Ученица мастера марионеток (гет)

Кисть уверенно скользит по бумаге, оставляя тёмный след. Но далеко не чёрный. Взгляд падает на практически пустую чернильницу. За последнюю неделю клиентов было слишком много, а соответственно и писанины. Но на регистрацию этих двоих… Взгляд касается торчащей из-под простыни нагой ступни и скользит по второму, накрытому ещё тёмной материей телу… Чернил вполне хватит.

Воздух наполнен страхом и недоверием. Всего лишь чёртов ёкай… Это сквозит в каждом жесте и интонации. А ещё уставшие и бледные следователи до противного медлительны. Живые… Веки сами на мгновение смыкаются. Эти двое — всего лишь глупые живые… А молодой так и вообще, видимо, не понимает, почему он Здесь. Недоверчиво пытается следить за тем, что именно я пишу, раздражая тяжёлым дыханием над ухом и не в меру громким и учащённым сердцебиением. Боится. Но при этом… Можно подумать, что без его контроля я напишу в отчёте что-то не так… А вот это уже совсем ни в какие ворота. Такого рода контроль вызывает лишь отвращение. Мне ничего не стоит отказаться. Да и достаточно лишь скосить взгляд, чтобы понять — коллега-старик тоже далеко не в восторге от действий сотоварища и хотя бы понимает, что пришёл не к абы кому.

Когда с описью оставленного на хранение имущества покончено, я тихо откладываю кисть и пытаюсь встать. Однако мой неудачливый «контролирующий» явно зазевался, вчитываясь в отчёт, и не замечает этого. Ещё один идиот, до глубины своей жалкой душонки изумлённый, что я Могу. Впрочем, чрезмерные любопытство и глупость — отличительная черта людей его возраста. Людей… До чего же живые могут быть раздражающими. Но ведь стоит сделать всего одно движение — и он тут же вспомнит, что я — ёкай. Глупый живой, отнимающий моё время.

Как и предполагалось. Стоило только коснуться его рукава, чтобы отстранить, как он в ужасе шарахается в сторону, едва не сшибая всё на своём пути. Сколько же ужаса и отвращения в этом взгляде… На лбу, считай, написано желание продезинфицировать место соприкосновения. Столик опасно вздрагивает и накреняется. Журнал соскальзывает с него, но его я успеваю поймать. Как и падающую чернильницу. Кисть неприятно окатывает холодом.

Уже знакомый старик, представитель следственного комитета, заходится кашлем. Молодой, побелев, застывает на месте, с совсем уж первобытным страхом глядя на меня. Выдыхаю: ну конечно же — в ступор впасть куда проще, чем исправить свои ошибки, — может, сами собой рассосутся… Чем больше общаюсь с живыми, тем больше в них разочаровываюсь. С мертвецами и впрямь куда проще. Не то что с вот такими идиотами. Хватает одного шуршащего бумагой движения, чтобы единственный (хоть одно приятное исключение) адекватный живой подошёл забрать у меня документы. Его звенящие шаги в наступившей тишине явно не добавляют уверенности двум чужакам.

— Хм, — мрачно покашливает Мураками-сан, глядя то на непострадавшую отчётность, то на пустую чернильницу. — Точно, я, кажется, тебе их обещал привезти, — документ бережно откладывается на полку стеллажа, а сам надзорный начинает рыться в карманах. — Вот, держи. Всё, что осталось. На днях должны будут подвезти твой заказ.

В свободную руку ложится пузырёк чернил. И ведь тоже так, чтоб не коснуться… Словно я — нечто мерзкое и грязное… И всего одно касание запятнает их чем-либо… Даже не знаю, например, чем. Выдох. Но чернила — это хорошо. Потому как у меня уже все запасы подошли к концу. Есть, правда, у меня одна склянка… Но они совсем не для того предназначены… Совсем. Взгляд опять возвращается к пустой чернильнице и изрядно запачканной её содержимым руке. Наверное, так даже лучше. С теми чернилами мне как раз очень нужно поработать тоже. Губы привычно кривит в подобии улыбки. Правда, живые это улыбкой никогда не воспринимали… Вот и сейчас…

— Простите, Нежить-сан, я не нарочно, — севшим голосом лепечет молодой следователь, разве что не прирастая к полу.

