Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Всё пространство заволакивал дым. Трудно было дышать. Собравшись с силами, Ягер только с третьей попытки смог выбраться из танка, рухнув на промёрзлую землю. Больно. Он едва ли мог сделать вдох, ведь несколько рёбер определённо были сломаны. Воздуха становилось всё меньше. Позволив себе секундную слабость, Клаус прикрыл глаза и попытался сглотнуть застрявший в горле ком. Из насквозь разодранной щеки текла кровь и, смешавшись с пеплом, отравляла его нутро. Вкус был отвратительным.

Пролежав рядом со своим железным зверем пару минут, Ягер открыл глаза и присел. Боль притихла, дышать стало легче, а травмы уже не казались столь серьёзными. Опираясь на гусеницы танка, он поднялся, осматриваясь. Поле боя будто замерло. Глянув в сторону подбитого Т-34, он увидел лежащих на земле «Иванов», державшихся в этом мире из последних сил. Чёртовы русские теперь боролись за жизнь не с ним, а со стервой-судьбой, пока сам Клаус непринужденно наблюдал за ними со стороны.

Наверное, он бы вечность мог простоять вот так, ожидая кончины врага, но что-то внутри его заставило обернуться на свою разбитую роту. Из танков начали выбираться солдаты. Изувеченные, с несовместимыми с жизнью ранами, они вели себя так, словно ничего не произошло. Будто и не было боя, унёсшего не один десяток жизней. Всматриваясь в происходящее, Ягер поражался всё больше. Один из солдат выбрался из танка без ноги, как ни в чём не бывало, вытащил следом свою оторванную конечность и, опираясь на неё, как на костыль, побрёл в неизвестном направлении. Списав увиденное на полученную контузию, Клаус мотнул головой, но картинка перед глазами лишь ухудшилась… Начали маячить перед глазами и другие: один — разорванный пополам — шёл на руках, а рядом шагали его ноги, другой нёс свою собственную голову… Ягер никогда не относился к числу слабонервных, но этого в полной мере не мог осмыслить и переварить. Проследив за направлением их движения, он заметил светящуюся трещину в воздухе, отливающую голубым светом. Такую притягательную… Ему и самому хотелось подойти к ней, но мысль о том, что враг хоть и повержен, но ещё не время, не давала ему покоя. Он должен был убедиться, что чёртов «Иван» не встанет. Разрываясь между безумным желанием поддаться стадному чувству и убедиться в безоговорочной победе, Клаус даже не заметил, как позади него возникла фигура.

— Николаус, не меня ли ты ждёшь? — от внезапного голоса Ягер дёрнулся.

— Вольф? — удивился он, обернувшись.

Друг стоял перед ним во всей красе и улыбался, как в старые добрые времена, и Клаус даже испытал облегчение, что рядом находился кто-то близкий, но радоваться ему пришлось недолго. В груди Хайна зияло сквозное отверстие размером с кулак. Сквозь него можно было увидеть и сломанные рёбра, и разодранные в клочья лёгкие, и стоящий позади него танк.

— Вольф, как же ты? — изумился Ягер, показывая пальцем на смертельное ранение. — Ты же должен быть мёртв!

— Так я и мёртв, — усмехнувшись шоку товарища, Хайн хлопнул его по плечу. — Да и ты тоже! Пойдём, нечего нам больше здесь делать.

Двинувшись в сторону светящейся трещины, куда брели солдаты и растворялись в воздухе, стоило только коснуться исходящих от неё искр, Вольф позвал и Клауса. На осознание произошедшего ушло с полминуты. Только после этого Ягер понял, почему перестал чувствовать боль, почему все эти солдаты идут так спокойно, неся с собой свои конечности, почему Хайн так же спокойно стоит с дырой в груди — они все мертвы. Обернувшись назад, Ягеру стало дурно. На земле лежало его собственное тело, истекающее кровью.

— Я не могу уйти, — запротестовал он, когда Хайн потянул его за собой к двери в лучший мир. — Иваны ещё дышат.

— Тебя, Ягер, даже могила не исправила! Как не умел проигрывать, так и не научился! — ухмыльнулся Хайн. — Не переживай ты так за этих дикарей, сейчас поваляются ещё пару минут и за нами следом пойдут.

