Come Undone (гет)

При встрече с сильным существом не бывает тревог,

Это полезно становиться такими же...

Готов к встрече с оголённым проводом

Плоский контакт, что зажат пассатижами,

Готов к встрече с оголённым проводом,

Но по любому поводу

Надо сохранять грани Инь-Яня —

Чтобы каждому по противоположному кружочку...

И всё свернётся, не бойся, всё свернётся

В маленькую точку, чуть дальше горизонта…

Atlantida Project «Круги»

Интерлюдия

За шумом воды, специально включённой сильным напором во всех пяти умывальниках, почти не было слышно тихих вскриков и всхлипов паренька, над которым издевались трое. Они были старше и, уж конечно, больше и массивнее его, и поэтому чувствовали свою полную безнаказанность. Время от времени эти отморозки толкали и пинали свою жертву, отпуская язвительные шуточки, явно наслаждаясь происходящим и уж совершенно точно никуда не спеша. Паренёк летал между ними, как шарик в арканоиде. Его тёмные, почти чёрные волосы растрепаны, губы искусаны в кровь, глаза мокры от слёз, которых он даже уже не замечал.

Наконец троице надоело дурачиться. Подхватив свою «игрушку» под руки-ноги и не обращая внимания на то, что мальчишка отчаянно сопротивлялся и брыкался, они понесли его к туалетной кабинке с явным намерением макнуть головой в унитаз.

Но тут открылась дверь туалета, и в неё вошёл ещё один человек. Все почему-то застыли. Даже тот, кого только что собирались унизить, перестал дёргаться, будто бы забыв об этом. На лицах всех четверых читалось только одно — недоумение.

Только что вошедший, физически развитый не по годам пятнадцатилетний рыжеволосый подросток окинул равнодушным взглядом и мучимого, и его мучителей и невозмутимо направился к умывальникам.

Троица наконец отмерла, теперь на их лицах читались злость и досада на того, кто посмел помешать им. Они разжали руки, бросая свою жертву на пол. Темноволосый мальчик, воспользовавшись тем, что с него наконец переключили внимание, отполз подальше от мучителей и, сжавшись в комок, затих, будто надеясь стать как можно более незаметным.

Самый большой и накачанный из троих несовершеннолетних садистов, казавшийся огромным по сравнению с темноволосым и рыжеволосым мальчиками, очевидно, лидер, направился к новопришедшему и заговорил, нарочно растягивая слова:

— Э, сопляк, и как ты сюда прошёл? Неужто тебя не предупредили, что в это время мы тут развлекаемся и входить сюда чревато последствиями?

Рыжий лишь молча мыл руки, не удостоив спрашивающего своим вниманием.

— Ты чё тут, самый смелый? Тебя отвечать не учили, когда к тебе, уроду, обращаются? — рассвирепел громила, подходя ещё ближе.

Вновь нет ответа.

— Э, ты оглох что ли, мудила? — хватая подростка за плечо, проорал он. Но его агрессивный крик сразу сменился криком боли, потому что как только рука громилы коснулась плеча, рыжий молниеносно перехватил её своей левой, заламывая за спину. Правой тут же пихнул забияку вперёд, да с такой силой, что тот врезался лбом в зеркало над умывальниками, оставив там порядочную вмятину, и рассёк себе лоб до крови.

Возможно, он сумел бы задать хорошую взбучку громиле, будь тот один, но его разозлённые донельзя тем, что им посмел кто-то сопротивляться, дружки уже налетели на наглеца. Как тот ни сопротивлялся, как ни дрался — это не помогло. Против троих таких здоровяков шанса у него просто не было (главарь троицы, впавший в ярость от того, что какой-то сопляк не подчинился ему и сумел ударить, да ещё и так успешно, конечно же, присоединился к своим). Били рыжего со всей злобой, сначала в лицо и грудь, а потом повалив на пол, пиная куда попало и пресекая попытки встать. Возможно, ведомые слепой яростью, они бы забили его до смерти, если бы не одно «но»: в драке они и думать забыли о своей предыдущей жертве.

