Чужая. Часть 3. Девочка с попугаем, Голубой велосипед, или Как спасти мир (джен)

Почему она ушла? Удивительно, как она вообще там оказалась! Правда — всё это можно было объяснить только временным помешательством на почве шока. Гибель Сириуса, собственная нежданная и нежеланная беременность, внезапно вскрывшийся факт измены самому любимому человеку на свете...

Да, тогда она ещё его любила.

А Блэк... Его смерть сломала Берту, выбила почву у неё из-под ног настолько, что почти начисто лишила её воли. Иначе как объяснить то, что на унизительное предложение Люпина Берта всё же согласилась?

Странная это была свадьба. Берта плохо помнила её — маленькая Анна далась ей тяжело, мутило почти до родов, кружилась голова, и окружающий мир виделся неясным и неважным. Помнилось собственное нелепое белое платье, призванное скрыть уже заметный живот; хмурые лица немногочисленных гостей (как же! всего два месяца со дня символических похорон! будто подождать не могли!) обручальное кольцо на пальце — надевая его, Люпин сильно сжал её дрожащее запястье. И это трудно было принять за знак любви.

Самого Люпина Берта не помнила совсем — может, потому, что боялась поднять на него глаза.

В общем, страх и чувство вины определяли все её дальнейшие поступки. Перечить Ремусу она не смела ни в чём. Нет, с той свадьбы Люпин ни разу не сказал ей грубого слова и, тем более, не поднимал на Берту руку. Он вообще к ней не прикасался. Но страх и вина прочно поселились в её сердце.

И потому Берта не задавала вопросов, когда Люпин перевёз её к Уизли.

В действительности, оставаться на Гриммо Берта не могла — даже чисто юридически. Дом теперь принадлежал Поттеру и Ордену Феникса, а какое отношение к ним ко всем имела Берта?

Да, если Берта своему мужу вопросов не задавала, то у Молли Уизли они наверняка возникли. Что уж наплёл ей Люпин, Берта в точности не знала, но, судя по нахмуренным бровям и поджатым губам последней, разговор состоялся не из приятных.

Но Люпин хорошо умел убеждать... а миссис Уизли просто не смогла выставить за дверь бездомную девчонку да ещё и беременную.

По правде сказать, может, удалось бы потолковать и с Орденом, может, и Рем смягчился бы... но и тогда Берта на Гриммо бы не осталась. Слишком давили тёмные стены, оглушала тишина... Недобрый это был дом. Единственное, что скрашивало атмосферу — присутствие хозяина. Но Сириус в эти стены больше никогда не вернётся. А значит, и Берте там делать нечего.

Её поразила странная апатия. Все дни, до самых родов, Берта проходила, как во сне. Она отвратительно себя чувствовала, изредка разговаривала с многочисленными Уизли, их друзьями и знакомыми, пыталась помогать Молли по хозяйству, почти не видела Ремуса — но всё это будто проходило мимо неё, не задевая сознания, не вызывая никаких эмоций.

Только одно Берта ощущала ясно — одиночество. Да, она жила в доме, набитом людьми, была замужем, готовилась стать матерью — и никогда не испытывала такого одиночества, как теперь. Словно невидимая граница отчуждения пролегла между Бертой и окружающим миром.

И это не удивляло её. Это было привычным. В магловской школе её сторонились, потому что чувствовали в ней магию, в магической — из-за бедности, сиротства и сомнительной чистоты крови, для оборотней она была человеком, для людей — оборотнем. Близость с Ремусом теперь навсегда будет отравлена её предательством, от собственного ребёнка она всегда будет вынуждена скрывать, кто его настоящий отец.

Поселили Берту в чуланчике — скорее, даже в углу, отгороженном простой дощатой перегородкой. Там как раз помещались низенькие нары, и даже оставалось место для дорожного мешка (весь багаж Берты спокойно в нём умещался). Берта не обижалась — понятно, что в Норе едва хватало места её постоянным обитателям, не считая многочисленных гостей (тоже не всегда желанных).

«Конечно, когда дети уедут в Школу, мы устроим тебя получше, дорогая», — говорила Молли, а Берта прямо физически чувствовала, как та скрывает раздражение за вежливыми словами.

Оно и понятно. Кроме четы Уизли, в Норе этим летом проживали все их сыновья, дочь, невеста Билла — красавица Флёр, Гермиона Грейнджер, Гарри Поттер... Члены Ордена Феникса толклись в доме постоянно, кто-нибудь обязательно оставался ночевать. Иногда Берту посещали вялые воспоминания о другом, осиротевшем теперь, доме, строгом, мрачном, но неотразимо манящем, потерянном теперь окончательно и бесповоротно. Воистину жалок человек без дома, но и дом без хозяина жалок.

