Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа (гет)

Громко заявив, что я вырастил двоих детей, я, разумеется, слукавлю: Дэвида в большей части воспитывали рассказы его матери обо мне и телетрансляции. А к тому времени, когда я перестал три четверти времени тратить на автомобили, он уже вырос, и теперь, когда мой сын сам уже дважды дед, мне все еще безумно жаль тех упущенных лет.

Все, что я успел ему дать в том самом восприимчивом возрасте, это истории о нашем с братом детстве да совместные поездки на трассу, ведь для серьезных разговоров о «Формуле» он был еще маловат. О чем я мог рассказать сыну, наставляя его перед собственной гонкой? Только о Деррене, которого я так обожал и на которого, что вовсе не удивительно, и решил в итоге равняться Дэйви, до смерти увлеченный картингом.

Годам к семи он перебрал лежавшие на чердаке вещи своего дяди и все связанное с гонками утащил к себе — вернул обратно в бывшую комнату Деррена, где им вправду было истинное место. И покуда трофеи самого Дэйви не возобладали над этой памятью, я каждый раз заходил к нему в очень смешанных чувствах: старые фотографии, где мы вместе с братом, памятки о соревнованиях, в которых я помогал ему с машиной, несколько пожелтевших газетных вырезок с оклеенными скотчем краями, вытащенные из альбома, куда бережно собирала их мама… и конечно же два больших кубка и россыпь медалек из дешевого металла — все это и напоминало мне о потере, и отзывалось теплом старых дней глубоко под ребрами. Уже тогда это мог быть настоящий мемориал где-нибудь в зале славы того же Кромера, но я ничего не сделал с этим богатством, лишь годами хранил его в пыльных коробках.

Единственной вещью Деррена, которая не хранилась на чердаке, была его куртка с нашивкой кромерского мотоклуба — предмет гордости и зависти для многих парней в те годы. Ее подарил моему брату наш тренер, Джо Миллс, и раньше она принадлежала его сыну, который разбился на мотоцикле за несколько лет до того. Через год Деррен подарил куртку мне, но я смог поносить ее едва ли пару месяцев, как она стала мне мала, но с тех пор она всегда висела в моем шкафу. А когда Дэвид занялся перетаскиванием вещей, я отдал куртку ему, хотя на семилетнем мальчишке она смотрелась форменной палаткой.

Позже все это — и трофеи, и фотографии, и куртка — перекочевало в музей на трассе, так и оставшись отдельной маленькой стеной далекого прошлого среди наград Дэвида и других воспитанников нашего картодрома.

На моем личном счету было всего несколько картинговых побед, за которые я не получал никаких памятных знаков и которыми никак не мог похвастаться перед сыном. Это были победы лишь в рамках обычных заездов нашего клуба, но зато я отчетливо помнил каждую.

Тот раз, например, когда, я первым в Кромере решился опробовать дополнительные тормоза на задних колесах, — это позволяло тормозить гораздо позже и жестче остающихся в повороте соперников, так что в полугодовом соревновании клуба моя машина закономерно пришла к финишу первой.

Или как в тот период, когда меня заинтересовали эксперименты с шириной колес и регулировками мостов.

Или когда я упорно перед заездом прогревал колеса своего карта паяльной лампой, рискуя попросту их взорвать.

Пока я ошибался в своих опытах, этого никто не замечал, ведь я и так чаще всего бывал в хвосте, но каждая удачная настройка пододвигала мою машину все ближе к подиуму и победе. Правда, через неделю-две остальные мальчишки перенимали успешный опыт, и все снова становилось на свои места, а я отправлялся в конец рейтинга. Я не был единственным, кто что-то менял в своей машине, но, пожалуй, только у меня эти скачки по таблице были столь заметными.