Живые… Всё принимают на свой счёт. Словно кроме них в этом мире больше нет никого. Остаётся только ещё раз медленно выдохнуть. Видимо, ещё больше пугая глупого живого. Ёкай… И молча удалиться отмывать руки и наполнять свежими чернилами пустую ныне чернильницу. Где там, кстати, у меня была припрятана склянка с особой краской?.. Кажется, в секционной. Вот и хорошо. Туда и отправлюсь. Дверь за мной закрывается с тихим щелчком. Перво-наперво следует отмыть руку и чернильницу, чтобы не мыть потом что-то ещё. Открывать вентиль одной рукой, да ещё и рывком — всё же весьма неудобно. Вода неприятно обжигает кожу своим холодом, заставляя пальцы коченеть. Вытерев насухо руки и внешнюю часть чернильницы, я позволяю себе заняться тем, что к моим привычным занятиям прежде не относилось… Вот уже лет шесть.

Итак. Выдвинуть запертый ящик. На другой стороне его днища проверить печать. Да, память ещё при мне. Вот оно. Влить немного чакры в узор. И ощутить, как в раскрытую ладонь падает маленькая склянка со специфической бурой краской. Надо же. Её цвет я помню до сих пор. Хотя в последний раз пользовалась ею шесть лет назад. Внутри всё замирает и покрывается тонкой корочкой льда. Та самая краска. Та самая…

Из ступора меня выводят доносящиеся из приёмной голоса живых. Не время для воспоминаний. Встряхиваю головой, отгоняя навязчивые леденящие образы. Голоса живых… Там за стеной отчётливо слышны брезгливо-истеричные фразы про «Нежить». Кто бы сомневался. А ещё идиотские вопросы по поводу моих каннибальских привычек. Действительно, молодой следователь — идиот. Даже Кэйташи-сан уже не выдерживает и, судя по звукам, едва не сплёвывает. У нас с Надзорным не лучшие отношения, но по крайней мере всякую чушь про меня он не говорит.

Не говорит… Внутри отчётливо ощущается осклизкий горький осадок. Да, гадостей не говорит. Но не только их: в отличие ото всех прочих живых, для меня у него нет не то, что имени — даже прозвища. Словно пустое место… Для него я тоже — чёртов ёкай. Полезный и привычный. Но не более. Он тоже — живой. Мураками-сан также боится сделок с демонами. При всём его профессионализме и логике. И единственное, что не даёт ему покоя в наших взаимоотношениях… Не будем кривить душой. Он просто не может сказать «нет» своему повышенному чувству справедливости. Всего лишь. Особенно если это касается работы. Даже при всём своём отвращении ко мне. Кэйташи-сан старается справедливости ради. Видимо, совесть всё ещё не до конца позволила ему забыть, что я всё-таки живой человек. Хотя в последнем начинаю сомневаться даже я сама.

Опять подобие усмешки кривит губы. Откровенного бреда Надзорный на дух не переносит. Вот и сейчас я могу слышать его рычащие, полные желчного сарказма реплики, пока пузырёк с бурой краской перекачёвывает на чистый стол и с щелчком открывается.

— А ей есть когда этой фигнёю страдать?.. Я, — судорожный вздох, означающий попытку не ругнуться последними словами, — только четыре часа назад сюда труп привозил. И если включить вместо задницы голову, то по запаху можно понять, что после него вот только всё отмыто. И я, — опять судорожная пауза, — не уверен, успела ли она вообще хоть что-то пожрать после всей этой, — хриплый кашель. — И так фактически каждый день. Это вам не морг с полным штатом персонала, мать вашу! Когда, — рычащий присвист, — она бы успевала где-то ребёнка взять?!

Немного забавно, как Мураками пытается не выражаться крепкими словцами. Но вернёмся к делу. Раздражает. Каждое движение мне кажется чересчур медленным. Я сейчас должна по идее заправить чернильницу и уже выйти, но вместо этого… Тонкая кисточка скользит по коже предплечья, оставляя сложную вязь постепенно темнеющего узора. Сосредоточиться на печати крайне сложно, но необходимо. Накопившаяся усталость и поджимающее время — не лучшие аргументы для концентрации. Но… Другой возможности у меня не будет.