— Нет, Вольф, — твёрдо ответил он, отдергивая руку от друга. — Я должен быть уверен.

По-доброму усмехнувшись, Вольфганг больше не проронил ни слова и поплёлся к светящейся трещине один, пока Клаус сожалеюще следил за его удаляющейся спиной, а точнее, за тем, что от неё осталось. Желание броситься ему вслед только усиливалось, но он стойко ему сопротивлялся. Совесть и надломленное чувство собственного достоинства заставляло его стоять и смотреть на лежащего на промёрзлой земле «Ивана». Он не мог подвести Германский Рейх! Он — солдат, когда-то поклявшийся сражаться за свою страну до последнего вздоха. Даже находясь одной ногой на том свете, Ягер был верен своей клятве.

Верен до конца…

Очнулся штандартенфюрер в холодном поту и дышал так тяжело, словно пробежал марафон в несколько километров. Пусть он никогда и не верил ни в рай, ни в ад, ни тем более в бога, но мозг против его воли выдавал ему эту картинку снова и снова, стоило Ягеру только заснуть. Вот уже третий год этот ночной кошмар не давал ему покоя, сидя где-то глубоко в подсознании.

С проходом войны Клаус впервые познакомился с костлявой. Его никогда не мучили угрызения совести за убитых врагов, разрушенные города и сожженные деревни. Нет. Впервые ему стали сниться подобные вещи после того, когда Ягер не успел спасти товарища. За ним последовал ещё один, а после ещё и ещё… Когда же он занял руководящую должность, то на поле боя молодой командир безупречно рассчитывал выигрышную стратегию, но без потерь всё равно было не обойтись. Вскоре ему начали являться во снах не только товарищи, но и те, кого он хладнокровно отправлял на верную смерть.

— Ну, привет, командир! — шутливо здоровался с ним один из таких призраков. — Живой, да? Погоны новые? А у меня жена беременная дома осталась…

Первое время Клаус списывал подобные видения на свою богатую фантазию, но вскоре они стали невыносимы. Он не мог спокойно спать, постоянно ворочаясь и нередко просыпаясь от собственного крика. Когда же понял, что такими темпами дойдёт скорее не до Москвы, а до психбольницы, решил поделиться проблемой с другом. Как ни странно, но Хайн его понял и поддержал.

Останавливаясь на привалы или ожидая подкрепления, Вольфганг первым делом стремился всячески отвлечь Ягера всем, что только приходило в голову. То неизвестно откуда таскал очень неплохой табак, то пару бутылок самогона находил в одном из разрушенных домов, то вспоминал и рассказывал какую-нибудь бредовую историю из своих похождений по кабакам в студенческое время, пока Клаус пыхтел над очередным томом о строении танков. Как бы Ягер не пытался отвязаться от друга, говоря, что им пить не положено и что за такое их по голове точно не погладят, всё равно сдавался время от времени. Однажды им всё-таки за это прилично влетело, но Хайн был неисправим и продолжал соблазнять друга сомнительным времяпрепровождением. Клаус всегда относился к такому досугу скептично, но, что его поражало больше всего, это работало. Он не знал, как Вольфганг это делал, но его рассказы, немножко табака и полстакана горячительного заставляли демонов засыпать хотя бы на несколько дней. После же их посиделки повторялись.

Переломный момент наступил в тот роковой день под Нефёдовкой. В день, когда Хайна не стало, и Ягер остался со своими демонами один на один. Тогда ему впервые приснился кто-то, кроме своих соотечественников, — чёртов «Иван», не желающий покидать этот мир! Этот сон значительно отличался от других… Если раньше он будто наблюдал за погибшими, в чьей смерти винил себя, через непроницаемое стекло, то здесь словно был непосредственным участником произошедших тогда событий. Ему нередко приходило в голову, что, послушай он тогда Вольфа и пойди вслед за ним, то уже бы не очнулся. Врачи и сами тогда удивились, что Клаус смог выкарабкаться, о чём он несомненно позже жалел.