Темноволосый мальчик осторожно выбрался из угла, в который он до того забился, и, воспользовавшись моментом, выскользнул за дверь и принялся бежать. Возможно, он сам-то ничего и не может, но вот надзиратели… тем более то, что творили эти уроды, было против правил, это он знал...

Только что проснувшийся пятнадцатилетний паренёк сел на кровати и прислушался к своим ощущениям. Голова гудела так, будто в ней кто-то бил в большой колокол. Правый глаз не открывался и жутко болел. В горле саднило, а во рту, казалось, помочилась стая кошек. Да не просто помочилась, а с кровью, уж этот железистый вкус мальчик узнал бы из тысячи. Ко всему прочему примешивался ещё какой-то лекарственный привкус.

Мальчик вздохнул и задумчиво почесал голову, взъерошив свои рыжие волосы. Вчерашняя драка не обошлась без последствий, и, конечно же, теперь он в лазарете. Об этом говорили не только белые, стерильные стены, штора вокруг кровати и белье, но и главным образом, пропитавший всё и вся запах лекарств, свойственный только больницам и медпунктам. А ведь он тогда всего лишь шёл в туалет… Тут за шторку просунулась голова вчерашнего мальчишки. Вид у него тоже был несколько потрёпанный, но, конечно, до рыжеволосого было далеко. Рот темноволосого паренька округлился, глаза стали испуганными, и он беззвучно выдохнул:

— О Боже!

Рыжему почему-то стало смешно от такой реакции.

— Что, плохо выгляжу? — улыбнулся он распухшими губами, чувствуя, как лопаются на них подсыхающие корки.

Темноволосый только кивнул. Потом помялся, похоже, собираясь с духом, и наконец выдал:

— Я… спасибо пришёл сказать. Ты меня спас!

— Ничего я тебя не спасал. Ты кто вообще? — буркнул рыжий.

— Меня Миллер зовут. Джек Миллер. И… если логически подумать, если бы ты не появился, они бы меня избили так же, как тебя. Ну, почти так же. Так что всё-таки спас. Я твой должник теперь, — нервным движением отбрасывая упавшую ему на глаза тёмную чёлку, сказал Джек.

— Логи-ически… — хмыкнул другой. — Ты из этих что ли, из «ботаников»?

Миллер надулся.

— А даже если и так, то что?

— Да ничего, — равнодушно развёл руками рыжеволосый. — Мне-то плевать, но я не удивлён, что тебя били. Слабаков никто не любит. И я, кстати, тоже.

— Что мне теперь, тоже драться что ли? — удивлённо расширил глаза Джек. — Н-но это же не по правилам! И потом, их трое, а я один! У меня... нет выбора. Я ничего не могу. Чтобы не умереть, мне остаётся только следовать правилам... Ничего не поделать.

От волнения на щеках Миллера выступили красные пятна, а голос звучал тоньше и резче, чем нужно.

— Правила? Мой отец устанавливал правила, те два урода, что нас «приняли в семью» тоже, — эти слова рыжеволосый произнёс донельзя саркастичным тоном, и его передёрнуло.

— У каждого правила были свои, и они никогда не приносили ничего хорошего.

— Ну накажут нас надзиратели, ну запишут — куда они там записывают об этом — ну и? Можно подумать, у нас есть шанс на нормальную жизнь после того, как мы сюда попали! Тебе не нравится, что тебя бьют, но ничего не поделать? Тогда терпи. Они всё равно не прекратят. А ты ещё и удобная груша для битья. Даже не сопротивляешься. Они нарушают правила, я нарушаю, ты нет. А разницы? Вот только меня эти трое больше не тронут, а тебя будут кошмарить до самого конца.

Рыжий сам не понимал, почему он продолжает разговаривать с этим ботаном. Возможно, потому, что обычно такие слабаки его избегали, а этот пришёл сам и, похоже, не боялся его. Может, потому, что, несмотря на все слова Миллера, он видел в нём желание изменить ситуацию и себя. А скорее всего, потому, что тот напоминал подростку его младшего брата, хотя, кроме этой упёртой честности, веры в правила и тёмной чёлки, у них не было ничего общего. Ну и потом, куда сбежишь с больничной койки?