Один из отступников, что сейчас находятся в моём доме, — Орочимару. Весьма печально известный Змеиный Саннин. Один из того внушительного списка тех, кому мне нельзя попадать в руки даже мёртвой. И наверное, даже первый в нём. В списке, что меня заставляли заучивать наизусть, вбивали так, что даже будучи почти в бессознательном состоянии — могла бы назвать все имена и приметы полностью и без запинок.

Кэйташи-сан всё ещё порыкивает в ответ на идиотские (что не мешает им быть столь часто ко мне применяемыми) реплики тупого (впрочем 99,9% живых вот точно такие же, как он, когда речь заходит о моей скромной и неживой особе) следователя. Слишком долго… Пальцы на автомате выводят последнюю линию, завершая эту чёртову печать, что прежде мне доводилось рисовать в основном на бумаге… За исключением одного раза.

Ну вот. И эти чернила тоже закончились. Неудивительно. Компоненты на них мог достать лишь старый хрыч, а в предпоследний раз их ушло много. Да и дед к тому времени уже начал устраиваться в гробу… Больше таких чернил у меня нет. И делать их тоже не из чего. Впрочем… Уже и не надо. Осознание этого факта обжигает и окатывает холодом одновременно. Печать завершена. Специфическая краска, темнея, въедается в кожу, оставляя на ней неприятный холодок. Ну вот и всё. Теперь остаётся взвести механизм дезинтеграции ручными печатями и влить в него чакру…

Но времени на это уже нет. Прикрываю рисунок рукавом и как можно быстрее наливаю чернила в подсохшую чернильницу. Я здесь уже слишком долго. И Мураками-сан наверняка уже заподозрил неладное. Но иначе нельзя. Алгоритм того, что я должна делать при встрече с кем-либо из вызубренного и маниакально вбитого в меня списка, въелся в подсознание не менее, чем сам этом список. Пожалуй, по той же самой причине…

Ну вот и всё. Надо идти. Слишком много народу меня сейчас ждёт. Сделав глубокий вдох, собираюсь с мыслями. Однако в голове сейчас почему-то до безобразия пусто: мысли упрямо расползаются в разные стороны и их совершенно невозможно собрать во что-то дельное. Растерев лицо руками, всё же выхожу к только что притихшим клиентам. Следователи нервно вздрагивают. Надзорный смотрит искоса и подозрительно разглядывает. Всё же не стоит его недооценивать: несмотря на склоку, он отлично заметил заминку. И это явно дало ему пищу для размышлений. Но задавать вопросов он, как обычно, не станет. Уже сложенные вещи отправляются в ячейку для хранения и мы приступаем к оформлению следующего трупа.

* * *

Удаляются все трое довольно быстро. Позволяя мне спокойно убрать документы и закрыть двери. Но одного даже мимолётного взгляда на часы хватает, чтобы понять — сейчас я очень сильно испытываю терпение нукенинов. Однако мерный цокот постепенно затихает, сообщая, что живые ушли вполне спокойно. Это хорошо. Позволяю себе выдохнуть с облегчением. Мертвецов и без них тут вполне хватает. А я… Горькая усмешка. И так — Нежить. Двери покойницкой закрываются с противным скрипом. А ведь они просматриваются из гостиной довольно-таки хорошо.

Холодок от специфического узора растекается по венам, заполняя усталое сознание нервозностью. Каждый шаг заставляет перекатываться в начинающей кружиться голове мысли. Время поджимает окончательно. Последнюю печать можно замаскировать под обычный жест. Чего не скажешь об остальном массиве печатей. Если предположить, что отступники всё ещё в зале, значит, у меня есть всего пара минут, чтобы начать активацию… Пока я буду идти от входной двери в гостиную…

Дверь за мною закрывается с тихим щелчком. Всё же в гостиной… Выдох. Надо признать, это острое ощущение довольно ново и отчётливо щекочет нервы. Итак: до гостиной десять шагов, а у меня двенадцать ручных печатей. Это по одной на шаг. Пальцы уже на автомате складывают первую и с началом движения — вторую. Шаг — печать. Останавливаться нельзя. Вот уже и дверной проём зала. Руки опускаются, словно ничего и не было. Завершающая печать — «Змея». Весьма символично и иронично в нынешней ситуации. Взгляд невольно касается фигуры Змеиного Саннина, сидящего в моём кресле. Печать должна быть сложена с некоторой отсрочкой. И это хорошо. Опускаюсь в свободное кресло.