Пытаясь заглушить не только вопль совести, но и принять смерть человека, с которым он провёл бок о бок большую часть своей жизни, начиная со школьной скамьи и до того трагичного события, Ягер не раз стремился забыться. Табака было в избытке, да и запасы алкоголя время от времени пополнялись всё в тех же разрушенных и сожжённых деревнях, но чего-то всё равно не хватало. Словно на киноплёнке, всё было серым, а выпивка пресной. Вскоре Клаус всё же осознал, что не эта мишура заставляла его отвлечься от внутренних переживаний. Настроение всему задавал оболтус и весельчак Хайн с рассказами, от которых невозможно было не рассмеяться. Без него всё теряло яркость и становилось тусклым и унылым.

Смирившись с тем, что его демонов больше некому усмирять, было необходимо научиться жить с ними, и со временем он смог это сделать, замкнувшись в себе. Выбирая самые ожесточённые поля битв и составляя рапорты о переводе, Клаус бросался в самое пекло, не заботясь о своей жизни. То ли пытался вымотаться до предела, чтобы даже на ночные кошмары не оставалось сил, то ли нарочно искал встречи с костлявой, он и сам не знал. Война стала некой отдушиной, и он уже не замечал, что его демоны множились в геометрической прогрессии, сидя глубоко внутри. Сны ему уже не снились, звания одно за другим менялись, розово-красные шрамы начинали постепенно белеть и беспокоили всё меньше.

Теперь же, когда он получил новые погоны и уже четвёртый месяц следил за поддержанием порядка в концлагере и занимался обучением нового поколения солдат, выстроенные в сознании стены начинали медленно трещать по швам. Кирпичик за кирпичиком, казалось, неприступная ограда стала разваливаться, и началось всё, когда он оказался в местном лазарете, неспособный сопротивляться врагу. Именно в тот момент, когда, как он тогда считал, русская позволила ему жить. В ту ночь ему впервые за долгое время вновь приснился Хайн.

За прошедшие с того момента две недели он не разу не выспался, став более раздражительным. Рыдающая мать, Нефёдовка, Вольфганг, погибшие солдаты, «Иван». Словно сговорившись, каждый из его демонов норовил посетить голову штандартенфюрера, медленно сводя с ума.

«Это просто сон, Ягер, — убеждал он себя, сев на кровати и схватившись за голову. — Просто дурной сон».

Война не щадила никого, убивая если не физически, то морально, что было ещё хуже, ведь жить с поломанной психикой страшно. Его тело отказывалось его слушать, принимая всё за действительное. Последний из полученных шрамов отозвался ноющей болью в левой ключице. Нервно поёжившись, Клаус потянулся к своему кителю. Найдя в кармане полученный от медсестры пузырёк с обезболивающим, он надеялся снова заснуть, выпив пару таблеток, но совсем забыл, что они закончились ещё вчера. Днём заглянуть в лазарет не было времени, а перед сном его ничего не беспокоило, и он надеялся, что сможет прожить без них до утра, но ошибся.

Тащиться в третьем часу ночи в другое крыло ему совершено не хотелось, да и просить кого-то из караульных — тоже. Он не горел желанием, чтобы лишние люди знали о его слабостях, поэтому было принято решение попытаться отвлечься. Поднявшись с кровати, Ягер прошёл к своему письменному столу, насыпал немного табака в трубку и закурил. Дурацкая привычка. Он уже и не помнил, как пошёл на поводу у Вольфганга, увлёкшись этой дрянью, — лет семь уж прошло с того момента, когда он впервые вдохнул в свои лёгкие никотиновый дым.

Выдыхая серые облачка, Клаус прошёлся вдоль книжного шкафа, схватив первую попавшуюся книгу. Прочитав аннотацию, он лишь хмыкнул — либо его предшественник, оставивший немалую библиотеку в этом кабинете, был любителем розовых соплей, либо они валялись здесь ещё задолго до него. Штандартенфюрер же не был большим поклонником художественной литературы, отдавая предпочтение военным тактикам, психологии, философии… Читать плоды чей-то воспалённой фантазии он считал пустой тратой времени, но сейчас ему было всё равно, на что отвлекаться.