Миллер опустил голову, кусая губы и о чём-то раздумывая. Рыжеволосый его не торопил, с интересом следя за тем, как мальчик хмурит брови, то бледнеет, то краснеет, то сжимает кулаки, то разжимает их. Наверняка внутри у него шла нешуточная борьба с самим собой.

Наконец складка между бровями разгладилась, Джек кивнул сам себе, поднял голову и выпалил:

— Да, ты прав! Я должен стать сильнее! Я должен защищаться! Я хочу стать сильнее, чтобы… чтобы не быть таким жалким! Я хочу стать настолько сильным, чтобы врезать своей слабости! Помоги мне, я очень тебя прошу!

Рыжий, открыв рот, не веря своим ушам, в ступоре уставился на него.

— Ч-чего? — наконец произнес он. — В каком смысле — помоги?

— Ну как в каком? Научи меня драться! — нетерпеливо ответил Миллер, глаза его горели жаждой действия. Чувствовалось, что если бы его собеседник не лежал бы на больничной кровати, то Джек бы уже тянул его в направлении спортзала.

— Эм-м-м… — неопределённо промычал рыжеволосый, всё ещё не зная, хочет ли вообще он связываться с этим мальчишкой. Но, может, если он научит хотя бы его, хоть как-то искупит вину перед Джоном, своим младшим братом, за то, что не смог защитить его? И тогда у Джона всё сложится хорошо?

— Ладно, — наконец решился рыжий. — Я научу тебя, как смогу. Я не учитель и всё такое, но показать что-то постараюсь. Приходи в спортзал через… неделю. Думаю, тогда меня уже выпишут. Если меня не будет, то…

— Да знаю! — перебил его Миллер. — Спросить Сида. Или Рыжего, как тебя ещё называют.

— Да, точно. Хоть представляться не пришлось, — Сид улыбнулся и, чувствуя себя зловредным семидесятилетним стариком, добавил: — Иди уже. Я устал и спать хочу.

Джек не заставил себя просить дважды. Махнув рукой на прощание, он ушёл.

После того случая прошло три недели. Подростки сидели на крыше (туда подниматься не возбранялось) и ели жареный арахис, который Миллеру, поскольку он считался примерным и послушным мальчиком (по крайней мере, раньше), удалось-таки выпросить у одного из учителей. В выходные троица вновь попыталась поиздеваться над Джеком, но в этот раз получила отпор. Сид сдержал слово и попытался научить Миллера постоять за себя, насколько это было возможно сделать под наблюдением надзирателей. У Миллера фиолетовел свежий синяк под глазом, но он, не обращая на это внимания, восторженно рассказывал о мифах Древней Греции, поминутно откидывая со лба тёмную прядь, Сид внимательно слушал. Потом тема плавно повернулась в сторону суеверий и поверий, и тут темноволосый мальчик внезапно хлопнул себя по лбу со словами:

— Вот чёрт, совсем забыл! Я тут хотел подарить тебе кое-что, ну, за то, что ты меня спас…

— Я тебя не спасал! — вновь попытался возразить рыжий.

— Так вот, за то, что ты меня спас тогда от этих уродов, — терпеливо продолжил Миллер, не обращая внимания на возражения собеседника. — Я хочу подарить тебе вот это!

Тут он выудил откуда-то из-под рубахи длинный шнурок с привязанным к нему куском меха.

— Это — кроличья лапка! Говорят, она приносит удачу тому, кто её носит!

— В чём?

— Да во всём! — мальчик поспешно распутал шнурок и накинул амулет на шею рыжему, пока тот не успел отказаться. Сид попытался тут же снять его, но Миллер удержал его руку, вскрикнув в волнении и делая страшные глаза:

— Ты что! От неё нельзя отказываться или терять! Если ты это сделаешь, то на твою голову обрушатся все мыслимые и немыслимые беды и несчастья!

— Бред это всё! — уверенно заявил рыжий, сплевывая на землю шелуху от арахиса. Впрочем, попытки снять амулет он прекратил.

