Рональд М. Уизли (джен)

В хижине темно и душно, очень жарко натоплено — или, может, ему так просто кажется.

В первый раз с тех пор, как он впервые пришел сюда, Рон садится не в кресло, где они с Гарри и Гермионой умещаются без труда, а на стоящую рядом табуретку. Есть еще стул и кровать, но Хагрид не спешит садиться — так и остается на ногах, нависает огромной черной тенью:

— Единороги чуют в людях зло. Чем старше зверь, тем больше он всего чует в человеке и тем он осторожнее. А жеребята — они доверчивые, дети же... еще не чувствуют недобрых мыслей или случайных дурных поступков, какие у всех бывают. Чтобы жеребенок недельный так от человека шарахался, как от Рона сегодня — человек убийцей должен быть, не меньше. И не дурнем, по глупости, незнанию или вовсе случайно отнявшим чужую жизнь, а тем, у кого черными делами вся душа перекорежена, — Хагрид замолкает ненадолго, смотрит на Рона в упор, холодно и остро. — Был бы ты взрослым — я бы уже авроров вызвал, но тебе всего одиннадцать... Что можно натворить такого страшного — в твои-то годы?

Рон не знает, как и с чего начать. С того, что к его нынешним годам надо прибавить почти полвека? С того, что он сам не помнит всего, что натворил — так много крови пролил за двадцать лет службы? Или с самого страшного, что ему уже вспомнилось?

Он знает только, что не станет врать.

— Не хочешь рассказывать?

— Честно? Не хочу. Я вообще-то и не собирался никому рассказывать... да я даже не подошел бы к загону, если бы знал, что так все получится. Но раз уж получилось, раз вы все видели — это уже, выходит, не только мое личное дело...

Вспышка — и суровое лицо Хагрида преображается. Маленькие черные глаза становятся огромными и раскосыми, алыми; темнеет кожа, иссыхает, вытягиваясь, лицо, и вот уже в удлинившихся острых ушах сверкают мелкие золотые кольца, а борода ловкими руками цирюльника сбрита подчистую.

Перед ним снова стоит Ллетан Дрен — боевой маг Гильдии и извечный товарищ Муциана в тех делах, куда не посылают и не ходят поодиночке. Смотрит серьезно, даже мрачно:

— Мой друг в смертельной опасности. Это личное дело, и я пойму, если ты откажешься. Но в одиночку я боюсь не справиться.

Муциан — не паломник и тем более не мул того паломника*; у него, восемнадцать лет не видевшего родных, в кои-то веки выдалось увольнение на два месяца, как раз можно съездить домой… Он почти готов сказать "нет". И сказал бы, если бы не дрался с Ллетаном плечом к плечу много лет и не знал, что тот способен сжечь лесного тролля, едва вспотев. Но он знает — своими глазами видел, — как знает, что нерешительность и трусость этому меру несвойственны. Если уж Ллетан боится — дело дрянь. Муциан знает — и все-таки еще колеблется.

— Расскажи, что стряслось.

Вспышка.

За столом в ближайшей таверне Ллетан вслух читает письмо своего друга. В письме — выспренные строки, что-то о последней попытке спасти душу лича. Уже и не вспомнить точно. Врезаются в память — и вспоминаются сейчас, через много лет, через смерть и новое рождение — слова Ллетана и его надтреснутый, будто бы враз постаревший голос:

— Он способен в одиночку отбиться от бандитов или хищников. Но против лича... именно этого лича... Эрандура я знал при жизни. Не самый приятный тип, но сильный маг. Я не был ему ровней настолько же, насколько Вангарил не ровня тебе или мне.

Вспышка.

Низкий свод пещеры сдавливает череп, воздух холодный и спертый, тяжело дышать. Свет зажигать опасно, и заклятье Ночного зрения изнутри распирает глаза. В нише лежит обрывок бумаги, придавленный камнем; Муциан различает сквозь прыгающие строчки подступающее безумие и понимает: опоздали. "Червь смерти берет Вангарила" — последние слова обреченного.

Они находят еще не одну записку, нацарапанную той же рукой, но слова уже совсем другие. Как небо от земли, отличаются они от слов, которые Вангарил писал Ллетану в последнем послании. То письмо было исполнено тихой грусти, в этих сквозит злоба. "Ваши дни подходят к концу, слепые бюрократы! Я поглощу вас, каждого! Я, Эрандур-Вангарил".

Вспышка.

Желтое лицо, исковерканное жуткой гримасой; безумец пытается вырваться из-под двойного Паралича.