Деррен никогда не пользовался нашим родством и моим расположением у тренера Миллса для того, чтобы быстрее других получить удачную новинку — ему это было не нужно. Еженедельные гонки, точнее, их результаты, его не особенно беспокоили, потому что он всегда держал в голове расписание соревнований на ближайшие месяцы и готовился именно к ним. В отличие от того же Эда Кросса, он не наматывал бесконечные круги в надежде на механическую наработку, у него вместо этого было врожденное чутье, и он делал лишь кругов десять или пятнадцать, чтобы испробовать границы трассы и новые пределы карта, а потом сидел и смотрел, как крутятся соперники, если нечем было заняться в мастерской.

Пока мы еще оба считали работу в боксах обязательной, он либо участвовал в экспериментах наравне со мной, либо, если это были совсем уж странные идеи, исполнял роль итогового тестера — с Дерреном я был уверен, что избегу ненужных ошибок пилотажа. Может быть, в этом тоже состояла некоторая моя проблема — я часто полагался на него, а не на свои способности, и собственными руками закапывал свою уверенность.

Что ж, даже в шестьдесят девятом я еще об этом не думал.

В тот год Великобритания впервые провела юношеский чемпионат, и не сказать, что это было какое-то помпезное мероприятие, отнюдь. Выглядело оно примерно так же, как любое другое, которых мы уже тогда, мальчишки от десяти до пятнадцати, перевидали множество (как нам тогда казалось, полтора десятка — это уже очень даже «множество»), но было одно но: новые участники. Много новых участников, о которых мы ничего не знали, много школ, о которых мы не слышали, их идеи и наработки, до которых мы пока еще не доходили. Помню, как странно было видеть всех этих незнакомцев и думать о том, что, возможно, кто-то из них окажется быстрее и способнее Деррена, Эда Кросса или Джима Аллена.

А потом мой брат обошел их всех.

И получил свою славу.

Несмотря на то, что после римского чемпионата шестьдесят четвертого мы уже грезили о мировых уровнях, Деррен совершенно не знал, что делать с популярностью, боюсь, никто из нас тогда не мог этого знать. Мы умели побеждать на трассе, но между заездами и теорией никто не рассказывал нам, как быть дальше, как принимать случившееся и как вести себя с людьми, которые сами уже поменяли к тебе свое отношение. Конечно, Деррен всегда был маленьким капитаном нашего клуба, его уважали, к нему тянулись, но это было весьма ограниченное общество, причем ограниченное как идеологией, так и забором вокруг нашей трассы.

Шестидесятые годы выдались для Британии очень трудными, и я не люблю вспоминать эти страницы истории моей страны, может, отчасти из-за некоторого иррационального стыда, что нашей семьи сложности практически не коснулись — сказались связи отца; может, потому что я сам тогда, уже будучи достаточно взрослым для осознания происходящего, относился к тем, кому не так повезло, с некоторым предубеждением. Но факт оставался фактом: слегка ошалевший от свалившейся популярности и липовой любви сиюминутных знакомых, Деррен начал потихоньку меняться. Какое-то время он даже водился с жуткой компанией кромерской шпаны, которая методично вытягивала у него деньги и явно пыталась увести с правильного курса. Впрочем, я точно уверен, что это не они стали причиной того, что Деррен бросил сначала механику, а потом и весь спорт.

Во время первого витка славы Деррену было четырнадцать, он тогда встречался с девчонкой из Кромера (я уже не помню ни ее имени, ни лица), и вместе с новеньким пацаном из своей старшей группы, Роджером, они периодически начали сбегать с занятий, чтобы погулять втроем. Может, это уже тогда было странно? То, как Роджер питбулем вскидывался на каждого подошедшего к Деррену, как старался не отходить от него, как быстро они вообще стали не разлей вода? У меня нет ни единого доказательства, что в этой их дружбе было что-то еще, можно лишь строить теории и ошибаться, но неоспоримым фактом было то, что общество этих двоих Деррен стал предпочитать моему.