Месяц спустя они сидят в библиотеке, и Сид с удивлением понимает, что книги действительно могут быть интересными, читая ту, что предложил ему Миллер.

Ещё несколько месяцев спустя они вместе подают документы в армию и радуются как дети, узнав, что попали в одну дивизию.

И ещё много, много разных картинок проносится у Сида перед глазами, и везде они вместе.

Много позже, когда он вспоминал Миллера, все воспоминания вновь представали в его голове такими яркими и подробными, будто всё случилось вчера. Все, кроме одного, самого последнего. Того самого, которое не давало ему спокойно спать ночами, заставляя просыпаться с криком и в холодном поту.

* * *

What could he do?

Should have been a rock star

But he didn't have the money for a guitar

What could he do?

Should have been a politician

But he never had a proper education

What could he do?

Should have been a father

But he never even made it to his twenties

What a waste, army dreamers...⁽¹⁾

Kate Bush «Army dreamers»

Резкого пробуждения на этот раз не было. Но и хорошего сна тоже. Снилось что-то вязкое, белое, липкое, как паутина, и в то же время плотное, мягкое и глухое, как вата. Проснувшись, Изольда ещё долго продиралась сквозь ощущение безнадёжности и какой-то тоскливой глухой тревоги, оставленной этим сном. Но опять — ни смысла, ни картинок она вспомнить не могла. Только ощущение. При этом погода за окном была радостно-солнечной, что почему-то только усиливало состояние Изольды. От этого липкого ощущения хотелось отмыться, как от чего-то грязного, что девушка и попыталась сделать. Прохладный душ хоть и не смог отогнать тоску совсем, всё же сумел загнать её достаточно глубоко, чтобы Изольда, посвежевшая и несколько повеселевшая, всё же перестала хотеть просто завернуться в одеяло и сдохнуть и смогла подумать о чём-то ещё.

То ли из-за вчерашнего разговора с Джейкобом, то ли ещё из-за чего, но в этот раз ей почему-то вспомнилась семья. Мама. Папа. И… Мия. Её сестра. Более красивая. Более успешная. Более целеустремленная. Более умная. Более добрая и милосердная. Во всем «более».

Когда-то Изольда ей жутко завидовала. Потом принимала её за недостижимый идеал.

Позже и это отношение изменилось. Но с тех пор она привыкла сравнивать себя с сестрой, свои поступки с её, и сейчас спросила себя: «А как бы поступила Мия на её месте?» Одобрила бы её поведение или нет? Нашла бы какой-либо способ выбраться отсюда или так же, как Изольда, смирилась бы со своим положением? Или увидела бы какой-то третий выход из ситуации? Жаль, у неё не узнать…

Немного поразмыслив, Говард подумала, что сестра бы её как минимум не осудила, по крайней мере, за её поведение, хотя, скорее всего, сама поступила бы по-другому. Уж точно попыталась бы сбежать и связаться с другими людьми. Мия всегда была душой компании, могла сплотить вокруг себя других… Изольда хоть время от времени и старалась сделать так же, но ей, одиночке по натуре, никогда не удавалось достичь такого же результата надолго, да и отнимало слишком много сил и времени. У Мии же, казалось, это получалось само собой. Изольда же чаще просто плыла по течению. Не сказать, что это было так уж плохо, но, к сожалению, в результате к почти тридцати годам у неё не было действительно близких друзей или подруг, кроме сестры, только несколько человек, которых она могла бы назвать «хорошими знакомыми». Мужчины появлялись и исчезали, мир вокруг неё менялся, а Говард стояла среди этого бурного потока в нерешительности, не в силах выбрать что-то, что будет приносить ей хотя бы чувство уверенности в себе, в том, что она делает всё правильно.

— Что ж, теперь выбрали за меня, — усмехнулась Изольда, и, как ни странно, от этой мысли она чувствовала себя гораздо спокойнее. Даже утреннее щемящее чувство тревоги внутри ушло. Девушка встала с кровати, на которую села, пока раздумывала. С некоторым удивлением поняв, что её лицо мокро от струящихся по нему слёз, вытерла его ладонью. А ведь она даже не заметила, как начала плакать. Но теперь ей почему-то стало гораздо легче. Всё будто не то чтобы встало по своим местам, но приблизилось к их правильному расположению.