Присев в своё кресло, Ягер начал бегать глазами по тексту, периодически наполняя лёгкие дымом. Спустя десять минут он понял, что неинтересная книжка совершенно не помогала отвлечься от боли, ведь уже три минуты он перечитывал одну и ту же строчку, но так и не мог вникнуть в напечатанное. Убрав книгу на место, штандартенфюрер попробовал заняться отчётами, которые не дописал вечером, но и это не принесло нужного эффекта. От табака же уже начинала кружиться голова. Оставив трубку на столе, Клаус стал одеваться в свою серую увешанную орденами форму, решившись таки дойти до лазарета в столь поздний час — не гоже медперсоналу и караульным видеть его в одних штанах, предназначенных для сна.

Стук каблуков отдавался эхом от опустевших коридоров, погруженных в ночной сумрак. Добравшись до нужной двери, Ягер беспрепятственно проник внутрь. Койки были пусты и аккуратно заправлены. Помещение освещалось только за счёт света от уличных фонарей, проникающего через окна. В закутке медперсонала же горела настольная лампа, изредка моргая. Штандартенфюреру показалось странным, что его никто не встречал, поэтому он направился к источнику света самостоятельно, намереваясь найти оставшегося на дежурство.

Рассчитывая увидеть санитара или медсестру, он не был готов к тому, что наткнётся на спящую Оливию, сжавшуюся в комочек на узкой лавочке, совершенно для сна не предназначенной. Ягер не думал, что звёзды совпадут так, снова столкнув его с этой девочкой один на один.

Спать на посту, конечно же, было не положено, но штандартенфюрер не был настроен на общение с ней. По крайней мере, сейчас. Решив не давать своим демонам нового повода вылезти наружу, он направился мимо неё к шкафчику с медикаментами, но на полпути остановился. На письменном столе, где всё это время моргала лампа, Клаус совершенно случайно заметил открытую тетрадь и лежащий рядом с ней словарик. В нём на доли секунды взыграло любопытство, но этого хватило, чтобы глаза успели зацепиться за небольшой текст на немецком, написанным таким знакомым слегка пляшущим почерком. Похоже, за те две недели, что прошли с момента их разговора, Мартынова не теряла времени даром.

Ягер думал, что после суток, проведённых в камере, Ярцева откажется с ней заниматься, но дела обстояли ровным счётом наоборот. Она стала бояться штандартенфюрера ещё больше и, наверное, не рискнула бы отказать немой в занятиях, страшась его праведного гнева. Конечно, за столь короткий срок выучить язык было невозможно, но хотя бы одну тему они успели разобрать — тему семьи.

«Меня зовут Оливия Мартынова. Я — немая. Мне двадцать три года. Я родилась в небольшой деревне под Москвой. Мою маму зовут Мария Мартынова. Она была учительницей младших классов. Моего папу зовут Вольфганг Айхгорст. Он был странствующим художником. Мои родители погибли. Они разбились на поезде 1 декабря 1930 года. Меня воспитывала бабушка».

Конечно, не Шекспир, но зато можно узнать много полезной информации. Надо же с чего-то начинать. В первом классе Клаус и сам писал подобные тексты, отрабатывая грамматику или что там требовал преподаватель? Он уж и не помнил — давно это было. Хотя без ошибок и не обошлось — другим почерком были исправлены окончания, где-то изменён род и время — Ягер старался запомнить каждое слово.

Во-первых, его поразил её возраст. На вид Оливия едва ли была совершеннолетней, но раз уж она успела выучиться на фармацевта, то наверное здесь точно не врала. Да и зачем бы ей это? Вряд ли Мартынова рассчитывала на то, что кто-то посторонний будет читать её тетрадь.

Плюсом к этому при их прошлом разговоре штандартенфюрер подозревал её в более серьёзном вранье, теперь же мог проверить, ведь безликий трус и предатель обзавёлся именем. Если она не врала тогда, то и имя отца должно быть подлинным, либо, если такого человека никогда не существовало, разговаривать с ней придётся по-другому. Нужно лишь написать старому другу и однокласснику, а ныне штурмбанфюреру, работающему во II управлении РСХА. Старина Хайнц наверняка не откажет Клаусу в помощи.