Хотя какое-то время я все еще оставался его младшим братом и его заботой. Каждый наш кромерский день в тот год, несмотря на свои загулы и побеги, Деррен исправно возвращался к школе вовремя, чтобы мы могли вместе отправиться домой. Мне было уже двенадцать, я без хлопот мог бы ездить самостоятельно, но Деррен все равно считал, что обязан привозить меня к родителям, потому что так он им обещал. Впрочем, скоро и этот пункт пошел под откос.

Дома отец все чаще разговаривал с Дерреном повышенным тоном, вменял ему в вину праздность, которой тогда еще не было, и легкомыслие, скорее, свойственное юности вообще, чем «звездности», а мать никак не заступалась, хотя всегда присутствовала при этих разговорах. Меня каждый раз оставляли за дверью, будто считая, что я все еще слишком мал для подобных тем, но я не уходил и слушал их до тех пор, пока все споры не прекращались, так что из домашних событий той пары лет мне запомнились в основном вот такие ситуации.

Я думаю, кто-то все же рассказывал отцу, что Деррен порой шляется по выходным по городу, когда должен был бы заниматься, и этого свидетеля брат никак не мог отрицать, так что в итоге домашних разборок он решил соответствовать представлениям отца и вправду начать «заниматься ерундой», раз уж переубедить его не удавалось. В школе Деррен учился неважно и получать еще какое-то образование (тем более в рамках неформального отцовского обучения «на месте») не собирался: даже мне уже тогда было ясно, что он планировал всецело связать свою жизнь с гонками и стать, быть может, вторым Джимом Кларком, а отец, в свою очередь, беспокоившийся за детей и трезво взирающий на экономическую ситуацию в стране, хотел, чтобы мы имели стабильные, доходные профессии и уж точно не якшались с жителями трущоб.

Что в ответ на такое давление сделал Деррен?

Поскольку не гонять он тогда еще, видимо, не мог, он исключил то, что стало для него не столь важно: наши с ним субботы и работу с машинами. Утром мы приезжали вместе, но в ворота школы я почти всегда входил один и мог в следующий раз увидеть Деррена только на учебной неделе дома, потому что совместные поездки домой тоже больше не были заботой «непутевого сына».

Это произошло, конечно, не с одного раза. Сначала он стал появляться в мастерской через раз, потом чуть реже, а потом его не было уже целый месяц, но мне кажется, я понял, к чему все идет и что он решил, когда Деррен однажды снял свою знаменитую куртку и накинул ее на меня. Быть может, это было извинение, быть может, своеобразное прощание. А может, я слишком идеализировал и брата, и этот момент целых восемьдесят лет, и он отдал ее просто потому, что сам больше в нее не влезал.

На самом деле отец запросто мог бы просто посадить нас дома и никуда кроме школы не выпускать, но, как я уже говорил, он никогда не был тираном и до такого все же не дошел. Ведь при том окружении, что мы имели в нашей сельской местности, если бы нас с Дерреном лишили спорта, мы неминуемо взбунтовались бы и прибились к толпам слоняющихся без дела подростков Норфолка, повсеместно сколачивавших тогда банды от безнаказанности, безнадежности и злости.

В такой обстановке вторая победа Деррена выглядит уже подвигом, не так ли?

В то время я буквально боготворил своего брата. Он был воплощением всего, о чем мы мечтали с самого детства: гонщик, победитель и авторитет, такой самостоятельный и такой взрослый. Он делал что хотел и при этом был популярен даже среди уважаемых жителей нашего округа: при встрече с ним многие мужчины приподнимали шляпы, а женщины — кокетливо улыбались.

Да, к прочим талантам Деррену достались и лучшие черты внешности нашей матери, и в пятнадцать это было уже очень заметно.

