в огромной пятерне орка, негромко испуганно пискнул.

Гэдж вздрогнул.

— Не отводи взгляд! — рявкнул Рраухур. Он смотрел на Гэджа исподлобья, пытливо, щерясь уголком рта, продолжая неспешно сжимать пальцы, и крысенок, попавший в эти жёсткие неумолимые тиски, задергался, запищал громче, отчаянно и хрипло… головенка его на секунду вздулась, будто накачанная воздухом, кожица на ней натянулась — и лопнула с отвратительным мокрым хлюпом, череп хрустнул, как ореховая скорлупка, каплей вытек на пальцы орка губчатый розоватый мозг. Гэджу на какой-то миг стало нехорошо…

— Чё позеленел? — вкрадчиво спросил Рраухур. — Это всего лишь крыса! — Он хрипло ухмыльнулся и неторопливо разжал лапу. — Сумеешь так, э?

Гэдж с трудом поборол приступ тошноты. Отвратителен был не размозженный трупик несчастного крысеныша, размазанный по грязной ладони орка — отвратительна была поблескивающая во взоре Рраухура сладкая маслянистая кровожадность.

— Не сумею, — Гэдж рывком поднял голову и посмотрел орку прямо в глаза. — Я даже не хочу… так уметь.

Рраухур коротко взрыкнул.

— Вот то-то и оно. — Он швырнул жалкое, превратившееся в раздавленную кашицу тельце на пол и вытер окровавленную ладонь о штаны. Кивнул Каграту. — Видал? Размазня он у тебя, походу. Слюнтяй. Слабачок. Жесткости в нем нету, безжалостности… какой из него к лешему воин? Такому только в обозе под телегой отсиживаться… Настоящий ратник должен быть твердым, как кремень… жестким, несгибаемым, точно железный штырь, решительным и беспощадным — без закидонов, короче. Понятно, о чем я?

Каграт потемнел лицом.

— Понятно. Глоб! — Он смотрел на Гэджа, прищурившись, яростно кривя губу над крепкими желтыми клыками, и взгляд его был полон презрения пополам с темной мрачной решимостью, не сулившей Гэджу ни пощады, ни спуску. — Ладно. Я это… учту. — Он глухо утробно заворчал, точно раздраженный медведь, сжал зубы и угрюмо поиграл желваками. Вновь исподлобья посмотрел на Рраухура. — Слышь, что старуха Гарбра говорит, когда Кохарран? А то как пришлось вкругаля по горам по долам крюка давать, я уж начал опасаться, что мы к сроку и не поспеем.

— В конце месяца. А тебе-то что? — Рраухур понимающе щурил глаза. — Или тебя твоя Наара выгнала уже? Надоел ты ей?

— Это она мне надоела, — сказал Каграт презрительно. — Только ворчит да бранится последнее время, то ей не так, это не эдак… — Потирая ладони, он искоса бросил на Рраухура пронырливый взгляд: — А что, интересное что-нибудь в нонешнем Кохарране будет? Молодухи какие-нибудь, э?

Рраухур многозначительно хмыкнул.

— Лейха, Гаахар и Вараха в этот раз впервые будут участие в Выборе принимать. Только ты слюни-то не роняй… Кто ж тебя, старого драного кота, выберет-то? Вараха по Мэйхуру тоскует, а остальные себе тоже помоложе да помилее найдут. — Он оглушительно захохотал. — Достанешься ты какой-нибудь толстой обрюзгшей дуре вроде Хариды, вот повеселимся.

Каграт покривил физиономию.

— Смотри, как бы ты ей не достался! Эта дебелая стерва все ещё участвует? Да у неё уже зубы повыпадали и пузо до колен отвисло, не говоря обо всем остальном.

— Участвует. Зудит, видимо, в одном месте… А за то, что ты её в старухи определил, она тебе уши пооткручивает, на вертеле поджарит и тебя же заставит их слопать.