Сходив умыться и вернувшись в комнату, Изольда выглянула в окно. Судя по всему, время было уже за полдень. Ей-то казалось, она была погружена в свои мысли не более получаса, а выходило гораздо, гораздо больше. С другой стороны, это было даже к лучшему — всё равно делать ей до вечера особо нечего. Достав из принесенной вчера Джейкобом сумки одежду, девушка надела её. Да, размер оказался более подходящим. Теперь вещи не висели на ней так, будто она донашивает их за братом-баскетболистом или же с боем отобрала у городского бродяги. Майка всё равно подвисала, но зато штаны больше не спадали, а ботинки так вообще оказались впору.

Сложив предыдущий комплект одежды вместе с обувью в сумку и выпив воды, чтобы приглушить уже и так редко ощущаемое чувство голода, девушка вновь взялась за «Слово Джозефа». Шестая глава, как и седьмая, рассказывала о попытках Джозефа найти своих братьев. О его работе, о его мыслях, обиде на людей и горечи, которая сквозила почти в каждом предложении. А ещё об упорстве, достойном уважения, тяге к знаниям и справедливости, решимости, проницательности… и фанатизме. Да, средний брат действительно оказался тем, за кем люди могут пойти. А ещё Джозеф был очень опасен. Опасен именно сочетанием этих своих качеств. Его нельзя было недооценивать. И при всём при этом, как ни странно, он был прав. За всей этой шелухой в виде Голоса, обиды, рассуждений о равенстве и справедливости сквозила правда. И это пугало Изольду.

В восьмой главе попытка увенчалась успехом. Джозеф не сумел тогда найти Джейкоба, но нашел Джона. И Джон, несмотря на проскочившую у Говард искру сочувствия к его судьбе, показался ей ещё страшнее и опаснее, чем его брат. Именно тем, что у того в груди пылала ярость, которую он умел прятать до поры до времени. Тем, что он видел самые больные точки человека и, похоже, не гнушался при случае на них надавливать. Возможно, даже и физически.

Изольда захлопнула книгу и подумала, что ей, оказывается, ещё повезло, что она попала в плен именно к старшему из Сидов. Она не представляла, что случилось бы, окажись она у Джозефа или Джона. Даже ежедневные бои и голодовка теперь казались ей чуть ли не благом.

А Джейкоба ей почему-то стало очень-очень жаль. Она не знала, что же случилось с ним после того, как он оставил своих братьев, лишь надеясь на то, что им повезет не знать больше горя. Но видела, каков он сейчас, его кожу, всю в шрамах и ожогах, осознавала, как ему, должно быть, было больно, когда он узнал, что его усилия были напрасны, и самое главное, вспоминала его глаза. Погасшие, усталые, всегда затаённо грустные, и при этом холодные. Он был, несомненно, так же опасен, как его братья, возможно, даже гораздо больше, но… его она понимала и, возможно, поэтому не боялась.

Больше подумать она ни о чём не успела, так как отворилась дверь и вошёл тот самый человек, которого она только что мысленно жалела. Джейкоб Сид.

Выглядел он как-то ещё более устало, чем всегда. Тени под глазами залегли глубже, чем обычно.

«Интересно, он вообще спит хоть иногда?» — подумала Изольда, вновь ощущая, как жалость к этому человеку поднимается в ней, но тут же глуша её напоминанием себе, что это не её дело и вообще, в плену тут именно она. Даже если Джейкоб и не спит, это не помешает ему убить её, если она оступится, жалей его или не жалей.

Джейкоб между тем успел замкнуть дверь, оглядеть девушку с ног до головы, удовлетворённо хмыкнуть, поставить на стол очередную тарелку с едой и теперь повернулся, будто как раз для того, чтобы встретиться взглядом с уже подошедшей к нему, не дожидаясь приказа, Изольдой.

— Умнеешь, — равнодушно отметил Сид.

Изольда на это только кивнула, отодвигая стул и берясь за ложку.