Свои нерадостные мысли Берта перебирала, в основном, сидя на ступеньках крыльца — в доме было душно, шумно, людно... И не все были ей рады.

...Эту девушку звали странным именем Тонкс — и взгляд её тёмно-карих глаз, натыкаясь на Берту, становился прямо-таки ненавидящим.

Природа этой ненависти стала ясна Берте позже. Только потом, оглядываясь назад, она подмечала одну закономерность: если изредка в Норе оказывался Ремус, то к Молли непременно заглядывала Тонкс...

Но тогда, год назад, Берту это мало беспокоило. И переменившийся облик Тонкс (после нескольких недель, прошедших с гибели Сириуса, Берта едва смогла её узнать) даже тронул её — столь глубокая скорбь по умершему родственнику вызывала уважение.

Но все эти мысли скользили лишь по периферии сознания. Главной для Берты была мысль о самой себе и её будущем ребёнке.

Анна появилась на свет в декабре, ночью. Сквозь морок боли Берта запомнила только, как надрывалась воем за окном вьюга. Даже первый крик своей дочери Берта не услышала за этим воем.

Как бы ни были мучительны роды, всё же они стали избавлением — от изматывающей тревоги, от мутной тоски, от жгучего отчаяния. Будто вся эта хмарь покинула её душу так, как ребёнок покинул её тело.

Имя возникло как-то само по себе. Вечно иной, вечно для всех чужой, Берте хотелось для своего ребёнка другой судьбы. Пусть живёт, как все, и имя пусть у неё будет самое простое.

Первые месяцы после рождения малютки материнство заслонило для Берты весь мир. Возможно, она и сама хотела, чтобы это было так: шла война, Ремуса снова отправили на долгое и опасное задание, а неопределённость из жизни Берты так никуда и не делась. Жить было негде, идти некуда, близких — никого. Одна Молли Уизли с её подколками на тему «А отчего это у девочки глазки такие тёмненькие? ЧуднО, право слово!»

И возразить ей Берта не могла. Вовсе не от природной безответности, а потому, что Молли, несмотря ни на что, очень помогала ей с ребёнком и вообще — терпела их под своей крышей. Эту помощь трудно было переоценить, и потому на многое приходилось закрывать глаза... зажимать уши, не обращать внимания. Хотя бы делать вид, что не обращаешь.

Прозревать Берта начала весной. Может, правду говорят, будто время лечит? Посветлели дни, пригрело солнце, и словно стало подтаивать заледеневшее со дня гибели Сириуса сердце, стала понемногу отступать спасительная апатия, которая тогда сохранила Берте рассудок.

А может, просто материнство превратилось в рутину, заботы об Анне уже не отнимали столько времени, как вначале, и в свободные минуты Берте удавалось смотреть по сторонам и анализировать, что происходит.

А происходило, в частности, то, что Молли Уизли планомерно сводила Ремуса и Тонкс за спиной у Берты (а то и перед глазами, не особенно-то с ней считались).

Но это как-то... не казалось ей важным. Иногда Берта ловила себя на мысли, что не ответила бы, если бы у неё спросили, а любит ли она Ремуса, нужен ли он ей по-прежнему? Слишком внутренне искалеченной она себя чувствовала, чтобы любить.

Что думает по этому поводу сам Ремус, Берта не знала.

Рем... Он подолгу пропадал на своих заданиях, в Норе появлялся редко, девочкой интересовался мало (да и зачем бы ему?), Бертой — ещё меньше...

Полное понимание происходящего пришло летом. Берта не помнила числа, хотя, пожалуй, для остального волшебного мира эта дата стала знаковой. В тот день убили Дамблдора.

Берта узнала об этом последней. Она проснулась среди ночи от топота и громких голосов в прихожей. Потом раздались хлопки трансгрессии — и всё стихло. Через пару минут Берта поняла, что в Норе она совершенно одна.

В голове закопошились тревожные мысли. Других поводов для экстрима у такой заурядной парочки, как Артур и Молли, кроме членства в Ордене, быть не могло. Значит...

Известия заставили себя ждать долго. Голоса в прихожей зазвучали только днём.

— Молли, всё могло быть куда хуже...

— Я понимаю, Артур, понимаю, — кажется, миссис Уизли даже плакала. — Но Билл... и эти ужасные шрамы...

— Молли, — ого, а это уже Ремус! И последнее время таким жёстким тоном он разговаривал только с Бертой, — благодари Мерлина и всех его присных. Редко, кому после схватки с Сивым удаётся сохранить жизнь... и здоровье.