Каграт недовольно зашипел; ни папаша, ни Рраухур больше не обращали на Гэджа никакого внимания, и он был этому только рад. Всеми позабытый (к счастью!) он молча сидел на лавке, сгорбившись и обхватив плечи руками; взгляд его, как приклеенный, то и дело возвращался к жалкому крысиному трупику, нашедшему временное упокоение в темноте под ближайшей скамьей. Не то, чтобы Гэдж особенно любил крыс, и все же… Этот несчастный звереныш явно не заслуживал такой лютой и безжалостной казни.

«Это всего лишь крыса», — беспечно сказал Рраухур. Всего лишь крыса…

А если бы это не было всего лишь крысой?

Гэджа передернуло.

Меж тем участь остальных крысят азартно и деловито решалась в дальнем углу.

Они по-прежнему копошились в шапке — беспомощные, дрожащие, тепленькие, мерзостно-розовые. Мальчишки, столпившиеся над ними, разглядывали их, щупали, тыкали в слепышей пальцами и переговаривались вполголоса: Гэдж не хотел слышать их негромких, жарким торопливым шепотом произносимых фраз — но не слышать все равно не мог:

— …чего делать-то. Подвесить за хвосты на вертел и поджарить на медленном огне… Вот писку-то будет…

— Можно на спицу насадить. Я у Хрипатого одолжу.

— Да ну, скукота. Сразу и кончатся. Лучше уж крысиного яда раздобыть…

— Шкурки ободрать, лапки повыдирать, глазки повыколоть…

— Чего спорим-то? Разыграем крысенышей по жребию, пусть каждый со своим забавляется, как хочет.

— А я как-то щенка возле поварни поймал, слышь? Сивухой его облил и поджег… То-то была потеха…

Ну-ну. И вот этими изуверами я еще восхищался пару часов назад? — мрачно спросил себя Гэдж. Еще готов был с ними задружиться и назвать своими товарищами?

— Уроды, — не поднимая глаз, пробормотал он себе в нос. — Палачи!

Он говорил совсем тихо — но его услышали: хотели услышать. Зря Гэдж думал, что на него не обращают внимания: к нему, чужаку, уже давно приглядывались и принюхивались опасливо и настороженно, как свора собак принюхивается к прибившемуся к стае незнакомому псу. Ждали только повода ткнуть его носом в его незавидное место… Рыжий Шаграх разом обернулся, подобрался, ровно хищник, почуявший запах крови.

— Ты! Ты, что ли, тут гавкаешь… из параши голос подаешь? — Он выпрямился во весь рост, повел плечами, за его спиной негромко угодливо захихикали. Рыжий был самым высоким среди мальчишек и, видимо, самым старшим по возрасту, ровесником Гэджу, если не взрослее, и явно чувствовал себя в «щенятнике» вожаком. — Козел вонючий!

— Да ну? Рад знакомству, — небрежно сказал Гэдж. — А меня зовут Гэдж.

Он, в общем-то, знал, чем все закончится, но заставить себя промолчать никак не мог. Рыжий раздраженно зарычал.

— Нарываешься, а? Повтори, что сказал!

— И повторю, — спокойно произнес Гэдж. Внутри него все бурлило от негодования и какого-то горького непонятного куража, страха не было, да и отступать было поздно. — Сволочи вы, вот что. Несчастных крысят мордовать… Герои!

Теперь на Гэджа враждебно смотрела не одна — несколько пар глаз: выжидательных, цепких, выдающих готовность к драке. Рыжий шагнул вперед, по-бычьи нагнул голову, сжал кулаки — увесистые, бугристые, с ободранными костяшками.

— Какой храбрец, — проговорил он с угрозой. — Из грязного угла не успел выползти — а уже на рожон лезешь, а? — На лице его выступили темные пятна. — Ну-ка, повтори еще раз, да погромче! Я что-то не понял… ты кого назвал сволочью, недоносок? Меня, никак?

Гэдж нервно усмехнулся. Все катилось по такой предсказуемой колее, что ему хотелось зевнуть — скорее от внутреннего напряжения, нежели от скуки. Внезапно вспомнился варг — тот, явившийся из ночи на далеком берегу реки Лимлайт, — который смотрел так же зло, свирепо и с вызовом, оскалив зубы, подергивая жилкой, роняя из пасти нитку мутной слюны…

— И тебя — в частности, — медленно проговорил он, поднимаясь. — Экий ты непонятливый. Может, еще раз повторить? Доходчивыми словами?