Джейкоб устало привалился к стене, всё так же скрестив руки на груди и молча наблюдая за тем, как девушка ест.

Стоило ей доесть, как солдат, не меняя своей позы, не предлагая Говард пересесть и без какого-либо вступления, начал свой рассказ ровно с того же места, где остановился прошлый раз.

Изольда не знала, как Сид может отреагировать, попробуй она пересесть или что-то спросить, потому ей оставалось только молча сидеть и слушать его глубокий голос.

— После того, как меня тогда скрутили, после очистительного пожарища, что я устроил… Меня отправили в центр для несовершеннолетних. Тюрьма для подростков — вот более подходящее название для того места, куда я попал.

Таких, как я, там было много. Малолетние убийцы, воры, мошенники... Полный набор преступлений, на любой вкус. Лишь малая часть совершила всё это от скуки или из-за постоянной тяги к подобному поведению… Да, была парочка наглухо отбитых убийц, вроде наркоманов, которым доза была важнее всего, которые убивали ради неё. Несколько мелких клептоманов. Но большинство точно так же, как и я, всего лишь восстали против несправедливости, творившейся с ними.

Думаю, приходящие учителя понимали это. В конце концов, они старались раскрыть наши способности по мере сил, даже если этого требовали только предметы. Как выяснилось, мне неплохо давались история, литература и, как ни странно, математика.

Преподаватели, бывало, даже хвалили нас за успехи.

Но тем, кто за нами смотрел, было на это наплевать. Грёбаные надзиратели обращались с нами хуже, чем с животными. В их глазах мы были неправильными, сломанными, нас надлежало исправить. А средства? В средствах они не стеснялись. Делали всё, что взбредало в их тупые, извращённые головы. Нас пытались наказывать всеми доступными способами. Стоило только провиниться, и... Выставить на холод после обливания водой? Есть. Не давать спать пару ночей, заставляя вместо этого отжиматься? Да без проблем. Перевернуть миску с едой, будто случайно? Легко. И снова работа-работа-работа, совсем как у тех двух уродов, чей дом я сжёг.

И тогда я начал бунтовать против всего этого. Я верил, что что-то можно изменить, если бороться. Я конфликтовал со всей их чёртовой исправительной системой разом и с каждым надсмотрщиком в отдельности. Иногда я не делал то, что требовалось, чисто из принципа, чаще… гораздо чаще, потому что… да ебал я это всё! Они требовали слишком многого и ни во что нас не ставили.

Вокруг меня понемногу собирались такие же недовольные. Кое-каких поблажек и некоторого уважения мы даже смогли добиться. И если в глазах парней я был чуть ли не героем, их лидером, то… смотрители меня возненавидели окончательно. Мне было на это наплевать. Даже несмотря на то, что наверняка меня ждали одни из худших характеристик, что видел этот центр-приют-тюрьма.

Выбор-то всё равно невелик. Отбыл наказание — либо армия, либо преступная жизнь. Во втором случае — почти наверняка снова тюрьма, снова попытки «исправить», снова всё уже изведанное на собственной шкуре. Потому я выбрал армию. Логично.

Я попал в десантные войска. 82-ая воздушно-десантная. Смерть с небес. У-ра. Ха-ха. Тогда я продолжал думать, что смогу что-то изменить.

Я был на передовой. Я был в Ираке. В Афганистане.

Меня ранили, и не раз. Пули, ножи, шрапнель, ожоги… Всё, что душе угодно.

Я видел, как убивали другие. Чаще убийства их пугали, но, бывало, я ловил огонёк азарта и предвкушающую улыбку на их губах, перед тем, как они кого-то душили, резали, стреляли. Убивали.

Мне же... не было страшно, но мне это и не нравилось. Я всего лишь делал то, что следовало. Выполнял приказ.

Как только меня выписывали из госпиталя, я сразу отправлялся в бой. У других были семьи, родные — мне же было нечего терять. Я бы никогда не дослужился до высоких постов. Я всегда спорил с начальством. С этими надутыми индюками. Но солдатом я был хорошим. Я участвовал в парадах и в боях.