Казалось бы, зачем ему так заморачиваться ради какой-то безликой заключённой? Если бы только он сам знал ответ на этот вопрос. Её непохожесть на соотечественников завораживала. Другие заключённые были, как открытая книга, и, сами того не подозревая, собственноручно подставляли под удар свои слабые места, позволяя себя ломать. Мартынова же была скорее хорошей детективной историей, которую необходимо прочитать от начала и до конца, прежде чем узнать, кто был убийцей. Штандартенфюреру это нравилось.

Пролистав тетрадь в поисках ещё какой-либо полезной информации, но ничего не найдя, он бросил мимолётный взгляд на тоненький альбом, лежащий рядом. Мысленно предположив, что же может в нём таиться, Ягер открыл первую страницу. Улыбка невольно сама появилась на его лице, когда его догадки подтвердились. Что ж, похоже отец Оливии действительно был художником, привив любовь к рисованию и дочери.

Его всегда поражало, как обычный карандаш и кусок бумаги можно превратить в нечто прекрасное. С первой страницы на него смотрел полигон с проходящими учениями. Вдалеке виднелось несколько танков, на переднем плане стояли солдаты, что-то черкающие в тетрадках, кто-то из адъютантов, со спины было сложно понять, и, скорее всего, сам штандартенфюрер, также обращённый лицом к полигону. Не удивительно, ведь подобную картину можно было наблюдать каждый день из окна, располагающегося в коридоре рядом с лазаретом.

Решив посмотреть, какие ещё моменты из жизни концентрационного лагеря SIII запечатлела немая, Клаус хотел пролистать дальше, но появившиеся из сумрака тонкие пальцы резко выхватили альбом. Не будь Ягер военным, точно бы подпрыгнул от неожиданности. Повернувшись в том направлении, откуда показалась рука, он столкнулся с пристальным взглядом Мартыновой, крепко прижимающей к себе свою вещь. Ох, сколько же злости он увидел в этих глазах. Таким рвением защищать своё могла похвастаться только мать, оберегающая своё дитя.

— Милая, не стоит так делать, — обратился он к ней мягко, стремясь донести смысл сказанного именно интонацией, ведь она по-прежнему вряд ли его понимала. — Я не прошу о чём-то невозможном, а лишь хочу узнать о тебе чуть больше, — Клаус протянул к ней руку, ожидая её решения.

Оливия недобро прищурилась, пытаясь понять смысл сказанного, но увы, пока ей это было не по силам. По одним лишь глазам было видно, что она скорее выдала бы ему военную тайну, чем доверила то, что хранилось на бумаге. Прижав альбом к груди, она не собиралась сдаваться без боя. Такой протест доставлял определённое удовольствие штандартенфюреру. Ему нравилось, что в ней иногда проскальзывал русский бунтарский дух, который она так усердно прятала, поэтому он решил поиграть по её правилам. Шагнув к Мартыновой, он аккуратно, даже ласково убрал выбившуюся светлую прядь волос с её лица за ухо и, медленно опустив руку на тонкую шею, притянул её ближе к себе. Оливия же сама хотела общаться языком тела. Что ж, получите, распишитесь. Жест вышел чересчур нежным, интимным и в то же время властным, но на то и был расчёт. Ягер хотел донести до неё, что никому не нравилось, когда личное пространство нагло нарушали подобным образом.

— Я тоже могу сочинить слезливую историю на манер Ромео и Джульетты о своих родителях, — произнёс он уже жёстче, не позволяя ей отдалиться. — Но если хочешь, чтобы тебе доверяли, учись доверять сама.

Между ними было не больше пятнадцати сантиметров. Оливию охватила настоящая паника, она не отводила взгляда от небесно-голубых глаз Ягера. Штандартенфюрер впервые был к ней настолько близко, позволяя себе подобные вольности, ещё и говоря что-то о героях Шекспира. Она никогда даже не думала о нём, как о мужчине, и надеялась, что ошибалась в своих догадках относительно его слов. Ох уж этот языковой барьер! Мартынова не была уверена, что стоило делиться с ним своими творениями, но сомнения быстро нашли прибежище в её голове.