Он был готов к драке, и все же нападение застало его почти врасплох — так стремительно кулак Рыжего взметнулся снизу вверх и припечатал его в скулу. Впрочем, стычки с верзилой Лутом кое-чему Гэджа все-таки научили, так что он даже сумел увернуться и удержаться на ногах… живо подскочил к Рыжему и, прежде, чем тот вновь сумел обрести равновесие, изо всех сил пнул его мыском сапога по колену: этот прием всегда действовал безотказно. Сработал он и на этот раз — то ли Рыжий был слишком самоуверен, не воспринимая Гэджа всерьез, то ли не ожидал от новичка такой прыти — только он глухо взвыл, пошатнулся и, хватаясь за ногу, медленно завалился набок, точно подрубленное дерево.

Мальчишки завопили от ярости.

Кто-то из шаграховой шайки подставил Гэджу подножку. Он упал — и на него навалились скопом, визжа и улюлюкая; кто-то впился в него когтями, кто-то совершенно по-бабьи вцепился в волосы, кто-то норовил достать жестяным кувшином по голове… Тут бы Гэджу и не поздоровилось, но, на его счастье, рядом раздался грозный рык Рраухура: наставник вмешался в свару, злобно рыча, бранясь и щедро раздавая направо и налево удары кнутом. Подскочил и Каграт, живо сгреб Гэджа за шиворот и, расталкивая «щенков», выволок из гридницы в коридор.

— Ах ты… с-сука! Зелен еще тут кагал заваривать! — яростно прохрипел он — и так швырнул сына головой о стену, что у Гэджа, на полном ходу вломившегося в холодный камень лбом, затрещали кости. — Ну, погоди мне… Идем!

У Гэджа на секунду потемнело в глазах… Он удержался на ногах только потому, что под руку ему подвернулся выступ стены. Из-за захлопнувшейся двери все еще доносились ругательства, возня, щелканье кнута и визгливые вопли тех, кого настигали удары…

Всю обратную дорогу до дома Каграт злобно молчал, таща Гэджа за собой чуть ли не волоком. Гэджа мутило, ноги у него подгибались, в глазах двоилось, в ушах гудело, в голове что-то трещало и плескалось — в ней как будто перетекала туда-сюда пригоршня расплавленного свинца. Внутри него все точно окостенело… он воспринимал происходящее как-то странно, отстраненно, словно бы наблюдая за окружающим сквозь толщу воды. В душе его не было ничего — ни страха, ни ярости, ни обиды — лишь дырой зияла пустота, лакуна, черная ледяная пустыня, простершаяся до горизонта. Лишенный опоры, он проваливался в эту пустоту, как в колодец — в узкую бесконечную трубу с толстыми, темными, холодными стенами — и не имелось в этом колодце дна, и не достигали мрачной глубины его ни звуки, ни ощущения, ни чувства, ни обычное человеческое тепло, а свет — неверный отблеск света — мерцал лишь где-то там, в недосягаемой вышине — крохотной и далекой обманчивой звездочкой…

* * *

Вечером неожиданно заглянул Радбуг — пропустить на сон грядущий чарку-другую «расслабляющего».

— Ты почто смурной, случилось чего? — без интереса спросил он у своего дружка. Каграт, который остаток дня метался по горнице кругами, словно раздраженный хищник, свирепо бормоча под нос «размазня, значит», «в обозе отсиживаться» и «посмотрим, посмотрим», взглянул на него тоскливо и мрачно.

— Не случилось…

— Захворал? Зубы прополоскай, и все как рукой снимет. — Радбуг уселся на табуретку возле стола и извлек из-за пазухи налитую до краев оловянную фляжку. Каграт украдкой облизнул губы, но, как будто замявшись на секунду, вяло возразил:

— Мне Шарки не велел, того… много пить.