— Простите за ожидание, — устало выдыхаю я, чуть склоняя голову. Выждать семь минут. Взгляд как бы невзначай скользит по часам и стенам… И натурально натыкается на чужой внимательный и холодный взгляд, словно на нож. О, ну конечно, то, что живые ушли… Для них дело поправимое, но нежелательное. — И нет, я ничего о вас не сказала. Я их, конечно, недолюбливаю… — глаза откровенно режет странный узор из красных облаков на чёрном фоне. — Но и не горю желанием тащить на тот свет за собой. Уж извините, но в благотворительность не верю. Особенно таких серьёзных людей, как вы, — позволяю себе вежливо улыбнуться, хотя это моё умение весьма сомнительно.

— Ахах, — не удерживается от хрипловатого смешка Орочимару, — ты весьма проницательна. Особенно учитывая, кто твои заказчики, — последнее слово он отчётливо выделяет и откровенно смотрит в глаза.

— Значит, всё-таки пришли посмотреть на местное чудо… — устало потираю виски, отмечая, что разговор будет сложный: эти чужаки совсем не такие, как все виденные мною прежде живые. — Иначе знали бы, что я самый популярный патологоанатом в округе с подработкой в виде кладбищенского смотрителя и похоронных дел мастера, — змеиные глаза едва заметно прищурились. Неужели и эти туда же?.. — Нет, гробы я не делаю, — со вздохом уточняю я.

— Мы вроде как об этом не спрашивали, — ядовито прошелестел Саннин, перелистывая очередную страницу моей книги.

— Спрашивают часто, привычка, — остаётся только пожать плечами в ответ. — Итак, что же вы хотели узнать, господа шиноби? — склоняю голову к плечу, чтобы лучше видеть минутную стрелку часов и тут же перевожу взгляд на мерно потрескивающие в камине поленья.

— Как давно ты здесь? — не отрываясь от чтения, интересуется Орочимару.

— Как давно?.. — взгляд, скользнувший по бледному лицу нукенина, медленно переходит на полки, затем стены и мебель, невзначай цепляя полутёмный циферблат с медленно ползущей по нему стрелкой. А в самом деле сколько?.. Мысленно прикидываю цифры, что не так давно вспоминала. — Около семи лет, если мне не изменяет память… — Опять этот тяжёлый и острый взгляд и вполне красноречивый наклон головы. Конечно, живым всё нужно уточнять. — Сейчас мне тринадцать, — судя по тому, что наклон не сменился, такой ответ недостаточен. Впрочем, логично, это нукенины. Значит, надо и далее следовать заученному плану. — Да, мои родители погибли на миссии, а я была слишком мала, чтобы самостоятельно покинуть эту деревню.

— И всё же ты знаешь обо мне, хоть и была «слишком мала», оставшись здесь одна, — криво усмехается Орочимару, метнув в меня взгляд, призванный до костей проморозить любое живое существо.

И даже у меня немеют готовые в любой момент сложить печать пальцы. Я должна быть крайне осторожна и не могу позволить ему догадаться о своих намерениях «До» взвода печати. Явственный холодок от последней жжёт предплечье, просачиваясь глубже, в кровь. Нет, он тоже всего лишь — живой. И определённо не ожидает такого подвоха. Взгляд мельком цепляет дрожащую стрелку часов — ещё две минуты.

— Хм… Один из моих родственников как-то сталкивался с вами мельком… — разминая пальцы, отзываюсь я. — Но судя по рассказам, вы даже не заметили, что едва не прихлопнули такую «мошку».

— Ахахах, — вновь Змеиный Саннин позволяет себе негромкий хриплый смешок, после которого в полумраке повисает молчание.