Продолжая наблюдать за её замешательством, Клаус не сомневался, что она сдастся. Спустя минуту он торжествующе улыбнулся, приняв протянутый ему альбом, и отпустил её, позволив отшатнуться на шаг назад. Присев на скамью, где не так давно спала Оливия, он открыл вторую страницу.

Перед ним был изображён с плетью в руке герр Керхер собственной персоной. Слегка седоватый, без кителя, с безумными горящими глазами — он определённо любил свою работу. Вокруг висели цепи, да и сама обстановка была крайне мрачной. Открыв следующий рисунок, Ягер лишь ухмыльнулся. Его адъютант Тилике сидел, обложенный горой бумаг, подпирал кулаком подбородок и мечтательно смотрел куда-то в сторону, совершенно наплевав на работу. Возможно, этот момент Мартынова успела запечатлеть в его кабинете при их последнем разговоре ещё до того, как он отправил гауптштурмфюрера за переводчицей. Дальше была не менее забавная картина — санитар с медсестрой сидели за этим самым столом, что стоял сейчас перед ним, попивали чаёк и явно чесали языками. Дальше был изображён Бернхард в очках, расположившийся поудобнее на больничной койке и читающий книгу. Кажется, это было в тот самый день, когда их обоих подстрелил заключённый. Клаус даже не знал, что старший Хайн начал носить очки. Похоже, зрение начало его подводить.

Казалось бы, всё это штандартенфюрер уже наблюдал и притом не раз, но видеть всё чужими глазами было в новинку. Сложно было не отметить талант Мартыновой. Каждого из изображённых людей она видела по-своему, и Ягера даже внезапно посетил вопрос, как бы он выглядел в её исполнении. Странно, но желания имели свойство сбываться. Перевернув очередной лист, он увидел и свой портрет. Клаус лежал на больничной койке, обнаженный и с перемотанной ключицей. Сквозь бинты проступали капли крови. Ноги скрывало одеяло. В глазах застыла грусть и отрешённость. На тумбочке рядом с кроватью лежала его фуражка, шприц и пара баночек с таблетками. На спинке койки висела как всегда чистая и идеально выглаженная серая форма. Даже железный крест она нарисовала на том же месте, где ему и положено быть.

— Таким ты меня видишь? — искренне и с едва заметной долей обиды изумился штандартенфюрер, показывая творение его автору.

По интонации было не сложно догадаться, что Клаус снова о чём-то её спросил, а судя по его недовольному выражению лица, она предположила, что от своего портрета тот не в восторге. Чуть поджав губы, Оливия взяла со стола немецко-русский словарик, свой блокнот с карандашом и присела на скамейку рядом с Ягером. Этот рисунок был одной из основных причин, почему она так не хотела отдавать ему альбом. Она знала, что реакция будет примерно такой, если не хуже. Увы, он всё же его увидел. Пролистав словарик, она выписала пару слов в блокнот и показала ему ответ.

«Здесь вы настоящий…» — гласила надпись на немецком.

Правду никто не любил, и Клаус не был исключением. Ему до жути хотелось разорвать свой портрет, а лучше сжечь, но он понимал, что несчастный кусок бумаги ни в чём не виноват. Как же Ягер ненавидел тот день и мечтал забыть, но пока жива эта девчонка, ему придётся снова и снова проживать всё то, что не давало ему покоя. Она была кричащим напоминанием о том дне, и для этого ей было вовсе не обязательно иметь возможность говорить.

Стиснув зубы от вернувшейся ноющей боли в ключице, штандартенфюрер внезапно осознал, что, разглядывая тетрадь и рисунки Мартыновой, он совершенно забыл о том, что его беспокоило. Он смог отвлечься без таблеток, и всё было отлично ровно до того момента, пока ему не прилетела звонкая пощечина в виде этого чёртова портрета.