— А кто говорит про «много»? — Радбуг оценивающе-заманчиво побулькал посудиной. — Тут на пару глотков всего… Не винцо — чистый лечебный бальзам! Наваха моя расстаралась за ради удачного возвращеньица.

— Ну, раз Наваха… тогда ладно, — пробурчал Каграт. Он достал с полки две щербатые глиняные кружки, хозяйственно поплевал в них, потер пальцем какие-то невидимые пятнышки на внутренней стороне, сколупнул когтем засохшую грязь. Пасмурно сообщил: — Водил сегодня своего сопляка в «щенятник».

Радбуг, казалось, слегка оживился и, подняв голову, бросил на Гэджа один из своих быстрых внимательных взглядов. Гэджу было все равно: он неподвижно лежал на лавке, скорчившись и обхватив руками ноющую, рассыпающуюся на части несчастную голову.

— Понимаю, — осторожно сказал Радбуг. — И что?

Каграт яростно пнул подвернувшуюся табуретку.

— Да ничего! Рраухур, сволота, уперся рогом — благословение Визгуна ему запонадобилось… бумагу, грит, подавай, чтоб было куда закорючку поставить. Закорючка ему потребовалась, м-мать! Тоже мне, начальничек выискался… Вонючая сошка, а туда же — в начальники прёт! Надо было его самого на месте в закорючку согнуть, глядишь, разом по-другому заговорил бы!

— Ты чего, друг, с устатку? — посмеиваясь, Радбуг аккуратно выдернул из горлышка фляжки деревянную пробку и разлил по кружкам мутно-красное содержимое. — Бухтишь и бухтишь, как перепревшая каша.

Каграт тяжело рухнул на лавку, запустил обе пятерни в нечесанную шевелюру.

— Устал я, Радбуг… эх, и устал, аж душа болит! Горбатишься на дядю без продыху, бегаешь целый день, высунув язык, как собака… И ради чего? Ради вонючего пайка? Лижешь задницу всякой мразоте… Начальства вокруг развелось, будто крыс, никаким ядом не вытравишь… на каждый день по начальнику, а на праздники — по два! Забодало всё… Убраться бы отсюда куда-нибудь, где начальников нет, а поживиться найдется…

— Ну так уберись, — сказал Радбуг. — Кто тебя держит?

Каграт что-то невнятно пробурчал. Подобные настроения бродили по казармам постоянно, как дрожжи в пивном сусле, хотя охотников променять надежное убежище, теплый уголок и верный кусок хлеба с маслом на сомнительные преимущества пресловутой «свободы» на деле находилось не так уж много. Тем не менее роптать считалось хорошим тоном, ибо, как известно, полностью довольными своим положением могут быть только хряки в свинарнике: тепло, в щели не дует, и пойло всегда в корыте.

— Слышь, Каграт, — сказал Радбуг, — я тут краем уха разговор поймал — война, бают, не за горами… Что мыслишь — брехня, или как?

— Война? Ну и пусть её. — Вид у Каграта был отсутствующий, он напряженно ловил за хвост какую-то увертливую, ловко ускользающую от него мысль. — По мне, что война, что мир — все едино, дерьма на всех хватит… Кого воевать-то будем?

— Кого прикажут. Остроухих, наверное… Тебе не все ли равно?

— И когда кампания намечается? По весне?

— Понятия не имею. Без нас не начнут, не переживай.

— Еще бы. И ведь не отрыгнется им наша кровушка! — Каграт отрезал от свиного окорока, лежавшего на столе, полоску мяса, бросил её в рот. — Сами, знамо дело, будут за крепью отсиживаться, за надежными стенами, а нас на бранное поле отправят под музыку, под эльфийские стрелы подставляться. Слушай, Радбуг, — его угловатая скуластая физиономия выразила непривычную озабоченность, он мрачно смотрел на приятеля поверх кружки с пойлом. — Ты же бываешь в Канцелярии, ты бы поспрашивал там… может, у них отыщется какой-нибудь, ну… отработанный матерьяльчик? Только чтоб не совсем дохлый, конечно. Так они бы погодили в расход его списывать, скинули бы куда-нибудь в дальний подвальчик… Мне парня учить надо, сечешь?