Я видел смерть многих. Большинство — молодые парни, едва вышедшие из детства. До последнего воспринимавшие всё происходящее, как игру. Осознание приходило к ним только перед смертью, когда они истекали кровью на моих руках.

Я многих убивал сам. Виновных и невинных, старых и молодых. Детей, женщин, мужчин. У них наверняка тоже были братья, сёстры, родные. Мне не было дела до этого. Приказали — я выполнял. Как робот. Как машина.

Я многим помогал. Делился едой с сиротами. Выводил раненых из-под обстрела. Перевязывал раны.

Однажды я управлял бульдозером. Представь один. Представь ряд таких же. Мы заживо хоронили вражеских солдат в песчаных рвах. Их руки торчали над песком, когда всё остальное уже было засыпано. Они напомнили мне о нашем чёртовом отце, до того, как он окончательно спился и озверел. О лете, когда на пляже он позволял нам, своим детям, зарывать себя в песок совками и ведёрками. Такое мирное воспоминание…

В реальности их шевелящиеся руки просили: «Остановись, достаточно, время возвращаться домой. Ну же, убери весь этот песок». Так мне казалось. Я не послушался. В конце концов, дёрнувшись напоследок, руки затихли. Я не мог избавиться от ощущения, что там, внизу, под толщей песка, мой отец, но это был не он. Но... даже если бы и был, я бы всё равно оставил его там. Это следовало сделать. За всю херню, что он с нами творил.

Но однажды всего этого дерьма стало слишком много. Слишком много для меня. Кое-что щёлкнуло в голове, перемкнуло, как в лампе.

В результате меня признали непригодным для службы. Какое-то время я провёл в военном госпитале, пока хватало денег на это. А затем… меня просто вышвырнули на улицу. Я стал бесполезен. Не умеющий ничего, кроме как убивать, но лишенный даже этого.

Я был опустошён. Ни на минуту не забывавший о своих братьях, я был уверен, что я им не нужен. Точно так же, как не нужен был государству. Не нужен армии. Всё, что у меня было — диагноз и пустота. Выжженная земля, как в грёбаном Вьетнаме, только здесь местом действия служил мой собственный мозг и дух.

Но насчёт братьев я ошибся. Джозеф и Джон сумели найти меня в одном из убежищ для бездомных. Для всех таких же отбросов, выкинутых на помойку, каким стал тогда я сам.

И они смогли сделать то, чего не смогли сделать толпы долбаных врачей. Они вернули мне себя.

Сид рассказывал всё это абсолютно спокойно. С тем самым спокойствием, какое появляется, если что-то, о чём ты переживал долго и сильно, оставило внутри только пепел. Завершив рассказ, солдат ещё немного помолчал. Изольда, в середине рассказа всё же позволившая себе несколько повернуться, чтобы видеть Джейкоба, тоже ничего не говорила, но уже не потому, что боялась его реакции, а скорее, чтобы дать ему время вернуться из воспоминаний в реальность. Впрочем, в этот раз это заняло всего пару минут. Наконец Сид устало выдохнул, небрежным движением пригладив свои волосы:

— Ладно, овечка, хватит на сегодня, — и почти доверительно добавил: — У меня был тяжелый день. Ночи.

— Ночи, — отозвалась Изольда, глядя, как он закидывает на плечо спортивную сумку с её одеждой и забирает пустую тарелку с ложкой со стола.

Джейкоб в ответ слегка кивнул головой, показав, что он её услышал, и вышел. Вновь звон ключей в замке, звук удаляющихся шагов и, наконец, тишина.

Девушка вздохнула, выключив свет и укладываясь в кровать. Да, старший Сид творил ужасные вещи. Действительно, ужасные. Но тогда почему ей его так жаль? Ответа она пока не знала.

1) Что же он мог сделать?

Мог бы стать рок-звездой,

Но у него не было денег на гитару.

Что же он мог сделать?

Мог бы стать политиком,

Но у него не было подходящего образования.

Что же он мог сделать?

Мог бы стать отцом,

Но он никогда не делал этого в свои двадцать, (не занимался сексом, понятно)

Что за утрата —

Армейские мечтатели.