Орочимару задумчиво разглядывает то меня, то мои книги, явно прикидывая что я такое и, как говорят живые, «с чем это едят». Однако, видимо, не найдя ничего информативного, он весьма своеобразно… Совершенно не в человеческой манере… Облизывает губы. Оставляя довольно невнятное мерзостное ощущение с пометкой «маньяк». К которым обычно прилагаются также — садист и извращенец. Каким чудом со мной вообще решили говорить-то?..

— Хорошо, а что ты знаешь о хвостатых зверях или биджу? — уточняет он.

— Хвостатые звери?.. Биджу?.. — секундная стрелка уже начала отсчёт последней минуты. Делаю вид, что старательно напрягаю память. — Это случаем не из раздела сказок о Рикудо… Сеннине?.. — внутри всё замирает и остаётся лишь мерный шелест медленно ползущих вперёд стрелок. Почти пора взвести Ту самую печать. Губы кривит в горькой усмешке. — Если да, то вроде в малолетстве что-то читала… Но уже не помню. Сказки плохо вязались… — на выдохе сплетаю пальцы в финальной ручной печати, ощущая, как вязь на руке вмораживается в кости,  — с медициной…

— А о джинчуурики⁽¹⁾? — Саннин отчётливо прищуривается, но делает вид, что не понял.

— Джинчуурики?.. — верно, меня даже внешне перекосило. В который раз за этот вечер слышу подобный бред в свой адрес? Как же… раздражает. — О жертвоприношениях ничего не знаю. Не мой профиль. Хотя живые, верно, говорят иначе…

— Живые? — впервые нарушает тишину низкий голос нукенина, что всё ещё стоит у окна.

— Всё же вырвалось… — устало вздыхаю, понимая, что выдала лишнюю информацию. Но да неважно. Уже. Механизм взведён. Хватит даже минимального вливания чакры, чтобы процесс пошёл. — Я фактически не общаюсь с живыми людьми, разве что вот так с заказчиками да при заказе гробов. Почти всё моё время уходит на покойников… — позволяю себе в очередной раз натянуть на губы, что-то похожее на улыбку. — Вы первые живые люди, с кем я нахожусь так долго, не обсуждая мертвецов…

— Раз уж ты об этом заговорила, — вкрадчиво произносит «молчун», — может, продемонстрируешь нам своё мастерство, которое так высоко ценят местные следователи?

— Господа шиноби желают посмотреть на «мою работу»? — каждое слово сродни свинцовому грузилу, что цепляются за конечности и подол. Внутри вскипает ядовитое отчаяние: «Лучше бы убили, чем опять»… Но въедливый профессионализм берёт своё. — Да, конечно, — медленно поднимаюсь и подхожу к камину. — Следуйте за мной…

Всего несколько несложных манипуляций и в помутневшей старой лампе затеплился огонёк. Благо, даже шаг сбавлять не пришлось: мои нынешние посетители — шиноби. Нукенины. И если второй под стать Орочимару, то бояться им некого. Страх для тех, кто попадается им на пути… Тишина непривычно давит на виски. Её разбавляет разве что неприятный скрип двери в покойницкую. Привычный шаг вправо и под пальцами тихо щёлкает выключатель, заливая приёмную холодным светом. Дальше тело само двигается на чистых рефлексах, убирая ненужный фонарь и подбирая распущенные прежде волосы.

— Если не возражаете, мне нужно переодеться, — не утруждая себя обернуться, сообщаю я и, получив «позволение удалиться», скрываюсь от своих гостей за тонкой дверью «служебной» комнаты, где уже привычно скидываю на стул свой просторный балахон. Увы, но для столь тонкой работы он не годится. Для таких случаев у меня есть вещи, что всегда поддерживаются в надлежащем состоянии и которые идут отдельной строкой моего финансирования. Кожи касается шелковистая идеально отутюженная ткань медицинского халата.

Всё как обычно — вновь работа, надоевшая до тошноты.

1) Джинчуурики (Буквальное значение: Сила Человеческого Жертвоприношения) — это люди, в которых запечатаны хвостатые звери. Они обладают неординарной силой и в некоторых случаях даже сильнее, чем их демон сам по себе, так как обладают навыками, чтобы эффективно использовать его силу.

Вернуться к тексту