— Учить? — На мгновение в глазах Радбуга мелькнуло недоумение. — Довольно странные у тебя методы… обучения.

— Зато действенные! — Каграт несколькими долгими жадными глотками осушил кружку, грянул ею об стол. — Я с ним до сих пор цацкался, пылинки с него сдувал, с дурня… а теперь как следует за него возьмусь, ты мою заскорузлую, топором вырубленную натуру знаешь! Семь шкур с него спущу, задницу ему до блеска надраю, а заставлю стать орком, а не эльфийской кисейной барышней! Вымуштрую его как полагается, спать будет по стойке смирно, попомни мои слова…

— Видимо, — вновь берясь за флягу, мимоходом заметил Радбуг, — Рраухуру он не особенно приглянулся.

— Приглянулся, не приглянулся… Не в этом дело! — Каграт злобно скрипнул зубами. Помолчав, неохотно добавил: — Не боец он у меня, оказывается, во как! Размазня, типа того… защитник крысенышей! Нету в нем… жесткости, одним словом.

— Ну так я тебе сразу сказал, что ничего путного из него не выйдет. Оставил бы ты это дело, Каграт, только покалечишь парня, поздно его уже переделывать…

— Не могу, — хрипло, после паузы, буркнул Каграт. — У него мой оберег. Та, вторая половинка.

— В чем загвоздка отобрать у него оберег и вывести парня за болота, пусть проваливает… А штуковину передашь следующему наследничку… кто там у тебя на очереди?

— Шихрат, кажись… Да он ещё малец совсем. А этот — лось. Только я от своей затеи не откажусь, понял? Парень этот, — он кивнул в сторону Гэджа, — из той, давней, прошлой жизни… важен он для меня, как… воспоминание, леший бы его побрал! И для меня это дело чести — настоящего орка из него вылепить… Чтоб достоин был доспех носить и меч в лапе держать, ясно? Так что или этот сопляк станет наконец уруком, за которого мне не стыдно, или сдохнет… Совсем, что ли, мозгов у него нету?

Радбуг вздохнул.

— Остервенения в нем нету, Каграт, готовности к убийству… и вообще той душевной простоты, которая требуется, чтобы пырять острым железом живую тварюшку. Сломать-то ты его сломаешь, это дело нехитрое, а переделать… ну что хорошего получится сварганить из жалких обломков, а?

Каграт смотрел подозрительно.

— Ну-ну. А тебе-то какой до всего этого интерес?

Радбуг пожал плечами.

— Может, и никакого. Но, как-никак, парень — сын моей сестры.

— Ну и че? — с раздражением спросил Каграт. — У меня тоже пара сестёр имеется — я что, должен помнить всех, кого они там нарожали?

— Тебя никто и не заставляет, — сказал Радбуг сквозь зубы, — помнить.

— Говорил же я, все вы, полукровки, с вывертом, — проворчал Каграт. — Любите себе голову всякой дурью забивать. Ну да ладно, посмотрим. — Он ловко прихлопнул муху, привлеченную на стол кисловатым винным запахом, смачно растер беднягу в мокрое место. — Мне бы только времени побольше, да дубинку потяжелее… Ну так ты узнаешь насчет этого… наглядного матерьяльчика?

— Жестокость воспитывать?

— Жесткость, — хмуро поправил Каграт. — Так похлопочешь ты или нет?

— Хорошо, я поинтересуюсь, — сказал Радбуг.

— Только чтобы из наших никто не знал, ладно? А то ведь парни любят лапки почесать, после трудового дня пар выпустить, душеньку потешить… пронюхают про подарочек из Башни — мне да моему дурню и ошметков не останется. Тут давеча, — он хрипло усмехнулся, — подкинули нам из пыточной одного «крысюка». Уж не знаю, как он в Башню попал — проворовался, поди, или шлёпнул кого-нибудь — только нам он уже без пальцев и без языка достался — Гомба трошки переусердствовал. А так ничего — живчик! Шавах-то на выдумку в таких случаях горазд, ну, ты знаешь, парни и повеселились! Жаль, тебя не было…

— И что Шавах сделал, — спросил Радбуг, — с этим разнесчастным крысюком? На ремни его нарезал, что ли?