Возможно, его бунт прошел бы, как и у большинства подростков, без серьезных последствий, если бы отец ничего не узнал про его любовный выбор. У Деррена хватало силы противостоять отцу в вопросах карьеры, и он спокойно ушел бы из дома, чтобы заниматься тем, что он считал для себя необходимым. Я знаю это наверняка, ведь мы вместе зачитывались историями жизни гонщиков, вместе думали, что это очень круто, понимали, что трудно, но верили, что все возможно. Фанхио, Аскари, Стирлинг Мосс и, конечно же, Джим Кларк — они были для нас примерами того, как можно попасть в мир великих гонок, но если меня, как я осознал позже, подкупало в основном то, что многие наши кумиры начинали именно с работы с машинами, то Деррена, видимо, больше всего восторгали истории поиска собственного пути.

Свой путь он нашел, но, увы, не тот, о котором грезил в детстве.

Разумеется, об этом нюансе я рассказал сыну много позже, чем о гонках, но в чем мог, Дэвид повторил победный путь Деррена: собрал в своем возрасте все трофеи, что были ему доступны, и когда в пятнадцать он выиграл мировое первенство среди юношей, первое, о чем сын мне сообщил, когда мы, наконец, смогли поговорить после его триумфа, это то, что он намерен продолжить выступать с той же командой и во взрослых соревнованиях.

Конечно, этой новости я радовался с немалым личным облегчением, потому что закрывались мои собственные застарелые раны, но если бы я хоть на унцию чувствовал неискренность такого желания сына, если бы хоть на долю секунды допускал, что этим Дэйви просто хочет порадовать меня, и не попытался его отговорить, я был бы самым отвратительным отцом в мире. Но в итоге я оказался самым счастливым.

Благодаря моей уже вполне сформировавшейся карьере и в целом изменившимся отношениям в большом спорте, Дэвид рос в совершенно иной среде, нежели мы с Дерреном, у него не было проблем с осознанием своего места в будущем, и его с самого детства окружали целеустремленные и сверхмотивированные люди — примерно такие же, какие на счастье попались мне, когда я только присоединился к Формуле. Так что в личном плавании, покуда Дэйви не научился находить нужный путь сердцем, я был его астролябией, а Деррен — Полярной звездой.

Не так давно мы с Дэвидом вместе побывали на нашей трассе, только вдвоем, поздно вечером, когда все уже было закрыто, и люди давно разъехались по домам. Мы, два старика, неторопливо прошлись по едва освещенным боксам, постояли на судейском мостике и в итоге молча остановились перед стеной памяти Деррена. Каждый из нас, несомненно, видел в этом что-то свое.

Дэвид, никогда не знавший и не видевший дядю, наверняка связывал эти вещи с собственным детством и началом карьеры, а я глядел на потертую кожу столетней куртки и возвращался в семидесятый, на обочину возле снеттертонской трассы, где Деррен только что завоевал свой второй титул. Я чувствовал ветерок и видел шевеление травы перед наспех и кое-как собранным из обычных ящиков подиумом, слышал, как объявляли нашу с братом фамилию. Фотографии под стеклом тоже оживали, и на них едва узнаваемый пятнадцатилетний Деррен поднимал вверх свой кубок, кубок, который теперь стоял тут же, слева. В тот день, когда его вручали, организаторы не успели выбить на нем имя победителя и кое-как наклеили простую бумажку, которая, конечно же, затерялась в тот же вечер. Табличку с именем сделали только тридцать лет спустя, когда Дэйви, распрощавшись с картингом, отдал свои и чужие награды картодрому, и теперь под кубком значилось «Деррен Ллойд, юношеский чемпионат Соединенного Королевства, 1970».

В соседней витрине стоял еще один кубок с этим именем, но герой и дата у него были уже другие. Это был мемориал моего внука, продолжившего славную традицию победителей-юниоров вслед за своим отцом и двоюродным дедом. Я не смог поддержать эту традицию личным примером, но сделал, надеюсь, все возможное, чтобы имя Деррена осталось в истории и сердцах, как навсегда осталось в моем.