Решив, что вновь надо на что-то переключиться, Ягер перевернул альбомный лист. На нём были изображены двое — мужчина и женщина. Клаус был точно уверен, что таких людей в концлагере не находилось, но они оба были смутно ему знакомы. Он определённо их где-то видел, но не мог вспомнить, где. У женщины были светлые слегка вьющиеся волосы, собранные в шишку, но пара прядей упрямо свисала возле лица, придавая причёске легкую неопрятность, а своей хозяйке некий шарм. Глаза у обоих были светлыми, жаль, что обычный серый карандаш не мог передать цвета, может быть это помогло бы штандартенфюреру узнать их. У мужчины же были тёмные волосы до плеч и соломенная шляпа. Черты лица были острыми, чёткими, взгляд уверенный и пронзительный, как у… Тут Ягера внезапно посетила мысль, кем могли быть эти люди и почему они кажутся ему знакомыми.

— Это твои родители? — спросил он, повернувшись к сидящей рядом с ним Оливии.

Да, эту фразу она уже могла понять и неуверенно кивнула. Рисунок отца и матери был второй причиной, по которой ей не хотелось позволять штандартенфюреру лезть ей в душу. Если портреты обитателей концлагеря Мартынова рисовала от нечего делать, вспоминая, как держать карандаш в руке, ведь последний раз она занималась любимым делом ещё до плена, то рисунки Клауса и родителей были чем-то личным. Особенным.

Как бы точно она не запоминала детали, рано или поздно всё начинало стираться из памяти. Вот и родителей она раньше старалась рисовать как можно чаще, чтобы не потерять их образы, ведь это всё, что от них осталось.

— Ты похожа на свою мать, — внезапно для них обоих произнёс Ягер, едва заметно улыбнувшись уголками губ.

Оливия попыталась улыбнуться в ответ, но вышло не очень. В серо-голубых Клаус заметил нотки грусти. Конечно же, он решил, что это вызвано тем, что их уже нет в живых, но истинные причины были куда печальнее. Всё, что Мартынова слышала после их смерти, это «Ошибка природы», «Лучше бы ты умерла при родах», а с приходом войны добавилась фраза «Нацистский выродок». И всё бы ничего, если бы это не приходилось слушать изо дня в день от бабушки — единственного родного человека, что у неё остался. Бабушка же никогда не любила Оливию, потому что была против того, что её единственная дочь привела домой чужака и родила от него ребёнка. Стремясь не разговаривать на больную для неё тему, Мартынова вновь начала что-то искать в словаре, а штандартенфюрер терпеливо ждал, наблюдая.

«Вам требуется моя помощь, герр Ягер?» — прочитал он с блокнота.

Поняв, что действительно засиделся в лазарете, он убедился, что посмотрел все рисунки, пролистал ещё раз и вернул альбом хозяйке. После хотел достать из кармана пузырёк из-под таблеток, но понял, что уже выкинул его. Клаус рассчитывал встретить в лазарете медсестру и просто попросить те же самые, совершенно не предполагая, что сегодня может быть дежурство Оливии и с ней придётся как-то объясняться. Не придумав ничего лучше, он вновь открыл альбом, лежащий в руках немой, пролистал до своего портрета и указал пальцем сначала на перебинтованную ключицу, а затем на лежащие на тумбочке нарисованные баночки с таблетками.

Потрясающе, но Мартынова поняла его. Встав со скамейки, она положила альбом, словарик и блокнот на стол и подошла к шкафчику с медикаментами. Найдя то, что было нужно, она протянула пузырёк штандартенфюреру. Тот одобрительно кивнул, приняв таблетки, и тоже поднялся с места. Стрелки на настенных часах сообщали о начале пятого. Не лучше время он выбрал для таких посиделок, да и, наверное, не с тем человеком, но почему-то именно сейчас на душе было как-то непривычно спокойно. Кажется, что даже таблетки уже потеряли свою надобность.

«Доброй ночи, герр Ягер», — написала Мартынова в своём блокноте и показала ему, понимая, что он собрался уходить.

— Доброй ночи, Оливия, — ответил штандартенфюрер.

Через пару дней Мартынова нашла под дверью своей маленькой каморки новый толстый альбом с пачкой карандашей разной твёрдости и короткую записку, написанную острым ровным почерком: «Рисуй больше. У тебя хорошо получается».