— Держи его, я посмотрю душу, — точнее, то, что от нее осталось... если хоть что-то осталось. Заклинание расходится тяжелой черной волной от переносья — через глазницы — к вискам и затылку, возвращаясь, давит на глаза. Но теперь Муциан видит душу несчастного мера, густо оплетенную и кое-где разъеденную уродливой душой лича; уже не разобраться, что пошло не так, да и некогда.

— Давай скорее, — новый паралич ложится поверх старых, истончившихся, пока держит, но хватит ненадолго; голос Ллетана звенит от напряжения. Муциан отходит на шаг и бьет обреченного молнией, шепча молитву Аркею. Некого спасать.

По-хорошему, сжечь бы тут все. Но личное дело Ллетана перестало быть таковым; теперь случай Эрандура-Вангарила необходимо исследовать. Нужно обыскать нору лича, найти следы ритуала или хоть записи о нем. Разобраться, в чем ошибся несчастный маг.

Это не должно повториться.

Вспышка.

Ллетан сидит у костра, бездумно глядя в огонь. Они давно привыкли сидеть на привалах друг против друга, чтобы при случае увидеть опасность за спиной товарища. Но наблюдатель из Ллетана сейчас никакой. Муциан встает, обходя костер, передает ему флягу с вином:

— Можем притвориться, что мы друзья, если хочешь.

— И напиться вдрызг? А затем перемыть косточки Травену и наговорить такого, что смертного приговора покажется маловато для двух изменников? Не стоит, — Ллетан пытается улыбнуться, но не выходит — лишь подергиваются уголки губ. — Но я ценю твое сочувствие.

Вспышка.

В рабочем дневнике процарапана схема заклятья. Правленная-переправленная, не за один день выписанная; конец не близок, но уже понятно, что имеется в виду. Ллетан заглядывает Муциану через плечо:

— Это что? — смотрит почти с омерзением — так смотрят на крыс те, кто, не познав настоящий голод, зарекается их есть. Но Ллетан познал голод, познал нищету и беспробудное пьянство, признал цели, оправдывающие любые средства, видел вещи куда хуже смерти. И Муциан простил бы такое выражение лица зеленому новичку или кабинетному магу, но не ему.

— А то ты сам не видишь, — если у него получится, это заклятье позволит им избежать участи рабов Червя. Разорвать связи души с телом, отбросить ее так далеко в Этериус, чтобы ни один некромант не смог достать... и если душа заражена, разрушается под натиском чужой воли — вместе с собой изгнать из мира опасную тварь, пока это еще возможно, и вместе с собой же ее уничтожить. Но работы непочатый край, а времени — возможно, лишь до следующего задания. Муциан спешит как может, ошибается — порой на ровном месте, — и чувствует, как в горле клокочет глухое раздражение. Выслушивать замечания, кроме как по существу, он сейчас не способен.

Ллетан примирительно поднимает ладони:

— Не злись. Просто мне не нравится эта твоя затея... ты знаешь, как я отношусь к опытам над собственной душой.

— Хочешь сказать, судьба Вангарила или безмозглого зомби лучше?

Он знает, что бьет по больному, и Ллетан темнеет лицом, но молчит. Невысказанный ответ повисает в воздухе: нет, не лучше, и они оба это знают.

Вспышка.

Последний взгляд на почти готовое заклятье. Еще есть мелкие недоделки, наверняка и ошибки найдутся, но у него нет ни возможности проверить, ни времени переделывать. Права взять рабочий дневник с собой у него тоже нет: эти записи могут его выдать... к счастью, Обрыв связей он помнит наизусть.

В коротком послании, вложенном между страниц, содержатся распоряжения касательно его имущества.

"Придуманное мною заклинание Обрыва связей, мои рабочие записи и все собранные мной сведения, так или иначе связанные с этим заклинанием, завещаю Гильдии магов; кто, зная о моем труде, пожелает его изучить с целью использования заклинания в его нынешнем виде или его усовершенствования, имеет на то право. Сколь широко распространится это знание, вверяю решать архимагу Гильдии". Вписывать имя было бы неправильно: архимаг Травен уже немолод, его дело — борьба с Орденом Червя — наверняка переживет его и будет продолжено его преемником; знание же должно быть доступно любому, кому может пригодиться.

Вспышка.

Рон помнит и понимает все о своей смерти. О своей душе, которую он — тогда еще Муциан — собственными руками переломал на куски и вышвырнул из тела. О том, что должен был почувствовать рядом с ним маленький единорог. И еще он понимает, что, пока он молчал, прошло от силы несколько секунд.

Единственное, чего Рон понять не в силах — почему сейчас он жив.

___________________

*Мул паломника — кроткий, безотказный и доверчивый человек.