Каграт, пьяно ухмыляясь, перегнулся через стол и что-то прошептал своему дружку на ухо. Хмурая физиономия Радбуга оставалась бесстрастной — по ней невозможно было определить, жалеет он о том, что пропустил подвернувшуюся потеху, или все же не очень.

— Шавах — мразь! — негромко произнес он. И было в его голосе столько холодного презрения и железной убежденности, что даже Каграт зябко поёжился.

— Ну! Я, знаешь, всякого повидал, но мне тогда тоже не по себе стало… — Он глотнул пойла из кружки, хрюкнул, зажевал ломтем хлеба. Втянул носом воздух и мрачно посмотрел на Радбуга. — Ну, чего сидишь как красна девица на похоронах, хлебалово нацедил?

Радбуг расплескал по кружкам остатки вина. Разговор вновь покатился по кругу, коснулся намечающейся войны и предстоящего Кохаррана, перешел на обсуждение какого-то «падлюки Уфтака», заманчивых ста́тей неких неизвестных Гэджу девиц и особенностей колюще-рубящего оружия. На середине длинного и запутанного спора о преимуществах шестопера над обычной шипастой палицей «расслабляющее» расслабило Каграта настолько, что он упал носом в стол и захрапел, выводя носом затейливые рулады. Радбуг, казалось, готов был составить ему дуэт, но все-таки худо-бедно держался на ногах — встряхивая головой, он неуклюже поднялся. Гэдж, полуприкрыв глаза, равнодушно наблюдал за ним: сунув за пояс опустевшую флягу, Радбуг шагнул к порогу, некоторое время возился, отпирая дверь, которую Каграт зачем-то запер на крюк, потом ненароком поднял взгляд и увидел Гэджа.

На секунду их глаза встретились.

— Ну что, — буркнул Радбуг, — не по нраву тебе здесь пришлось, парень? Насмотрелся… на мясорубку?

— На мясорубку, — пробормотал Гэдж.

— Вот именно — на мясорубку… где всё на ножах, кругом кровь, мясо и фарш по стенам. А ты чего ожидал увидеть? Горшок с золотом у края радуги и табун розовых пони?

— Нет, — Гэдж равнодушно смотрел в пространство. — Просто… это здесь так принято — жечь заживо щенков и выдавливать мозги из новорождённых крысят?

Радбуг слабо усмехнулся.

— А что тебя удивляет? Ты до сих пор жил в каком-то другом мире? В котором не пинают собак и не убивают крыс?

— В моем мире их не убивают так, — помолчав, сказал Гэдж через силу. — Чтобы просто помучить. Чтобы кровь, кишки и фарш…

— Так на то она и мясорубка, — спокойно заметил Радбуг. — И у тебя, собственно говоря, выбор-то теперь невелик: либо ты сумеешь убраться отсюда, пока цел, либо эта мясорубка тебя… в общем, перемелет. — Он пошатнулся и, трудно переведя дух, схватился рукой за косяк. Устало бросил через плечо: — Ты на Каграта-то не пеняй, он зла тебе не желает… вот только лапа у него тяжелая и мозолистая, ты, я вижу, это уже усвоил.

С этим спорить явно не приходилось.

— Я бы и рад убраться, — отчаянно прошептал Гэдж, — но как? Как, Радбуг? Я не знаю…

В глазах Радбуга по-прежнему было что-то, что Гэдж готов был принять почти за сочувствие… но тут же взгляд орка изменился, стал холодным и непроницаемым, точно глухая стена; по-видимому, Радбуг уже сам жалел о своих случайно оброненных словах и так некстати заведенном, ни к чему не ведущем необдуманном разговоре. Не глядя на Гэджа, он глухо буркнул:

— Я тоже. Кумекай сам! Я ничего не могу обещать! — И, отвернувшись, шагнул за порог, с глухим стуком захлопнув за собой дверь.