«Да что там у них произошло?» — Берту начала охватывать паника.

— Что случилось? — Берта резко распахнула дверь своего чулана (со дня на день на каникулы должны были вернуться дети, и спальню пришлось освободить).

— Сегодня ночью Пожиратели проникли в Хогвартс. Билл Уизли тяжело ранен. Альбус Дамблдор убит, — каким спокойным был голос Рема — и как бледен был он сам. Казалось, только усилием воли Люпин заставлял себя держаться на ногах и говорить какие-то слова.

В её сердце остро кольнула жалость. Подойти, обнять, утешить, будто здесь их только двое, а остального мира не существует. Передать ему часть своей силы... да что там — силы, она бы крови своей не пожалела, только бы ушла с его лица эта мёртвая бледность, только бы ожили глаза... Подойти, обнять...

Не посмела.

Глазами упёрлась в пол.

— Туда ему и дорога...

Ремус отвернулся, как будто Берта его ударила.

Берта услышала рядом шумный вздох.

— Вот дрянь-то... — Молли проговорила это негромко, в сторону, уже проходя на кухню. Ремус последовал за ней.

...А спустя несколько часов... или уже на следующий день (Берта плохо помнила, но были сумерки), с улицы, совсем рядом со стенкой, у которой девушка спала, через крохотное оконце в чулане до неё долетел высокий задиристый голосок Тонкс:

— А чему ты удивляешься, Люпин?! Нет, я не понимаю, чему ты удивляешься? Всем уже давно всё известно, один ты ничего не видишь!

— И что же именно известно всем? — ну, если бы Тонкс знала Люпина лучше, наверняка бы почуяла в его голосе угрозу.

— А то, что твоя... жена в большой дружбе со Снейпом, он её до сих пор зельем снабжает...

— Как и меня.

Тонкс фыркнула.

— Рем, а с чего бы это? Этот подонок в жизни своей палец о палец не ударил просто так. С чего бы он стал готовить для тебя зелье? Уж не для того ли, чтобы ты закрыл глаза на то, что признал чужого ребёнка?

— Тонкс! — предостерегающе оборвал её Люпин.

— Что — Тонкс?! — взвилась девушка. — Да все, все знают, что это не твоя дочь!

— Подумать только, какая бурная у Снейпа личная жизнь! А ведь ещё и двойной агент...

— Двойной?! — Тонкс даже поперхнулась. — Он всегда служил только одному господину. Никто в Ордене ему не верил.

— Кроме Дамблдора, — каким-то могильным холодом повеяло от этих двух слов. — Да, кроме Дамблдора.

— Дамблдор... — Тонкс шмыгнула носом. — Где он теперь?

— Даже великим свойственно ошибаться, — Берта едва ли не кожей почувствовала, как ему сейчас больно. Рем помолчал. — Тонкс, моя семья — моё личное дело. Я ценю ваше беспокойство, но это мой выбор.

— Да какая там семья, Рем? — она уже плакала, кажется. — Ты же всегда один, вы друг друга сторонитесь, как чужие. Да на тебя смотреть больно! Эта тварь, она же не любит тебя, она тобой пользуется! А я... ты же знаешь, Рем, я ведь...

Дальнейшего Берта не слышала — то ли Тонкс с Люпином отошли подальше, то ли всё важное ей уже стало понятно.

Вот, значит, как. Чего-то подобного она давно ожидала. И, самое главное, ни в чём не могла Рема обвинить. Сама кругом виновата.

Как ни странно, мысль о том, что их с Ремом больше ничего не связывает, принесла Берте не боль, а, скорее, облегчение. Теперь оставались только практические аспекты разлуки — трудные, тяжёлые, но внятные.

В этом доме её больше ничего не держало. Вещей мало — она собралась за каких-нибудь полчаса. Ребёнок... С наступлением лета Анна стала куда спокойнее, так что своё перемещение из колыбели в корзину восприняла без крика. А может, так влияет на ребёнка состояние матери? Давно уже Берта не чувствовала себя такой спокойной, сильной и свободной.

Не зря, видно, говорят, что человека сильным делает правда.

Сейчас правда предстала перед ней — тяжёлая, в каком-то смысле, невыносимая, но простая и ясная, без полунамёков, фальшивых улыбок, обтекаемых фраз — и шёпота за спиной. С ней нужно было справляться здесь и сейчас.

Дождавшись, пока Нора угомонится, Берта в дорожной одежде, с дорожным мешком за плечами и с корзиной в руке выскользнула в ночь.

— Почему ушла? Себя вспомнила, наверное.